Книги

[…]

Мифологии как таковые, разумеется,  описывались и до меня, как в общетеоретическом, так и в историческом аспектах. Вспомним хотя бы о  лосевской  «Диалектике мифа» и бартовских «Мифологиях».  Продемонстрировав «относительность» современного им мифа (мифов), Лосев и, спустя три десятилетия,  Барт, попытались освободиться от их господства. Однако это «освобождение» происходило кардинально различно. У Барта – посредством релятивистского «дрейфования», не случайно завершившегося постструктуралистской относительностью всех «ценностей» (впрочем, в христианском контексте понимания этот «дрейф» имеет вполне определенное именование,  в чем, думается, Барт отдавал себе полный отчет: отсюда и его вполне откровенная фраза о «легионе»). У Лосева — едва-едва завуалированным (иногда в словесных формах, наследующих православной традиции юродства)   утверждением абсолютного мифа, т.е. – для него —   византийско-московского православия  – взамен отвергаемых относительных мифологий. 

Общество также по-разному оценило усилия авторов. «Правому» А.Ф. Лосеву, прозревшему «сатанизм» в замечательной практике советского государства,  дали «десяточку», чтобы его повседневность уже вполне совпала с повседневностью других строителей Беломорканала, ну а Р. Барту, с «левых» позиций вскрывавшему современные ему буржуазные «мифы», со временем доверили открыть специальную  кафедру литературной семиологии в Париже.

Почему я написал «общество», не сводя оценку лосевского труда к государственным карательным органам и, тем более, к вселенскому злодею Сталину, на которого (как, впрочем, и  на гадкую русскую историю, а еще и на реакционный русский народ, неправильно строивший  светлое будущее) прогрессивная  большевицкая «общественность» с удовольствием навесила все собственные грехи, всячески уклоняясь от разграничения творцов-«авторов» советского «проекта» и его жертв? Потому что уже в постсоветское время в наиболее влиятельной в начале 1990-х годов «либеральной» и «демократической» газете «Сегодня»  новая «ревтройка» — Д. Шушарин, К. Поливанов и Л. Кацис — обрушилась с площадной руганью на Лосева и  ту же самую лосевскую книгу,   подтвердив преемственность большевицкой и «либеральной» мифологии, во всяком случае, в России.  Между прочим, то обвинение, которое авторы газеты «Сегодня» – уже в первое постсоветское десятилетие — старались  впаять Лосеву,  сожалея, что ему мало дали,  в его время каралось расстрелом. Да что говорить об этих «внуках Ильича», ведь не какие-то «внуки», но  и излюбленные не только «нашими», но и западными прогрессистами деятели ОПОЯЗа Шкловский, Тынянов и Эйхенбаум также любили – в шутку, разумеется, – называть себя «ревтройкой». Славная шутка во время массовых расстрелов.

Времена  изменились. И нынешний директор Левада-Центра Л.Д. Гудков, отправляя такой же большевицкий по духу донос на меня моему тогдашнему начальству в РГГУ под видом уникальной по своей безразмерности рецензии на мою книгу в «Новом литературном обозрении» (через три года после публикации «Соборности…», когда ее уже невозможно было  «замолчать») и     заботливо указывая место моей работы, всего лишь только удивляется, что я еще числюсь там.  Старания социолога Льва Гудкова, впрочем, не вполне пропали даром: где нужно и кто нужно сигнал все-таки услышали.  Однако мотивировкой, говоря опоязовским сленгом, в моем случае было «неправильное понимание» Бахтина. Здесь надлежит поставить веселый смайлик: заливистый смех известного бахтиниста В.Л. Махлина, когда я сообщил ему о мотивировке,  помню до сих пор.

Желая  показать постсоветские  структуры повседневности, мне было бы крайне опрометчиво хотя бы в какой-то мере надеяться на то, что удастся занять при этом некую «позицию вненаходимости» по отношению к этим структурам ради вполне «объективистского» их описания: для современника, находящегося «внутри» исторического процесса,  такого рода претензия заведомо невыполнима. Однако же, поскольку так сложилось, что я не принадлежу ни к одному из сколько-нибудь влиятельных постсоветских общественно-политических кланов (последние организованные движения, которым  я бы мог вполне сочувствовать,  успешно ликвидированы на территории нашей страны еще в начале 20-х годов XX  века), то, может быть, эти очерки все-таки будут достаточно «объективными», насколько объективность вообще возможна в области гуманитарных ценностей.

Та тотальная диктатура правящего меньшинства, которая, прикрываясь вполне мифическими «рабочими» и «крестьянами» (см. очерк «Литература троцкистского периода» в этой книге), утвердилась в CCCР после сокрушения исторической России, мимикрируя, оказывает и сегодня сильнейшее, если не сказать определяющее, воздействие на жизнь постсоветского социума, проявляясь и в нынешней «культурной политике».

В книге  часто используется термин «новиопы». Это неологизм Д. Галковского,   от «новой исторической общности людей – советского народа».  Принципиально важным является в данном случае неопределенность собственно этнического компонента. Как замечательно в свое время сформулировал советский поэт Кульчицкий, «только советская нация будет и только советской расы люди». Новиопы и есть «советской расы люди».   Когда типичный новиоп утверждает, например, что в нем, мол,  «всего понамешано», то это замечательный маркер новиопства,  «понамешано» «всего» в данном случае в новиопской голове,   ибо русская культура (в отличие от некоторых других)  не зациклена на «чистоте крови».  Русская культура совершенно не знает особых терминов (присущих некоторым другим культурам), которые  отдельно обозначают «удельный процент» предполагаемой национальной «крови»: ½, ¼ и так далее.  Как известно, «русский – это православный», конфессиональное самоопределение всегда в исторической России было важнее собственно этнического; так,  целый ряд наших святых (например, юродивых), прославленных Русской Православной Церковью, вообще не были этническими русскими.  И это никого из православных русских никогда не смущало.  Да и сегодня быть русским – это означает быть сопричастным фундаментальным культурным ценностям исторической России.

В отличие же от Галковского, я принципиально различаю новиопов и «совков».  Последние – как и «хомо советикус» — являются продуктом иронического «творчества» новиопов. Собственно говоря, эти люди, которых новиопы любят, отличая от себя, называть «совками»  — настоящие жертвы почти векового новиопского «форматирования» их сознания.  Более всего новиопы опасаются, что «совки» вспомнят, наконец, о своих исторических корнях, а также призовут к ответу тех, кто проводил весьма филигранную – и, прямо скажем, подлую «работу» с сознанием их отцов и матерей. В сущности, это «манкурты», употребляя еще один неологизм — советского писателя Чингиза Айтматова. Когда, например, шукшинский Алеша Бесконвойный  («Бесконвойный», потому что «выпрягался», не желал быть рабочей скотинкой все дни недели — всю свою жизнь) бормочет  в бане в качестве своего рода священнодействия слова пошлой новиопской песенки «Хабибу догоню», пытаясь понять, кто же он такой и в чем смысл его жизни, он, конечно, не осознает, что эта вбитая в его голову по «советскому радио» песенка и призвана была  заместить в его сознании слова православной молитвы, которые хорошо знали его предки,  прошлые поколения русских людей; равно как и пресловутая «суббота» — с «баней» — успешно заместила Воскресение – и стояние на службе в храме.  Он, конечно, говоря по-новиопски, «совок», но все-таки «совок» с не до конца ампутированными мозгами, отсюда ироническое именование «этот преподобный Алеша», которое на новиопском жаргоне русского языка выворачивает наизнанку и иронически интонирует высокий исходный православный смысл слова «преподобный»; отсюда и  «странности» героя (для других – более успешно осовеченных, нежели он, односельчан, для которых уже то, что от новиопского конвоя Алеша освобождается хотя бы раз в неделю само по себе подозрительно); отсюда и его «бунт». Как, впрочем, и бунт попытавшегося вырваться    от  пут навязанной ему «чужой» жизни, но  так и не вырвавшегося Василия Шукшина.

В самой сжатой формуле те формы личного (но одновременно и публичного) поведения, которые представлены на моем портале и отчасти вошли в эту книгу, могут быть определены как христианское сопротивление этой насаждаемой (с большевицких десятилетий) «культурной политике».

Здесь, по-видимому, нужно кое-что прояснить.  Советские диссиденты 70-х годов, за редкими, очень редкими исключениями, были настроены не только антисоветски, но и антирусски (чего решительно нельзя сказать ни о Первой эмиграции, ни о Второй). И даже те из них, кто вошел — в качестве «протестного акта» —  в лоно Русской Православной Церкви, рассматривали этот шаг как своего рода вызов истории. Не советской, но, гораздо чаще, именно русской истории.  Отсюда странная, на первый взгляд, мешанина из  декларируемых христианских позиций и стремления  к радикальной ревизии не советских установок в целом (здесь, напротив, тщательно отделяется «плохое» сталинское от «хорошего» интернационального ленинского), но к ревизии именно русской истории как таковой; в том числе, и ревизии истории Русской Церкви.  Речь идет в данном случае не о критике тех или иных недостатков исторической  Церкви, будь то преследования старообрядцев или сервелизм перед советской властью в годы гонений на христиан в СССР.  Имеется в виду кардинальный пересмотр, суть которого лучше всего с бесхитростной простотой выразил вовсе не церковный диссидент, а потомственный советский пропагандист, ныне весьма преуспевающий в РФ телеведущий   Вл. Познер: скверно уже то, что русские в свое время приняли именно Православие.

Так что мое христианское сопротивление, выразившееся, в частности, в акцентировании христианского подтекста русской словесности, но не только в этом,  не имеет ничего общего с такого рода советской — по своему происхождению — диссидентурой. Это неприятие новых брутальных нападок на Церковь, едва-едва   оправляющуюся от практически полного искоренения  христианской веры в России, вызывающих в памяти у тех, кто хотя бы немного интересовался отечественной историей,  жуткие советские 20-е годы  (впрочем, для некоторых эти годы гонений на христиан в СССР  – «лучшее», что только и было в «русской» истории: такого рода мифологии тоже рассматриваются в этой книге).  Это неприятие не только того, что происходит «дома», в РФ, но и той «дехристианизации», что совершается на христианском по своему происхождению Западе.  Последним по времени актом христианского сопротивления  близким мне по духу — при всей очевидной наивности с позиции сегодняшнего дня их программных установок  — являлось  создание  «русскими мальчиками»  ВСХСОН  (см. очерк «Памяти Леонида Бородина и Союза освобождения народа»), ряд участников которого (такие, как Евг. Вагин) до сих пор не реабилитированы  даже посмертно — в отличие от невинно пострадавших  «пламенных революционеров».

Навязываемые ныне русскому большинству структуры повседневности являются очередной попыткой насильственного переформатирования сознания этого большинства, а также его глубинного культурного бессознательного – в том направлении, которое прямо противоположно доминантному вектору исторического развития России. Необязательно быть непременно «русским националистом», достаточно чувствовать собственную причастность «большому времени» русской истории, не сводимому к советским, а тем более постсоветским десятилетиям, чтобы понимать это. Мне очень бы хотелось думать, что эта книга будет хотя и весьма скромным, но вкладом в тот чаемый вектор пути от РФии (РСФСР, СССР) к подлинной России, которая у меня, как и у большинства населения нашей страны, была в свое время умело отобрана.

Не будучи солидарен с А.И. Солженицыным в его некоторых оценках русской истории и отечественных исторических деятелей, я разделяю его вывод о XX веке как о времени русского поражения. Александр Исаевич был прав и в том, что влиятельным силам по инерции, заданной «советским интернационализмом», до сих пор доминирующим во многих сферах жизни РФ (осколка СССР), от научных до культурных, весьма удобно (для себя) лукаво называть «националистами»  патриотов умирающей родины. При этом саму доктрину русского национализма по целой совокупности причин я категорически не принимаю, о чем неоднократно публично заявлял.

Русский народ, главная жертва XX века из европейских больших наций, был разделен на десятки частей в результате поражения от мирового Интернационала в т.н. «гражданской» войне, разрублен  искусственными большевицкими границами. Это расчленение, невзирая на безуспешные попытки Первой русской эмиграции «раскрыть глаза» западному общественному мнению,  было с полным одобрением воспринято «прогрессивной общественностью» всего западного мира (как ею же с восторгом была встречена и «великая» октябрьская «революция», уж не говоря о последующих за нею кровавых большевицких экспериментах). Русский же народ все последующие за ленинско-троцкистским переворотом десятилетия был принужден жить чужой жизнью   (от морального растаптывания, когда русских детей вынуждали штудировать в советских школах русофобскую статью В.И. Ленина «О национальной гордости великороссов» и подобный ей агитпроп,  до тотальной дискриминации остатков русской национальной элиты и прямого физического истребления тех кругов, в которых сохранялось живое национальное самосознание).   В результате этой проживаемой народом чужой жизни его приучали считать свои поражения «великими победами» (а также «праздновать» их!). И наоборот.

Сразу после падения коммунизма в СССР создалась ситуация, благоприятствующая тому, чтобы отказаться от этого навязанного нашей стране  тупикового  пути, губительного, прежде всего, именно для русского народа  и, учитывая трагический  опыт XX века,  восстановить оболганные целыми поколениями советских пропагандистов фундаментальные ценности отечественной истории и культуры. Казалось бы, самоочевидно, что, например, новомученики Русской Православной Церкви должны  стать —  не только в ограде церковных стен, но и в культурном сознании нации – теми, на чьем примере  русские школьники и студенты должны учиться духовной стойкости и мужеству, а их палачи публично названы таковыми. Однако  не какая-то «власть»,  «персоналии», а широкий круг «советской общественности», в том числе «деятели литературы и искусства», те, кто десятилетиями имел – за счет 9/10 населения СССР — номенклатурные наследственные привилегии, но затем не постеснялся создать миф о своей мнимой «оппозиционности» (большей или меньшей) родной советской власти, всё сделали, чтобы не допустить этого.  Потому что и нынешние совпатриоты, и те, кто самоназвались «либералами»,  вышли из одной большевицкой шинели. Не понимать этого – означает не понимать самого главного в особенностях постсоветской «культурной» и «общественной» жизни.

В книге сделан акцент на демонстрации исторического родства, общего «культурного бессознательного» номенклатурных совпатриотов и номенклатурных же «совлибералов»,  заинтересованных, в сущности, в одном и том же: чтобы любой ценой сохранились те структуры повседневности,  в которых массовое сознание подвергается формовке разыгрываемым на протяжении десятилетий спектаклем под условным названием «сванидзе против кургиняна». Чтобы большинство продолжало и дальше  воспринимать эту игру в две руки на одном инструменте, настроенном на исполнение одних и тех же партий еще в большевицкие 20-е годы,  не как инсценировку «общественной жизни», не как форматирование повседневности большинства по чуждым ему (а также исторической России) правилам игры,  имитирующей «политику», но не являющейся ею,  не как репрезентацию двух весьма близких в своей сути, но в равной мере маргинальных для России мифологий,  а как такую повседневность, к которой русское большинство, да и другие народы нашей страны обязаны относиться вполне всерьез, воспринимая ее повседневность не как навязанную себе, хотя и вполне чужую для себя, а как свою.

В этом навязывании чужой – маргинальной для большинства – жизни, в искусственном конструировании таких структур повседневности, которые предполагают лишь фиктивный выбор между двумя в равной мере враждебными русскому большинству вариантами («Троцкий или Сталин»), в особом форматировании жизни большинства населения страны  – и  страхе, что народ (уж позвольте использовать «устаревшее» и почти табуированное слово), наконец, разберется что для него является чужим, а что – подлинно своим, отвергнув обе  предлагаемые ему партии,  постсоветские мифологии и обнаруживают  свое родство большевицким установкам на насильственное «изменение» сознания большинства.  Когда, например, нельзя было — под угрозой получения «срока» —  выключить радиоточку, из которой, в числе прочего, весь световой день звучали сочиненные «нашими композиторами» и «нашими поэтами» «наши советские песни».  Дабы туземное население вместо того, чтобы продолжать самим петь свои собственные народные песни, суть которых прекрасно раскрыл о. П. Флоренский, становилась  пассивными слушателями, затем воспроизводящими уже совсем  другие по духу и мелодике сконструированные тексты.   Крайне показательно, что не только в отечественных, но и в западных медиа — при всем «плюрализме» мнений — практически никогда не обсуждается эта проблема. Надеюсь, что публикация «Постсоветских мифологий»  способствует тому, что эта табуированность будет снята.

[…]