РКНП: РЕЛИГИОЗНЫЙ ВЕКТОР СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

При всех, порой существенных, отличиях между различными периодами советской истории есть некоторый минимальный набор (или система) общих аксиологических ориентиров, которые и позволяют говорить именно о «советскости» как об определенном духовном феномене ХХ столетия. Сюда входит, в частности, доктрина коллективизма и особая оригинальная вера, подкрепляемая своим собственным мифологическим пантеоном. Любопытно было бы попытаться выявить доминанту этой веры.

<...>

По-своему большевики поступали абсолютно логично, главный свой удар направляя на православную духовность: коммунистическая идеология и чужеродная ей православная духовность не могли «мирно сосуществовать» в пределах единого тоталитарного государ- ства. «Наше дело — бороться с господствующей, черносотенной и буржуазной национальной культурой великороссов», — заявлял В.И. Ленин. Именно на отталкивании от этой наиболее влиятельной духовной реальности и строилась «культурная политика» страны социализма.

Как справедливо замечает А.И. Солженицын, «советская культура интенсивно вытесняла культуру русскую — ее задушенные или вовсе не прозвучавшие имена». Например… Дзига Вертов не только являлся классиком советского кинематографа, но и, как указывает писатель, «руководил кино- съемкой разорения мощей Сергия Радонежского»: совершенно очевидно, что утверждение «разорения» русской святости и стало символической «дорогой» к той «ленинской киноправде», которая так высоко вознесла этого деятеля кино. Как и «взвинчивание проклятий на старую Россию» явилось непременным ингредиентом последующей оглушительной мировой славы Сергея Эйзенштейна — еще одного советского классика. И в своих «патриотических» кинолентах, когда сменилась политическая конъюнктура, последний оставался верен некоторым незыблемым советским духовным доминантам: достаточно заметить, что в фильме «Александр Невский», в центре которого как-никак фигура русского святого, крест на протяжении всего фильма — это символ враждебного чужого, наиболее неприемлемого во всей русской традиции. Мастерство же кинорежиссера проявилось в том, что крест подается не как нечто враждебное для себя, но и как опасное для России: святой благоверный князь Александр Невский, согласно логике советского «патриотического» фильма, сражается против креста!

<...>
Вероятно, коммунистический режим с самого начала опасался гипотетического «союза» двух оставшихся осколков уваровской формулы. По крайней мере, в последних работах Ленина обращает на себя внимание трезвое осознание того, что социальной базой режима является незначительное меньшинство населения России. Это обстоятельство диктовало проведение в жизнь соответствующей национальной политики, при которой открыто признается отказ от «формального равенства наций» и провозглашается «неравенство», которое «возмещало бы со стороны нации <...> большой» грехи проклятого прошлого. Так, «…все 20-е годы… во всех областях культуры (и даже в географических названиях) последовательно вытравлялась вся русская традиция и русская история, как бывает разве только при оккупации…». По наблюдению Л.Я. Гинзбург, относящемуся к 1926 году, «…у нас (в СССР. — И.Е.) сейчас допускаются всяческие национальные чувства, за исключением великороссийских. Даже еврейский национализм, разбитый революцией в лице сионистов и еврейских меньшевиков, начинает теперь возрождаться политикой нацменьшинств. Внутри Союза Украина, Грузия фигурируют как Украина, Грузия, но Россия — слово, не одобренное цензурой…». Правда, следует тут же заметить, что сама Лидия Яковлевна усматривает в столь характерном «исключении» особый, «хоть и не логический, но исторический смысл»: «великорусский национализм слишком связан с идеологией контрреволюции (патриотизм)…».

Однако вряд ли подобное отношение можно объяснить только ближайшим историческим контекстом первого послереволюционного десятилетия: для тех, кто направлял развитие советской гуманитарной науки и культуры, и «в 1934 г. слова “Россия” и “русские” все еще несли на себе груз отрицательных значений…». Как вспоминает Солженицын, «… да и даже само слово “русский”, сказать “я русский”— звучало контрреволюционным вызовом, это-то я хорошо помню и по себе, по школьному своему детству. Но без стеснения всюду звучало и печаталось: русопяты» (выделено автором. — И.Е.).

Подобные ментальные установки подкреплялись настолько выразительными практическими деяниями, что цитируемый нами автор, более чем полвека своей жизни посвятивший изучению истории России ХХ столетия, итожит: «…во множестве расстреливаемые, и топимые целыми баржами, заложники и пленные: офицеры — были русские, дворяне — большей частью русские, священники — русские, земцы — русские, и пойманные в лесах крестьяне, не идущие в Красную армию, — русские <...> И если бы можно было сейчас восстановить, начиная с сентября 1918, именные списки расстрелянных и утопленных в первые годы советской власти и свести их в статистические таблицы — мы были бы поражены, насколько в этих (выделено автором. — И.Е.) таблицах Революция не проявила бы своего интернационального характера — но антиславянский. (Как, впрочем, и грезили Маркс с Энгельсом)».
<...>

…уже современники атеистической советской эры отмечали особый накал в искоренении христианской веры в России, далеко не сводимый только лишь к политическим реалиям… Бердяев… определил современный ему коммунизм как «исповедание определенной веры, веры противоположной христианской. Вся советская литература утверждает такое понимание коммунизма. Коммунисты любят подчеркивать, что они противники христианской, евангельской морали, морали любви, жалости, сострадания. И это, может быть, и есть самое страшное в коммунизме».

О противоположности России и Революции, имеющей, прежде всего религиозный смысл, писал еще в 1848 г. Ф.И. Тютчев, который при этом подчеркивал важное для нас положение о нерационализируемой до конца в русском народе сущности его право- славных убеждений:

«Прежде всего Россия — христианская держава, а русский народ является христианином не только вследствие православия своих верований, но и благодаря чему-то более задушевному. Он является таковым благодаря той способности к самоотречению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы. Революция же прежде всего — враг христианства. Антихристианский дух есть душа Революции, ее сущностное, отличительное свойство. Ее последовательно обновляемые формы и лозунги, даже насилия и преступления, — все это частности и случайные подробности. А оживляет ее именно антихристианское начало, дающее ей также (нельзя не признать) столь грозную власть над миром.

Здесь же автор отмечает: «… уже давно в Европе существуют только две действенные силы: Революция и Россия. Эти две силы сегодня стоят друг против друга <...> Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества». Казалось бы, Тютчев явно преувеличивает масштаб противостояния. Однако, как замечает Б.Н. Тарасов, комментируя эту тютчевскую статью, по-своему классики марксизма вполне солидарны с русским мыслителем. Так, для Ф. Энгельса, например, «…на европейском континенте существуют фактически только две силы: с одной стороны, Россия и абсолютизм, с другой — революция и демократия». По его же убеждению, «…ни одна революция не только в Европе, но и во всем мире не может одержать окончательной победы, пока существует теперешнее Русское государство — по-настоящему ее единственный страшный враг». Именно поэтому, по-видимому, и послереволюционная власть в советской России «при всей пестроте своего состава <...> действовала соединенно, отчетливо антирусски, на разрушение русского государства и русской традиции» (А.И. Солженицын). Подобная разрушительная энергия «системно» проявлялась и в период «культурной революции»…

Почему же тогда в работах ряда современных исследователей, как российских, так и зарубежных, до сих пор можно встретиться с уравниванием русского православия и советской идеологии как и с другими аналогичными подменами? Почему нужно априори детерминировать советские зверства непременно русской историей, вопреки и фактам, и свидетельствам, и очевидности? Вопреки даже хорошо известным широко распространенным симпатиям левой западной «общественности» к советскому интернациональному «эксперименту» (как и ее же антипатии к национальной России)? На наш взгляд, и в этом случае мы имеем дело с определенным аксиологическим подходом, совершенно противоположным ценностному полю изучаемого предмета.

Правда, некоторые акценты все-таки сместились. В период торжества Революции над Россией партийный функционер Осип Бескин мог травить крестьянских писателей за «россеянство» и заявлять: «Конечно, великодержавнику Клычкову никогда не понять, не дойти до того, что Октябрьская революция — не русская революция»; «Трудная задача превращать С.С.С.Р. в Р.У.С.Ь.». Теперь же — после поражения Революции и С.С.С.Р. — всю полноту ответственности за это должна нести именно и только «Р.У.С.Ь.». Поневоле вспоминается русская сказка о вершках и корешках. «Крайней» в любом случае оказывается Россия, а отнюдь не Революция. Если раньше «наши» идеологи и дружественная им левая западная общественность были озабочены тем, чтобы как- нибудь Россия и русские не «присвоили» плоды «исторических побед» С.С.С.Р., то теперь за советские преступления должна расплачиваться, согласно этой логике, как раз именно «Р.У.С.Ь.» (историческая Россия)…

Как нам представляется, уместно было бы поставить и некоторые научные гуманитарные концепции, возникшие в 20–30-е годы в Советском Союзе, в контекст параллельно проходивших христианских гонений (хотя интереснее, конечно, и в этом случае более отдаленная духовная перспектива, связанная с взаимоотношениями между различными типами культур).

Биографическое сотрудничество советской интеллигенции с карательными органами в данном случае менее всего интересно. Более показательны как раз гуманитарные концепции, в которых можно усмотреть «научное» обоснование необходимости искоренения религии и церкви (что в условиях советского режима тех десятилетий автоматически означало и физическую ликвидацию как священнослужителей, так и самих прихожан).

Укажем в качестве только одной из многих возможных иллюстраций работу О.М. Фрейденберг — «Въезд в Иерусалим на осле (из евангельской мифологии)», как подчеркивает сама исследовательница, дважды ею прочитанную в виде доклада как раз в 20–30-е годы — под названием «Осел — прообраз бога» <...>

ПОЛНОСТЬЮ (С УКАЗАНИЕМ СТРАНИЦ) ГЛАВУ 11 РКНП ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ.