ПРОЗАИКА И ПОЭТИКА ПАСХАЛЬНОГО РОМАНА «ЛЕТО ГОСПОДНЕ»: ФУНКЦИЯ ЗВУКОПИСИ (АНАЛИЗ ФРАГМЕНТА)

опубликовано esaulov дата 2018-09-21 13:11 категории Uncategorized, Статьи

Избранный для анализа фрагмент завершает главу «Мартовская капель»:

«С крыш уже прямо льет, и на заднем дворе <…> начинает копиться лужа — верный зачин весны. Ждут ее — не дождутся вышедшие на волю утки <…> Смотрю и я: скоро на плотике кататься. Стоит и Василь Василич, смотрит и думает, как с ней быть. Говорит Горкину:

— Ругаться опять будет, а куда ее, шельму, денешь! Совсюду в ее текет, так уж устроилось <…>

— И не трожь ее лучше, Вася… — советует и Горкин. Спокон веку она живет. Так уж ей тут положено. Кто ее знает… может, так, ко двору прилажена!.. И глядеть привычно, и уточкам разгулка…

Я рад. Я люблю нашу лужу, как и Горкин. Бывало, сидит на бревнышках, смотрит, как утки плещутся, плавают чурбачки.

— И до нас была, Господь с ней… о-ставь <…>

— Была как — пущай и будет так! — решает Василь Василич. — Так и скажу хозяину <…>

Подкрякивают и утки: радостным — так-так… так-так… И капельки с сараев радостно тараторят наперебой: кап-кап-кап… И во всем, что ни вижу я, что глядит на меня любовно, слышится мне: так-так. И безмятежно отстукивает сердце: так-так».

Теперь посмотрим, как она начинается:

«…Кап… кап-кап… кап… кап-кап-кап…

Засыпая, все слышу я, как шуршит по железке за окошком, постукивает сонно, мягко — это весеннее, обещающее — кап-кап… Это не [143] скучный дождь, как зарядит, бывало, на неделю: это веселая мартовская капель. Она вызывает солнце. Теперь уж везде капель:

Под сосенкой — кап-кап…

Под ёлочкой — кап-кап…».

Таким образом, глава начинается звукописью – «Кап… кап-кап… кап-кап-кап» — и завершается звукописью: «так-так». Начинает ее «мартовская капель», а завершает звукопись, передающая стук сердца.

Однако эта звукопись стука сердца мальчика («так-так»), завершающая главу, не непосредственно следует за стуком капель, а есть своего рода словесный (но в то же время и природный) посредник. Это – утки: «Подкрякивают <…> и утки: так-так… так-так…». Казалось бы, совершенно очевиден вектор звукописи: через неживое (капли) к живому (утки) и затем к человеческому (сердце мальчика). Такая остраненная систематизация, задающая определенный сюжетный вектор — линеарный – при всей ее внешней «правильности» (стук капель — подкрякивание уток — стук сердца) — свидетельствует не о понимании шмелёвского мира, а, напротив, о не полном его понимании. Попытаемся это продемонстрировать.

Дело в том, что в шмелевском тексте утки «подкрякивают» не кому-нибудь, а Василь Василичу, который – еще до звукописи, передающей крякание уток, «ходит и крякает»: «выдумать ничего не может: совсюду стёк!».

Если при интерпретации шмелевского текста держаться прозаической точки зрения, то «крякает» Василь Василич от невозможности выполнить хозяйское указание по осушению лужи: «выдумать ничего не может», то есть «крякает» не от удовольствия, а, напротив того, от озадаченности. Однако если мы будем воспринимать шмелевский текст иначе, если будем созерцать его с поэтической точки зрения (а это совершенно необходимо, если считать «Лето Господне» самоценным художественным миром!), тогда «крякание» Василь Василича может означать нечто совершенно иное.

В большом времени «Лета Господня» Василь Василич, маленький герой, Горкин, а также утки и мартовская капель находятся в особых отношениях, это отношения чистой любви и радости — от радостного приятия Божьего мира и благодарности Творцу. Однако для того, чтобы встать на эту – последовательно поэтическую – точку зрения, чтобы в низкой данности («лужа») увидеть скрытую там высокую заданность, требуется не только авторское (шмелёвское) преображение былого «бытописательства», для этого требуется и особое рецептивное усилие со стороны читателя. [144]

Как истолковать постоянный рефрен шмелевского текста обращения к давнопрошедшему, которое в данном фрагменте звучит так: «И до нас была»? Для этого следует со всей возможной серьезностью отнестись к продолжению этой фразы, которую мы сейчас намеренно редуцировали, следует не низводить эту фразу до уровня подобия своего рода междометия, речевого штампа, а увидеть в ее продолжении мерцание некой доминанты шмелевского образа мира. Ведь как завершается фраза, как будто бы свидетельствующая лишь о этической приверженности Шмелева ушедшему навсегда прошлому? Она завершается так: «Господь с ней».

Поэтому шмелевская фраза имеет такой же смысл, как и пушкинское «Как дай вам Бог любимой быть другим», которую можно, разумеется, истолковать и так, что когда-то я Вас любил, теперь уже, по-видимому, не люблю (разве только совсем немного: эта любовь «в душе моей угасла не совсем», да и то «быть может») – и поэтому мне настолько безразлично, что будет с Вами, что даже если и другой будет любить Вас, то уж меня, во всяком случае, это вовсе не трогает. Настолько не трогает, что я Вам любви, но не своей, а этого другого теперь уже могу даже и пожелать: будьте ему «любимой», и на этом покончим. Нет, у Пушкина слова «дай вам Бог» эквивалентны шмелевскому «Господь с ней» – в том плане, что выводят этический кругозор «я» из эгоистического самоутверждения к истинному пониманию   «Ты»/«Она»/«Вы», превращают «Вы» из объекта моего желания в самостоятельный субъект; однако звучит также и редуцированная мольба — поэтический, хотя и редуцированный, аналог молитвы: «Господь с ней»/ «Как дай вам Бог любимой быть другим». При этом шмелевский персонаж все-таки не остраняется от своего предмета описания и прошлой привязанности, не занимает по отношению к нему внешнюю позицию. Обратим внимание при этом на настоящее время: «Я рад. Я люблю нашу лужу» (вместо прошедшего: «Я вас любил»).

Любовь, излучаемая в мир, рождает ответный импульс: герой любим и благословляем миром: «И во всем, что ни вижу я, что глядит на меня любовно». Это и есть   та «сердца пища», о которой напоминает шмелевский эпиграф к «Лету Господню».

Шмелевский текст как целое характерен тем, что в нем весьма сложно сочетаются как циклические, так и линеарные тенденции. В одном случае акцентируется повторяемость, в другом – неповторимость. Глубоко неверно понимать это сочетание таким образом, что цикличность так или иначе отсылает к архаическим представлениям о языческом коловращении (например, постоянная смена дня и ночи, [145] времен года и так далее), тогда как линеарность преображает эту природную цикличность –   завершенностью смерти (как отдельного человека, так и эсхатологическим концом мира сего), преодолевая природную цикличность чудом воскресения. Дело в том, что общая пасхальная установка проявляется у Шмелева не преодолением природной цикличности, а, так сказать, освещением ее. Происходит преображение быта (и вообще прозаики) в духовный план: «душа начинается». Прозаика при этом становится поэтикой, ведь воистину «везде капель», поэтому «Лето Господне» так и очаровывает читателя, что он прозревает в многократно воспроизводимой Шмелевым звукописи мартовской капели еще неназываемый стук сердца его героя. [146]

Опубликовано: И.С. Шмелев и писатели русского зарубежья. XXII-XXIII Крымские международные Шмелевские чтения. — Симферополь, 2018. С. 143-146.