«АРХИСКВЕРНЫЙ ДОСТОЕВСКИЙ» В МАЛОМ ВРЕМЕНИ СОВЕТСКО-ПОСТСОВЕТСКИХ ДЕСЯТИЛЕТИЙ И В БОЛЬШОМ ВРЕМЕНИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ

Размышляя о судьбе наследия Достоевского на его родине, удивляться следует не тому, что один из величайших мировых писателей «всех времен и народов» десятилетиями не преподавался в советской школе, а тому, что он в ней преподавался – с тех пор, как «Октябрь уж наступил» (а уж как именно его «представляли» – это вопрос отдельный, материалы нашей антологии дадут об этом некоторое представление). Как же случилось, что те самые «бесы», мастерски изображенные писателем (поставим уж политкорректности ради кавычки), не только вполне признали Достоевского, но и внимательно «изучали» его? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо не стыдливо затушевывать, а, напротив, подчеркнуть некоторые особенности советского гуманитарного «проекта».

Настойчивое стремление в советскую эпоху тотально переформатировать все прежние формы жизни и культуры, так трансформировать русскую повседневность, чтобы стереть с карты само имя Россия*, заменить «своими» прежние русские топонимы, дискредитировать былую русскую историю, на государственном уровне отвергать русские победы, но праздновать русские поражения вынуждало «победителей» искать какие-то точки опоры не только в мировом «прогрессивном» движении, но и (когда стало окончательно ясно, что «мировая революция» захлебнулась) в «местном» материале, каких-то сегментах истории «бывшей» России, как именовалась наша страна в одном из советских [7] энциклопедических изданий**. Под пером услужливых работников советской науки и образования, отлично понимающих не только прямые указания властей, но и их настроения с неформальными «пожеланиями», это недовольство (часто несовершенством земного мира как такового, а не только «проклятой царской России») превращалось в чаемую ими «борьбу» непременно с самим Государством Российским. Даже и у писателей XVIII века, не говоря уже о веке XIX, исхитрялись находить именно такую «борьбу» (и в самом деле, зачем «нам» тогда литература, если она – на ее сегменте «борьбы» – не приближала крушение «чужой» России и, тем самым, возникновение «нашего» Советского Союза?).

Поскольку сакрализованная в СССР троица, взамен христианской, – Маркс, Энгельс, Ленин – практически не оставила оформленных в виде законченных, полноценных трудов работ по литературе, нашим «работникам академических учреждений» приходилось выискивать подобные свидетельства в маргинальных эпистолярных (или даже устных) высказываниях этих «основоположников», а также в случайных литературных иллюстрациях или же злободневных политических памфлетах и пропагандистских статьях. Настоящим же создателем «марксистско-ленинской эстетики» стал М.А. Лифшиц. Именно его стараниями компиляции из конгломерата суждений «основоположников»***, всей государственной мощью «внедренные» в «академическую сферу» и «советское гуманитарное образование», обрели статус фундамента «нашего литературоведения». Так проходное предложение из письма Энгельса к М. Гаркнесс и стало краеугольным камнем монблана советских работ, посвященных выявлению сущности «реализма» (считалось, что «типичные характеры в типичных обстоятельствах», воспроизведенные писателем, разумеется, «правдиво», это прямо-таки «определение» реализма), а ленинская фраза из письма к И. Арманд об «архискверном Достоевском» на долгие десятилетия задала доминирующую тональность советского отношения к писателю на его родине.

Ожидать от литературоведения советской эпохи того, что оно будет развиваться, исходя из внутренних закономерностей самой науки, а не извивов «партийной линии» (тех или иных идеологических установок), а также [8] выстраивать историю науки о литературе без учёта определяющих и «научный формат» совсем не научных обстоятельств, не менее наивно, чем вера наших «формалистов»-спецификаторов в возможность выстроить в рамках своего «метода» реальную историю литературы, исходя из чистой «литературности» (специфики литературного материала). Особенно же это касается «объективности» литературоведческого описания именно в отношении Достоевского, который был заведомым «реакционером» уже потому, что православие, самодержавие и народность (иными словами, то, на отталкивании от чего базировалась не только советская идеология, но и большевистская «культурная революция») были для него – в каторжный и послекаторжный период, во всяком случае, – явно позитивными ценностями. <...>

Разумеется, считать непременно адептами той самой – лифшицкой – «марксистско-ленинской эстетики» всех тех, кто «занимался Достоевским» в пределах советских границ в советское «малое время» так же неверно, как и полагать, что советские музейные работники в 20-30-е годы прошлого века, участвующие в «оптимизации» православных церквей, являлись непременно гонителями христианства. Нет, в каждом отдельном случае нужно разбираться особо. «Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… обыкновенные люди», – как мы помним, сформулировал булгаковский Воланд, наблюдая послереволюционных москвичей, далеко не сводя их специфическую активность к приверженности насаждаемой государством «идеологии». Вот и в истории изучения писателя в советский период мы зачастую [9] сталкиваемся с такими обстоятельствами, которые вообще-то не имеют прямого отношения ни к идеологическому диктату, ни вообще к неким социальным «тенденциям» (слишком часто обусловленным совсем не филологическими закономерностями), а проистекают от искренней увлеченности исследователей своим предметом: достаточно вспомнить хотя бы А.П. Скафтымова и М.М. Бахтина.

С другой стороны, объяснять неприятие Достоевского в XX веке только лишь несовместимостью исповедуемых им ценностей и собственно советской идеологии было бы также, мягко говоря, не совсем справедливо. <...> Разлом тут гораздо глубже. Если влиятельнейший функционер Российской Федерации признает, что не чувствует к писателю ничего, кроме физической ненависти, добавляя, что ему хочется разорвать Достоевского на куски , а известный «либеральный» литератор в канун двухсотлетия писателя заявляет, что Федор Михайлович представляет собой «ужасное явление русской мысли» и «начало русского фашизма» (и, одновременно, главную беду человечества), то какая уж тут «советская» идеология, тут другое, нечто более глубинное.

Не нужно забывать, что и в западной университетско-академической среде (как известно, преимущественно «левой», точнее же, лево-либеральной, по своим общественно-политическим взглядам, особенно на гуманитарных кафедрах) сочувствия к тем ценностям, которые выражал Достоевский (например, к идее православия) было немного, и позволяли себе это сочувствие открыто проявлять тоже немногие. [10] <...>
—

* «Даже имени Россия больше нет» отметил уже в 1951 г. оказавшийся по ту сторону «железного занавеса» русский писатель безукоризненной репутации (Зайцев Б. В пути. Париж, 1951. С. 208).
** См.: Нечкина М.В. Россия // Малая советская энциклопедия. Т. 7. «Прямая — Скулы». М., 1930. Стлб. 427–428. Ср.: «… выражения “история России”, “русская история” <…> прикрывают и оправдывают колониальную политику угнетения и насилия царского самодержавия над нерусскими народностями; поэтому само название “русская история” насыщено великодержавным шовинизмом и не может быть принято марксистской историографией. “Термин русская история есть контрреволюционный термин, одного издания с трехцветным флагом” (М.Н. Покровский). Первая Всесоюзная научная конференция историков-марксистов <…> окончательно отвергла название русская история и ввела в широкий оборот термин “история народов СССР”» (Там же. Стлб. 428).
*** См.: Маркс и Энгельс об искусстве. М., 1933; Ленин о культуре и искусстве. М., 1938.

Фрагмент вступительной статьи к тому:
Ф.М. Достоевский: pro et contra, антология. Т. 2. Советский и постсоветский Достоевский / Сост., вступ. статья, коммент. И.А. Есаулова (при участии Ю.Н. Сытиной). — СПб.: РХГА, 2022. — 752 с. — (Русский Путь).
Содержание тома, а также возможность его приобретения.