АНАЛИЗ – ИНТЕРПРЕТАЦИЯ – ПОНИМАНИЕ (к откликам на статью о «Станционном смотрителе»)

Я весьма воодушевлен тем обстоятельством, что статья о «сокровенном смысле» пушкинского шедевра вызвала интерес и оживленные – притом, столь квалифицированные — комментарии. Некоторые из которых выходят далеко за пределы формата отклика – даже по объему – и являются на самом деле собственными интерпретациями произведения. Такого рода выход за пределы подразумеваемого жанра я совсем не оцениваю ни как «желательный», ни как «нежелательный», только лишь констатирую факт. И мои-то собственные посты иногда слишком велики по объему, чем обычно ожидаемые читателями в таких случаях.

Здесь не учебный семинар, чтобы мне разбирать аргументы и контраргументы сторон. Поэтому выскажусь в более общем плане. Каждый, кто сколько-нибудь знает мои методологические установки, знает также, что я противник т.н. «идеального» прочтения (и самого понятия «идеальный читатель»). Особенность художественной литературы в том-то и состоит, что произведения (тем более классические) предполагают разные прочтения. Ни в коей степени не являясь «релятивистом», я, тем не менее, давным-давно, почти двадцать лет назад, теоретически попытался обосновать понятие спектра адекватности, предпочитая говорить не об одном-единственном варианте прочтения (называть ли его «правильным» или же «научным»), а о спектре различных, но в равной степени адекватных истолкований. Позволю себе цитату из книжки 1995 года, где формулируется своего рода предельная для литературоведа цель, которая «состоит не в том, чтобы все более и более сужать спектр адекватности, приближаясь к некоему единственно возможному и математически точному «идеальному» прочтению, а как раз в том, чтобы определить границы спектра адекватности. Т.е. границы, в пределах которых оказывается возможной индивидуально-неповторимая (а, стало быть, личностная) и, вместе с тем, адекватная эстетическая интерпретация произведения» (САИЛП, с. 10). Именно в этих границах и «оказывается возможной духовная встреча автора и читателей» (САИЛП, с. 16).

В статье я представил свое понимание «Станционного смотрителя». Оно не является, как я надеюсь, субъективистским и произвольным – хотя бы потому, что базируется на оппозиции Закона и Благодати, пронизывающую всю толщу русской литературы и культуры. В высшей степени, как я полагаю, она присуща и художественному сознанию Пушкина, от которого требовать законнических рецептов – в духе «школьного богословия» — было бы немного странно. Если на что-то прямо не указывается в тексте, то это еще не значит, будто это «что-то» вовсе не существует в пушкинском поэтическом космосе. Моему пониманию пушкинской повести чрезвычайно близок финал кукольного спектакля режиссера Руслана Кудашова, о котором я ничего доселе не знал: „Дуня – маленькая изящная кукла-марионетка – падает на могильный холмик и лежит неподвижно. И здесь возникает взгляд сверху. Мизансцена высвечивается теплым светом, и над маленькой куклой появляется ладонь живого актера. По-отечески гладит ее голову и плечи – и обнимает-укрывает эта ладонь почти всю ее маленькую фигурку, целиком. И вся горькая нота земной невстречи дочери и отца растворяется в этом светлом и глубоко милосердном финале“. Спасибо Ирине Бойковой, которая об этом рассказала.

Читатели моих книг, требующие анализа творчества того или иного писателя, о котором я еще не писал (и задающие вопросы — почему в «Соборности…» нет ни слова о лесковских «Соборянах», почему нет Лермонтова и проч.), не вполне понимают мою научную задачу. Главное для меня – не только ввести новые категории филологического понимания, одновременно являющиеся и базовыми в русской православной картине мире, но и показать сам «механизм» их использования на материале классических произведений отечественной словесности. Размышлением о «позиции литературоведа» заканчивается и моя последняя книга. Я, насколько понимаю, впервые (во всяком случае, у нас) пишу не только о разнице текста и произведения (это делали очень многие), но и выделяю три «слоя» художественного произведения и, одновременно, три уровня работы с ним. Анализ – когда речь идет о тексте; интерпретацию – когда мы говорим о той или иной «поэтической вселенной» произведения; понимание – когда мы приближаемся к личностному «диалогу согласия» с автором.

«Автор предопределяет направление читательских рецепций, но отнюдь не входит в каждый отклик читателя, предоставляя тому некую духовную свободу выбора, в пределах которого тот волен принимать решения по своему усмотрению» (САИЛП, с. 86).

Я полагаю, что истолкования Олеси Золотухиной, Ирины Бойковой и, смею надеяться, также и мое находятся в границах спектра адекватных прочтений, несмотря на всю их несхожесть. Более того, читательский «катарсис», который и становится итогом Встречи автора и реципиента (об этом я тоже в свое время писал), не может быть одним и тем же, он также не может быть механически повторен – вослед моему пониманию пушкинской повести. Он и должен быть разным. Если у читателей статьи (благодарю за комментарии Веру и Евгению Коршунову) состоялась подобная Встреча – и моя статья стала небольшой ступенькой к этому – бóльшего, по моему глубокому убеждению, нечего и требовать от филологии. Во всяком случае, я вполне удовлетворен таким результатом.