«МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК» ДОСТОЕВСКОГО В ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ: МЕЖДУ «ВЕЩЬЮ» И ЛИЧНОСТЬЮ

До сих пор в изучении русской литературы доминирует тенденция одномерного понимания «маленького человека», который будто бы и символизирует «гуманизм» классической русской литературы. Считается, что фраза «Все мы вышли из “Шинели” Гоголя», авторство которой приписывали то Ф.М. Достоевскому (в беседе с М. де Вогюе), то самому Вогюе, акцентирует несомненный приоритет изображения «маленького человека» для новой русской литературы, по крайней мере, с 40-х-60-х гг. XIX века. Хотя, например, И.С. Шмелёв, тоже отдавший дань в раннем своем творчестве изображению «маленького человека», позже подчеркивал, что новая русская литература вышла не из гоголевской «Шинели», а «из духовной сущности русского народа, из томлений его по “правде Божией” на земле…» [28, с. 543].

Если мы вспомним истоки возникновения темы «маленького человека», то сам историко-литературный материал будет сопротивляться одномерности сугубо «гуманистического» его истолкования: например, уже у Пушкина «маленький человек» Самсон Вырин, помимо понятного читательского сочувствия, обнаруживает некую многомерность (и даже своего рода тиранство, будучи не готов «отпустить» свою «заблудшую овечку», не желая принимать ее собственного счастья с Минским [см. 11]). Гоголевский же Акакий Акакиевич из безропотной «жертвы» социума посмертно словно бы превращается в сурового мстителя.

Другое дело, что и пушкинская, и гоголевская «линия» была не только позднейшими исследователями, но уже и современниками Пушкина и Гоголя, а затем и писателями 40-60 гг. XIX века, да и, пожалуй, позже, характерным образом редуцирована. В результате этой редукции «маленький человек» был призван стать своего рода иллюстрацией жестокого социума, жертвой «недолжной» русской действительности, вечным укором «царизму». При этом сам герой лишался как пушкинской, так и гоголевской многомерности, объективировался и овнешнялся, из субъекта художественного мира он превращался в предмет для всевозможных, преимущественно социологических, манипуляций – т.е. лишался самодостаточности, воспринимаясь как функция, или, в пределе своем – личность становилась вещью.

Похожим образом обстоит дело и с восприятием героя первого опубликованного произведения Достоевского – Макара Девушкина из «Бедных людей». При сопоставлении интерпретаций этого образа отчетливо видны те или иные исследовательские установки, подходы к творчеству Достоевского в целом, к литературе – и в конечном пределе к пониманию человека как такового. [420] В настоящей статье нас интересуют не столько нюансы в осмыслении образа Макара Девушкина (эгоист он или альтруист? Любит Вареньку отеческой любовью или видит в ней женщину? и т.д.), сколько сам подход к герою, исследовательская позиция по отношению к нему.

Изначально доминантой в интерпретации образа «маленького человека» вообще и героя «Бедных людей» Достоевского в частности, опять-таки с легкой руки Белинского, стала социальная обусловленность характеров. Как тенденциозно «филантропическое», и потому не художественное, так как лишенное «бесцельного творчества» [1, с. 139], было воспринято это произведение даже и критиками, далекими от установок Белинского (см., например, об оценке С.П. Шевырева и А.В. Никитенко: [27, с. 474]). А.П. Дмитриев по этому поводу пишет: «Аксаковы еще до знакомства с произведениями Достоевского были предубеждены против него. <…> скорее всего, особенно повлияло то, что Достоевский выдвигался западнической партией во главе с В. Г. Белинским как бы в противовес Гоголю с его “славянофильским духом”» [7, с. 158].

Таким образом с самого начала герой «Бедных людей» стал восприниматься функционально. Важную роль в утверждении такого подхода сыграла статья Н.А. Добролюбова с характерным названием «Забитые люди». Для критика суть романа Достоевского заключается в анализе «аномалий нашей бедной действительности», а достоинство в том, что писатель «умел выразить свой высоко гуманный идеал», отыскать «живые, никогда не заглушимые потребности человеческой природы» – а именно «запрятанный протест личности против внешнего, насильственного давления» (курсив наш. – И.Е., Ю.С.), который оказывается даже в «забитом, потерянном, обезличенном человеке» [8, с. 248]. Именно социальный протест для Добролюбова –лучшее и высшее проявление, которое может быть у «забитых людей», сами же по себе они или добрые их качества критика не интересуют. В.А. Викторович, размышляя об оценке «Бедных людей» Добролюбовым и об авторской интенции Достоевского, пишет: «Так далеко разошлись контексты понимания автора и критика, персонифицирующего определенный контингент читателей. То, что для одних – реальное воскресение личности под воздействием животворящего духа братства и милосердия, для других – “полное признание своего ничтожества” (Добролюбов), разумеется, в перспективе спасения “ничтожных” грядущими и уже не “забитыми” личностями, “имеющими в себе достаточную долю инициативы” (Добролюбов)» [6, с. 138–139].

Эта линия была авторитетной в дореволюционной критике и стала центральной (и долгое время единственной) в советском литературоведении, в том числе как наглядная репрезентация критического реализма [см.: 10]. Так, для Г.М. Фридлендера «тема защиты человеческого достоинства «бедных людей» «тесно» связана именно и только с «передовыми демократическими и утопическими социалистическими идеями эпохи» [26, с. 406]. Не что иное как «утопический социализм» побуждает Достоевского искать в «маленьком» [421] человеке «большого», т.е. такого человека, «который способен благородно действовать, благородно мыслить и чувствовать, несмотря на свою нищету и социальную приниженность» [26, с. 406–407]. Для Фридлендера «большой» человек значит человек протестующий, способный «критически взглянуть на окружающий мир». И потому исследователь находит, что «разрушение прочности старых, сословных устоев, рост общественного неравенства и деклассации, особенно заметные в городе, являются не только отрицательными, но и положительными социальными факторами» [26, с. 407], поскольку помогают героям вопреки скованности «их сознания различного рода предрассудками, критически взглянуть на окружающий мир», порождают «у них более высокие, по сравнению с представителями общественных верхов, моральные идеалы и представления» [26, с. 407]. В этой традиции толкования «маленький» человек, сведенный к «ветошке», оценивается только с точки зрения его способности к протесту, присущая же героям «безропотность, их молчаливая покорность, их деятельная доброта» [25] остаются незамеченными или же воспринимаются как недолжная слабость. Обобщая такого рода интерпретации, уместно привести беллетристический комментарий А. Труайя к оценке Белинским «Бедных людей»: «Он не угадал, что Макар Девушкин нечто большее, чем просто жертва, ибо добровольно, сам выбрал для себя этот удел. Он увидел в “Бедных людях” повод для пробуждения чувства гражданственности, но не увидел призыва любить человека. Он возмущался палачами – и забыл восхититься мучениками» [25].

Спектр подобных интерпретаций, овнешняющих изображаемого автором героя, и сейчас остается весьма влиятельным, хотя в постсоветское время появилось немало различных вариантов его пересмотра. Принципиально иначе взглянуть на проблему попытался в свое время М.М. Бахтин, заметив, что «уже в первом произведении Достоевского изображается как бы маленький бунт (но отнюдь не социальный. – И.Е., Ю.С.) самого героя против заочного овнешняющего и завершающего подхода литературы к “маленькому человеку”» [3, с. 68], иными словами, как к «вещи».

«Девушкин увидел себя в образе героя “Шинели”, так сказать, сплошь исчисленным, измеренным и до конца определенным: вот ты весь здесь, и ничего в тебе больше нет, и сказать о тебе больше нечего. Он почувствовал себя безнадежно предрешенным и законченным, как бы умершим до смерти, и одновременно почувствовал и неправду такого подхода. Этот своеобразный “бунт” героя против своей литературной завершенности дан Достоевским в выдержанных примитивных формах сознания и речи Девушкина. Серьезный, глубинный смысл этого бунта можно выразить так: нельзя превращать живого человека в безгласный объект заочного завершающего познания» [3, с. 68–69].

Позже против такого «овнешнения» человека, сведения всего его внутреннего мира к математической очевидности наподобие 2х2=4 взбунтуется подпольный парадоксалист, вопросы о возможности сведения личности к «твари дрожащей», о возможности чудом воскресения победить тленную природу и т.д. будут мучать многих героев писателя [см.: 12; 15; 23; 24]. [422]

Однако задолго до Бахтина именно как к личности отнесся к Макару Девушкину один из первых критиков романа В. Н. Майков, сразу же уловивший интерес Достоевского к «личности индивидуума», вторичность в изображении общества, важность социума именно в свете влияния на личность. Об отношениях Девушкина и Вареньки В.Н. Майков размышлял именно как о человеческих, вспоминая свой собственный жизненный опыт и апеллируя к опыту читателя («Кто потрудится пошевелить свои воспоминания, тот наверное вспомнит…» [20]).

В позднесоветское и постсоветское время появилось немало оригинальных трактовок творчества Достоевского в целом и героя его первого романа в частности, но они, если разобраться, так или иначе продолжают эти две выделенные нами линии отношения к человеку: как к вещи, или как к личности. На первый взгляд, отметая как «гуманистическую» традицию, так и бахтинский подход, посмотреть на «маленького человека» и на творчество Достоевского в целом предлагает С.Г. Померанц, выдвигая свой критерий для «оценки» русской классики – «европейский счет». Именно он для Померанца, очевидно, является высшим критерием художественной ценности. «Пафос» «Бедных людей», по мнению исследователя, «по европейскому счету целиком принадлежит концу восемнадцатого столетия» [21, c. 36]. Хотя кое-что и «было шедевром для 1845 года», однако же что «очень ново и оригинально для русского общества.., вообще говоря, совсем не ново и не оригинально» [21, c. 37].

Исследователь дает весьма суровую оценку «предшественнику» Девушкина: «Башмачкин изображен Гоголем еще наполовину в духе реализма XVII века, чуждого идее развития, – как жалкий идиот, ни на что не способный, кроме переписывания бумаг. Конечно, этот идиот страдает и вызывает жалость… но ведь и лошадь можно пожалеть. Кстати сказать, лошади у Льва Толстого (Холстомер или Фру-фру) гораздо человечнее, разумнее, свободнее в своих поступках, чем Акакий Акакиевич. Гуманность Гоголя, чувство родства с униженным и поруганным собратом проявляется только в лирических отступлениях. Объективно Башмачкин изображен как червяк» [21, c. 36–37]. Заметим, что в точности такое же отношение к герою можно найти и в самом внутреннем мире произведения – это отношение «молодых чиновников, которые подсмеивались и острили над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия». Редкостное единение исследователя и персонажей…

Суть аксиологической позиции Померанца видится в самом проходном для автора синтаксическом построении, о котором сам исследователь вряд ли задумывался. Настолько для него стоящее за этой фразой мироощущение (или, пользуясь его же словосочетанием, чувство жизни) естественно и как бы самоочевидно. Померанцу необходимо обосновать отнесение «Бедных людей» к произведениям «реализма XVIII века, просветительского, или, лучше сказать, сентименталистского реализма» [21, c. 36]. При этом оказывается «важно, кто в ней (повести – И.Е., Ю.С.) чувствителен, – маленький человек, ничтожество, которого топчут, не оглядываясь, сильные мира сего» [21, c. 36]. Для Померанца важнее именно социальная дистанция между «маленьким человеком» и «сильными мира сего», которые этого человека «топчут». Раз [423] «маленький человек» слаб, он автоматически получает статус «ничтожества», лишается любви, интереса и даже сочувствия. Автор не стесняется признать, что ему непонятно: зачем же вообще писателю «копаться в этой ветошке»? Для него слова «маленький человек» и «ничтожество» – слова одного аксиологического ряда, однородные члены, синонимы, потому он и ставит между ними запятую. А одно из открытий русской литературы в том и состояло, что синонимичность эта мнимая, поэтому ставить запятую между этими словами даже «по европейскому счету» вряд ли нравственно. Вот, видимо, и вся суть отличия между менталитетом исследователя и менталитетом русской литературы. Как бы ни отличались между собой по своей сути анализ, интерпретации и понимание [см.: 16] Достоевского, в каждой из этих методологических установок в той или иной степени следует учитывать необходимость аксиологического созвучия сознания исследователя доминантным установкам самого писателя. В противном случае – каждый раз по-своему – как художественная система Достоевского, так и, в целом, его наследие подвергаются опасности искажения – вплоть до подмены предмета тем или иным симулякром.

Казалось бы, принципиально иначе и с опорой на бахтинскую концепцию старается подойти к образу Макара Девушкина К.А. Баршт, но и у него при ближайшем рассмотрении «маленький человек» превращается в функцию, однако уже не для раскрытия «гуманизма» Достоевского, а для иллюстрации жизненного выбора самого писателя.

Баршт делает упор на своего рода автобиографичности героя, отмечая, что «Фабульная основа “Бедных людей” тематически связана с историей создания Достоевским своего первого произведения, соединяющего в одно целое две судьбы молодого Достоевского, в те годы мелкого чиновника и начинающего литератора, и одновременно “нелитературное” и “литературное” письменное слово. За “гоголевской” темой теряющего остатки человеческого облика “бедного чиновника” скрывается иная – об обретении начинающим писателем своего первого читателя, о выходе из состояния “запустения” творческих сил человека, скованных низким социальным статусом» [2, c. 262].

Главный акцент Баршт также делает на борьбу человека со средой и с монотонностью переписывания, которые, по мнению исследователя, должны бы «выбить из него возможные творческие задатки и авторские интенции» [2, c. 263]. Макар Девушкин до переписки с Варенькой характеризуется исследователем как «еще один “Башмачкин”», утерявшая «все человеческие черты» «ходячая “машина для письма”», «безгласное “социальное животное”» [2, c. 281]. В дальнейшем через «письменное изложение своего личного видения мира» герой творчески преображается, превращаясь в «незаурядного художника слова» [2, c. 263]. По Баршту, перерождается не только герой, но и сам Достоевский: «Закончив художественное исследование вопроса, он сделал вывод и не стал жертвовать лучшей частью жизни в виде “тридцати годочков” беспорочной службы для проверки его правильности, но немедленно вышел в отставку и осуществил перевод своего собственного эпистолярного “мира на двоих”, своей переписки с братом Михаилом, в форму литературного произведения» [2, c. 263]. [424]
Как будто без подобного литературного опыта Достоевский и впрямь мог бы лет на тридцать застрять в канцелярии.

Таким образом, Баршт порывает с традицией интерпретации Девушкина как «маленького человека», но в то же время с самой традицией отношения к «маленькому человеку» исследователь вполне солидаризируется. Для него перестает быть «социальным животным» только герой Достоевского, причем для этого Девушкину нужно непременно переместиться в другую крайность – стать «незаурядным художником слова», а не просто «человеком». Башмачкин же так и остается для Баршта «утерявшим все человеческие черты» существом – вещью.

Иначе с этой традицией соотносится интерпретация В.Е. Ветловской, которая, на первый взгляд, наследует линии социальной трактовки «Бедных людей» как произведения «натуральной школы», так или иначе прямо солидаризируясь с В.Я. Кирпотиным, В.И. Кулешовым, В.В. Виноградовым и другими исследователями, пусть с некоторыми нюансами, но прочитывавшими первый роман Достоевского именно как социальный роман в духе «натуральной школы». Для Ветловской Достоевский – «единомышленник» Белинского, хотя и «до известной степени, и то – в известных границах» [4, с. 7]. Несчастия героев исследовательница трактует именно как следствие «общественного неравенства» и видит пафос Достоевского в обличении «извращающей» души людей «социальной иерархии» [5, с. 79–80]. Вместе с тем, как верно замечает К.А. Степанян, Ветловская «указывает, что Достоевский здесь пишет не о “бедных людях”, а просто о людях» [22, с. 102], что сказывается и на интерпретации образа Макара Девушкина, который оценивается Ветловской как замкнутый на себе эгоист, неспособный понять Вареньку и скорее обременяющий ее своими «благодеяниями».

Подобную интерпретацию в свое время предложил В.Н. Майков, с ней, высоко оценивая анализ В.Е. Ветловской романа, солидаризируется и К.А. Степанян, но делает существенную поправку на то, что для Достоевского социальность как таковая была вторична. Свидетельство этому Степанян находит в переписке Достоевского с братом Михаилом, где «выражено миропонимание в духе платоновской философии, с последующими гностическими наслоениями (опять-таки в упрощенном виде): люди как эманация духов небесных, отягченных на земле бренной плотью подвластной злу (или порожденной злым началом), и отсюда неизбежный антагонизм, раздвоенность человека, в котором борются возвышенные устремления с низменными» [22, с. 93–94]. Полемизируя с социальной трактовкой причин несчастья «бедных людей», Степанян обращается и к евангельской проповеди Христа, отнюдь не призывавшего к «социальному» исправлению мира и не освобождавшего «кого-либо от личной ответственности по причине дурно устроенного общества» [22, с. 102].

С позиции христианского реализма к образу «маленького человека» подходит В.Н. Захаров [19]. Христианский реализм (который недопустимо понимать догматически-одномерно – ср. [22, с. 9]) куда более адекватен для [425] русской классической литературы, нежели «критический реализм», сквозь призму которого десятилетиями рассматривалась и, тем самым, объективировалась русская литература [см: 9; 10; 13; 14; 19]. Нужно подчеркнуть, что само понятие христианского реализма – явление совершенно иного семантического ряда, нежели принятые обозначения литературных направлений (классицизма, сентиментализма, романтизма, реализма): речь идет о трансисторическом творческом принципе, который проявляет себя в литературе и искусстве христианского типа культуры.

Захаров утверждает, что в художественном мире Достоевского нет ни «лишних», ни «маленьких» людей: «У него каждый человек велик. Даже Макар Девушкин, социально ничтожный герой первого романа Достоевского…» [17, с. 44]. Согласно другой формулировке того же исследователя, «у Достоевского нет маленьких людей – каждый безмерен и значим, у каждого – свое Лицо. У других писателей герой зачастую меньше автора – Достоевский умел явить величие простого человека <…> Герой Достоевского подчас неведом самому себе, непредсказуем не только для читателя, но и для автора. У него всегда есть заветное “вдруг” – неожиданный “переворот” во мнениях и поступках, “перерождение убеждений” – преображение личности» [18, с. 32–33].

Действительно, добавим от себя, Достоевский художественно убедительно показал и, тем самым, доказал, что и «маленький» человек может быть и добрым, и злым, и талантливым, и бездарным. Он только лишь не может быть, собственно, «маленьким» (а может только лишь казаться таковым). Однако можно ли утверждать, что такой подход к человеку присущ исключительно Достоевскому? По-видимому, он характеризует русскую литературу как таковую – в ее вершинных проявлениях.

Русская литература создает шедевры, которые как в тексте, так и в подтексте наследуют трансисторической христианской традиции в понимании мира и человека. В этих произведениях память этой традиции живет в давно уже секулярном мире, но эта секулярность все-таки так или иначе помнит о своих христианских истоках. Поэтому – в вершинных произведениях отечественной классики – до тех пор, пока русская литература в своем культурном бессознательном наследует христианской традиции, – и «маленький человек» не может быть вполне объективирован, овнешнен, обез-личен, т.е. как бы выведен за пределы христианского представления о человеке. В русской литературе – в ее магистральном векторе – «маленький человек» вовсе не является «вещью»: «простым», т.е. одномерным существом, которое, будучи вполне объективировано, словно бы лишено божественного Лика.

Можно было бы рассмотреть немало других исследовательских трактовок «Бедных людей», но в рамках статьи и ее задач это представляется излишним. Интерпретации образа «маленького человека» вообще и Макара Девушкина в частности можно разделить на те, что подходят к своему «объекту» изучения именно как к объекту, как к вещи, воспринимают его функционально, а не самоценно, и потому вне зависимости от того, превозносят ли они героя или же принимают за ничтожество, такие интерпретации выходят за спектр адекватных толкований произведений Достоевского. Те же трактовки, которые [426] учитывают неповторимую личностность Макара Алексеевича (обвиняется ли он при этом в эгоизме, или же напротив) входят в спектр адекватности, далее уже – спор об оттенках.

Литература

1. Аксаков К.С. Эстетика и литературная критика / сост., подгот. текста, вступ. ст. и коммент. В.А. Кошелева. – М.: Искусство, 1995.
2. Баршт К.А. «Бедные люди» Достоевского в литературном и историко-культурном контексте // Достоевский: материалы и исследования. – СПб., 2010. – Т. 19. – С. 259–281.
3. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собр. соч.: в 7 т. – М.: Русские словари: Языки славянской культуры, 2002. – Т. 6.
4. Ветловская В.Е. Достоевский в 1840-е годы: литературные переклички в «Бедных людях» // Русская литература. 2013. – № 4. – С. 5–26.
5. Ветловская В.Е. Роман Ф.М. Достоевского «Бедные люди». – Л.: Художественная литература, 1988.
6. Викторович В.А. «Выяснение таланта» в полемике Н. А. Добролюбова с Ф. М. Достоевским // Проблемы исторической поэтики. 2020. – Т. 18. – № 3. – С. 129–143. DOI: 10.15393/j9.art.2020.8042
7. Дмитриев А.П. К оценке «Бедных людей» и «Двойника» Ф.М. Достоевского в семье Аксаковых (по переписке В.С. Аксаковой и М.Г. Карташевской) // Два века русской классики. 2020. – Т. 2. – № 1. – С. 154–167.
8. Добролюбов Н.А. Забитые люди // Собр. соч.: В 9-ти т. М., Л.: Гос. изд. художественной литературы, 1963. – Т. 7. – С. 225–275.
9. Есаулов И.А. Евангельский текст в русской литературе и современная наука // Проблемы исторической поэтики. 2011. – № 9. – С. 5–23.
10. Есаулов И.А. Критический реализм // Соцреалистический канон / Под общей ред. Х. Гюнтера и Е. Добренко. – СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 2000. – С. 503–508.
11. Есаулов И.А. О cокровенном смысле «Станционного смотрителя» А. С. Пушкина // Проблемы исторической поэтики. 2012. – № 10. – C. 25–30.
12. Есаулов И.А. Пасхальный архетип в поэтике Достоевского // Проблемы исторической поэтики. 1998. – № 5. – С. 349–362.
13. Есаулов И.А. Христианский реализм как художественный принцип Пушкина и Гоголя // Четвертые Гоголевские Чтения: Гоголь и Пушкин. – М.: Книжный дом «Университет», 2005. – С. 100–108.
14. Есаулов И.А. Христианский реализм как художественный принцип русской классики // Феномен русской духовности. Калининград: РГУ имени И. Канта, 2007. – С. 9–20.
15. Есаулов И.А. Человек-вещь и христианское сознание // Грани. 1994. – № 171. – С. 259–275.
16. Есаулов И.А., Сытина Ю.Н. Объяснение, интерпретации и понимание в изучении и преподавании литературы // Вестник Воронежского государственного университета. Серия: Филология. Журналистика. 2019. – № 2 (42). – С. 21–25.
17. Захаров В.Н. Достоевский и Бахтин в современной научной парадигме // Достоевский и мировая культура: альманах. – СПб., 2008. Вып. 24. – С. 43–50.
18. Захаров В.Н. Имя автора – Достоевский. – М.: Индрик, 2013. [427]
19. Захаров В.Н. Христианский реализм в русской литературе (постановка проблемы) // Проблемы исторической поэтики. – 2001. – № 6. – С. 5–20.
20. Майков В.Н. Нечто о русской литературе в 1846 году // Электронный ресурс. – Режим доступа: http://www.azlib.ru/m/majkow_w_n/ (дата обращения – 15.05.2020).
21. Померанц Г.С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. – М.: Советский писатель, 1990.
22. Степанян К.А. Явление и диалог в романах Ф. М. Достоевского. –СПб.: Крига, 2010.
23. Сытина Ю.Н. О бытовании формулы «2×2=4» в русской классике и о ее возможных истоках // Два века русской классики. 2019. – Т. 1. – № 1. – С. 128–147.
24. Сытина Ю.Н. О некоторых особенностях «арифметики» Достоевского // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2019. – Т. 20. – № 2. – С. 287–299.
25. Труайя А. Федор Достоевский. Электронный ресурс. – Режим доступа: https://royallib.com/read/truayya_anri/fedor_dostoevskiy.html#0 (дата обращения – 15.05.2020).
26. Фридлендер Г.М. «Бедные люди» // История русского романа: В 2-х т. – Л.: АН СССР. – Т. 1. – С. 403–415.
27. [Фридлендер Г.М.] <Вводная заметка к примечаниям> // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. – М.: Изд-во АН СССР, 1976. Т. 1. – С. 464–480.
28. Шмелев И.С. Собр. соч.: В 5 т. М.: Русская книга, 1999. – Т. 7 (доп). [428]

* Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 18-011-90002 («Достоевский: pro et contra. Систематизация источников и анализ ключевых подходов к осмыслению Достоевского в отечественной культуре»).

Cтатья (в соавторстве с Ю.Н. Сытиной) опубликована в издании: Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2020. Т. 21. Вып. 3. С. 419-428.

В полном виде (в формате PDF) со всем выпуском можно ознакомиться ЗДЕСЬ.