Глава 3 — ИЗОБРАЖЕНИЕ ДВУХ ТИПОВ АПОСТАСИИ В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРОЗЕ Н. В. ГОГОЛЯ

опубликовано esaulov дата 2013-12-27 12:40 категории Uncategorized, Категория соборности в русской литературе

(«Миргород» и «Мертвые души»)

Го­го­лев­ский цикл уже яв­лял­ся пред­ме­том на­ше­го спе­ци­аль­но­го вни­ма­ния, при­чем его на­уч­ное опи­са­ние осу­ще­ств­ля­лось на­ми в раз­лич­ных кон­тек­с­тах по­ни­ма­ния: ми­фо­по­э­ти­че­с­ком[1] и хри­с­ти­ан­ском[2]. Во вто­ром слу­чае эти раз­лич­ные на­уч­ные под­хо­ды бы­ли со­по­с­тав­ле­ны имен­но при де­таль­ном ана­ли­зе «Мир­го­ро­да». В пре­де­лах же на­сто­я­щей ра­бо­ты, не пре­тен­дуя уже на пол­но­ту опи­сания, мы со­сре­до­то­чим­ся толь­ко на вы­яв­ле­нии «пра­во­слав­но­го ко­да» го­го­лев­ской по­эти­ки.

В си­лу то­го, что Н. В. Го­голь, по­ми­мо ху­до­же­ст­вен­ных про­из­ве­де­ний, со­здал, как из­ве­ст­но, та­кие за­ме­ча­тель­ные об­раз­цы ду­хов­ной про­зы, как «Вы­бран­ные ме­с­та из пе­ре­пи­с­ки с дру­зь­я­ми» и «Раз­мы­ш­ле­ния о Бо­же­ст­вен­ной ли­тур­гии», труд­но удер­жать­ся от ак­ту­а­ли­за­ции имен­но этих тек­с­тов при ана­ли­зе соб­ст­вен­но ху­до­же­ст­вен­но­го твор­че­ст­ва. Од­на­ко же и в этом слу­чае мы на­ме­ре­ны со­зна­тель­но от­ка­зать­ся от рас­смо­т­ре­ния весь­ма су­ще­ст­вен­ной про­бле­мы Го­голь и пра­во­сла­вие, а так­же от­ка­зать­ся (за еди­нич­ны­ми ис­клю­че­ни­я­ми) от со­блаз­ни­тель­ной воз­мож­но­с­ти про­ек­ции мно­го­чис­лен­ных «не­ху­до­же­ст­вен­ных» (пуб­ли­ци­с­ти­че­с­ких, фи­ло­соф­ских, кри­ти­че­с­ких, эпи­сто­ляр­ных и дру­гих) вы­ска­зы­ва­ний авто­ра о пра­во­слав­ной ду­хов­но­с­ти на его ху­до­же­ст­вен­ное твор­че­ст­во — с тем, что­бы вы­дер­жать един­ст­во на­уч­но­го под­хо­да в пре­де­лах этой кни­ги. Итак, нас ин­те­ре­су­ет имен­но и толь­ко хри­с­ти­ан­ский под­текст го­го­лев­ской по­эти­ки.

При ана­ли­зе про­ст­ран­ст­вен­ной ор­га­ни­за­ции по­ве­с­ти «Ста­ро­свет­ские по­ме­щи­ки», от­кры­ва­ю­щей го­го­лев­ский цикл, обыч­но упу­с­ка­ет­ся пра­во­слав­ный под­текст ав­тор­ско­го про­ти­во­по­с­тав­ле­ния, за­дан­но­го уже в пер­вом аб­за­це по­ве­с­ти: по­коя ста­ро­свет­ской жиз­ни и бес­по­кой­ст­ва, ко­то­рое гос­под­ст­ву­ет по ту сто­ро­ну за­щит­но­го «ча­с­то­ко­ла». При­чем, «не­спо­кой­ные по­рож­де­ния зло­го ду­ха, воз­му­ща­ю­щие мир»[3] при оп­ре­де­лен­ной (ма­те­ри­а­ли­с­ти­че­с­кой) ак­си­о­ло­гии ис­сле­до­ва­те­ля очень лег­ко при­нять за чи­с­тую ме­та­фо­ру Го­го­ля. Од­на­ко же та­кой под­ход сра­зу вы­во­дит ре­ци­пи­ен­та не толь­ко за пре­де­лы един­ст­вен­но воз­мож­но­го про­чте­ния это­го ме­с­та по­ве­с­ти (та­кая «иде­аль­ная» ком­му­ни­ка­ция во­об­ще вряд ли до­сти­жи­ма со­вре­мен­ны­ми на­уч­ны­ми ме­то­да­ми), но и за пре­де­лы спе­к­т­ра адек­ват­но­с­ти в ис­тол­ко­ва­нии это­го про­из­ве­де­ния в его це­лом. Ведь этой фра­зой из­на­чаль­но за­дан впол­не оп­ре­де­лен­ный кон­текст по­ни­ма­ния, при ко­то­ром, по–ви­ди­мо­му, вза­им­ная лю­бовь ста­ро­свет­ских лю­дей и яв­ля­ет­ся при­чи­ной то­го, что у рас­сказ­чи­ка «ду­ша при­ни­ма­ла уди­ви­тель­но при­ят­ное и спо­кой­ное со­сто­я­ние» имен­но тог­да, ког­да «брич­ка <...> подъ­ез­жа­ла к крыль­цу» до­ма этих лю­дей. Ведь весь ос­таль­ной мир под­дал­ся гу­би­тель­ному апо­с­та­сий­но­му воз­дей­ст­вию про­тив­ни­ка люб­ви че­ло­ве­ка к че­ло­ве­ку «зло­го ду­ха», тог­да как уе­ди­нен­ная жизнь «вла­де­те­лей от­да­лен­ных де­ре­вень» в этом ду­хов­ном кон­тек­с­те вы­пол­ня­ет мис­сию «удер­жива­ю­ще­го».

Ста­ро­свет­ский мир, не­смо­т­ря на свою «не­о­бык­но­вен­но уе­ди­нен­ную жизнь», прин­ци­пи­аль­но от­крыт для гос­тей. При по­яв­ле­нии гос­тей «вла­де­те­ли этих скром­ных угол­ков, ста­рич­ки, ста­руш­ки» изо­б­ра­жа­ют­ся не ина­че, как «за­бот­ли­во вы­хо­див­шие на­вст­ре­чу». Бо­лее то­го, «эти до­б­рые лю­ди, мож­но ска­зать, жи­ли для гос­тей[4]. Все, что у них ни бы­ло луч­ше­го, все это вы­но­си­лось».

Со­глас­но хри­с­ти­ан­ско­му по­ни­ма­нию ис­то­рии, про­цесс апо­с­та­сии (но­во­го от­ступ­ни­че­ст­ва от Бо­га, Ко­то­рый есть лю­бовь) свя­зан как раз с под­чи­не­ни­ем че­ло­ве­ка соб­ст­вен­ным стра­с­тям и же­ла­ни­ям (зло­упо­треб­ле­ни­ем внеш­ней сво­бо­дой). При­чем, этот про­цесс не­из­бе­жен и дол­жен за­вер­шить­ся, как из­ве­ст­но, при­хо­дом ан­ти­хри­с­та и по­бе­дой Хри­с­та над ним в Сво­ем При­ше­ст­вии. Од­на­ко же при­ход ан­ти­хри­с­та «не со­вер­шит­ся до тех пор, по­ка не бу­дет взят от сре­ды удер­жи­ва­ю­щий те­перь» (2 Фес., 2: 7). Все­лен­ская мис­сия «удер­жи­ва­ю­ще­го» не свя­за­на, ко­неч­но, с ма­те­ри­а­ли­с­ти­че­с­ки по­ня­тым мо­гу­ще­ст­вом.

Вне это­го ду­хов­но­го пра­во­слав­но­го под­тек­с­та го­го­лев­ской по­ве­с­ти до­ста­точ­но труд­но объ­яс­нить, в ча­ст­но­с­ти, та­кую осо­бен­ность по­эти­ки дан­но­го про­из­ве­де­ния, как гло­баль­ное от­ли­чие со­вер­шен­но ло­каль­но­го ста­ро­свет­ско­го то­по­са от все­го ос­таль­но­го ми­ра, дале­ко не сво­ди­мого, кста­ти го­во­ря, к про­ст­ран­ст­ву Рос­сий­ской им­пе­рии[5].

Меж­ду про­чим, раз­ру­ше­ние гра­ни­цы, с изо­б­ра­же­ния ко­то­рой на­чи­на­ет­ся по­весть («ни од­но же­ла­ние не пе­ре­ле­та­ет за ча­с­то­кол, ок­ру­жа­ю­щий не­боль­шой дво­рик, за пле­тень са­да»), не слу­чай­но экс­пли­ци­ру­ет­ся в той же по­сле­до­ва­тель­но­с­ти: «ча­с­то­кол и пле­тень в дво­ре бы­ли сов­сем раз­ру­ше­ны, и я ви­дел сам, как ку­хар­ка вы­дер­ги­ва­ла из не­го пал­ки»: сфе­ра дей­ст­вия «зло­го ду­ха» тем са­мым рас­ши­ря­ет­ся. Хо­тя из­на­чаль­ный «про­рыв» гра­ни­цы ре­а­ли­зо­ван не по­верх ча­с­то­ко­ла, а осу­ще­ств­лен под зем­лей: ди­кие ко­ты, яв­ля­ю­щи­е­ся здесь сим­во­ла­ми раз­ру­ше­ния, срав­ни­ва­е­мые с «от­ря­дом сол­дат», вос­поль­зо­ва­лись «под­зем­ным хо­дом» для «со­блаз­не­ния» фа­во­рит­ки ста­руш­ки, срав­ни­ва­е­мой с «глу­пой кре­с­ть­ян­кой». При­чем, по пред­по­ло­же­нию А. М. Ре­ми­зо­ва, «явив­ша­я­ся Пуль­хе­рии Ива­нов­не кош­ка бы­ла <...> имен­но обо­ро­тень ка­ко­го–то демо­на пер­во­род­но­го про­кля­тия»[6].

Тем не ме­нее, нель­зя ска­зать, что ста­ро­свет­ские лю­ди по­сле «про­ры­ва» апо­с­та­сий­ных сил — ли­ше­ны вся­кой ду­хов­ной за­щи­ты. Об­ра­тим вни­ма­ние, что сра­зу же по­сле «осо­бен­но­го про­ис­ше­ст­вия» Пуль­хе­рия Ива­нов­на упо­ми­на­ет о но­вой гра­ни­це: «Ког­да я ум­ру, то по­хо­ро­ни­те ме­ня воз­ле цер­ков­ной ог­ра­ды»[7]. В дан­ном слу­чае ав­то­ром ма­ни­фе­с­ти­ру­ет­ся имен­но из­ме­не­ние гра­ни­цы, удер­жи­ва­ю­щей от «зло­го ду­ха». Поз­же ока­зы­ва­ет­ся, что мо­ги­ла ге­ро­и­ни од­но­вре­мен­но на­хо­дит­ся и «воз­ле церк­ви»: Афа­на­сия Ива­но­ви­ча «по­хо­ро­ни­ли воз­ле церк­ви, близ мо­ги­лы Пуль­хе­рии Ива­нов­ны». Пра­во­слав­ная цер­ковь и ста­но­вит­ся в дан­ном про­из­ве­де­нии для ге­ро­ев та­ким ду­хов­ным про­ст­ран­ст­вом, ко­то­рое и по­смерт­но со­еди­ня­ет их; для ови­ди­ев­ских Фи­ле­мо­на и Бав­ки­ды[8], пре­вра­щен­ных в де­ре­вья, по­доб­ную функ­цию имел об­щий ко­рень.

Очень важ­на в этом про­из­ве­де­нии фи­гу­ра рас­сказ­чи­ка. По мне­нию Ю. В. Ман­на, он от­но­сит­ся к ста­ро­свет­ско­му ми­ру, как «че­ло­век «сен­ти­мен­таль­но­го» ве­ка к ве­ку «на­ив­но­му»[9]. Но та­кой взгляд на со­от­но­ше­ние двух ти­пов со­зна­ния пред­по­ла­га­ет не толь­ко ис­поль­зо­ва­ние шил­ле­ров­ских ка­те­го­рий для объ­яс­не­ния про­из­ве­де­ния рус­ской ли­те­ра­ту­ры, но и по­ме­ща­ет по­сред­ст­вом тако­го ис­поль­зо­ва­ния дан­ное про­из­ве­де­ние в осо­бый кон­текст по­ни­ма­ния, для ко­то­ро­го «об­ра­зы ду­хов­ных, ин­тел­лек­ту­аль­ных дви­же­ний»[10] на­хо­дят­ся в еди­ном се­ман­ти­че­с­ком ря­ду, по­сколь­ку апри­ор­но пред­по­ла­га­ет­ся си­но­ни­мич­ность ду­хов­но­го и ин­тел­лек­ту­аль­но­го.

На наш взгляд, бо­лее адек­ват­ное рас­смо­т­ре­ние го­го­лев­ской по­ве­с­ти воз­мож­но в ином кон­тек­с­те по­ни­ма­ния, пред­по­ла­га­ю­щем су­ще­ст­во­ва­ние раз­лич­ных ти­пов ду­хов­но­с­ти, каж­дый из ко­то­рых ба­зи­ру­ет­ся на осо­бом по­ни­ма­нии при­ро­ды че­ло­ве­че­с­кой лич­но­с­ти. Так, мно­го­крат­ные срав­не­ния Афа­на­сия Ива­но­ви­ча с ре­бен­ком («Вы как ди­тя ма­лень­кое», «он по­ко­рил­ся с во­лею по­слуш­но­го ре­бен­ка», «ры­дал, как ре­бе­нок» и др.) мож­но ис­тол­ко­вать как не­долж­ную ин­фан­тиль­ность пер­со­на­жа, как его не­до­ста­точ­ную взрос­лость, ко­то­рая пре­пят­ст­ву­ет ему «по­нять де­ла и за­бо­ты взрос­ло­го»[11]. Од­на­ко, ес­ли мы по­пы­та­ем­ся рас­смо­т­реть то же срав­не­ние в хри­с­ти­ан­ском кон­тек­с­те по­ни­ма­ния[12], то при­дем к со­вер­шен­но ино­му ис­сле­до­ва­тель­ско­му ре­зуль­та­ту. При­чем, в дан­ном кон­крет­ном слу­чае ис­тол­ко­ва­ния го­го­лев­ско­го срав­не­ния на­столь­ко цен­но­ст­но по­ляр­ны, что од­но из них, по–ви­ди­мо­му, яв­но оши­боч­но.

Воз­вра­ща­ясь к го­го­лев­ско­му рас­сказ­чи­ку, мож­но за­ме­тить, что и он при­над­ле­жит, в от­ли­чие от ста­ро­свет­ских пер­со­на­жей, не к «удер­жи­ва­ю­ще­му», а к апо­с­та­сий­но­му ти­пу куль­ту­ры.

Он, опять–та­ки в от­ли­чие от ста­рич­ков, впол­не ори­ен­ти­ру­ет­ся в «стран­ном ус­т­рой­ст­ве ве­щей». Рас­сказ­чик впол­не мо­жет ув­лечь­ся пре­сле­до­ва­ни­ем «ка­кой–ни­будь брю­нет­ки». Рас­сма­т­ри­вая по­весть как ху­до­же­ст­вен­ное це­лое, сле­ду­ет уточ­нить со­об­ра­же­ние Ю. В. Ман­на, что по­эти­ка про­из­ве­де­ния «стро­ит­ся на мно­го­крат­ном эф­фек­те не­о­жи­дан­но­с­ти, на­ру­ше­нии «пра­вил»… Стра­ст­но влюб­лен­ный юно­ша «не дол­жен был» по­лю­бить вновь, но он по­лю­бил. Афа­на­сий Ива­но­вич дол­жен был (выделено автором. — И. Е.) за­быть по­дру­гу <...> но он не за­был»[13]. Ведь «на­ру­ше­ни­ем пра­вил» это мог­ло по­ка­зать­ся рас­сказ­чи­ку, ибо, с по­зи­ций ста­ро­свет­ских норм нрав­ст­вен­но­с­ти, ни­ка­кой па­ра­док­саль­но­с­ти и не­ожи­дан­но­с­ти здесь нет.

Идил­ли­че­с­кая (хри­с­ти­ан­ская)[14] «скром­ная жизнь» ге­ро­ев для рас­сказ­чи­ка яв­ля­ет­ся од­но­вре­мен­но же­лан­ным и не­до­сти­жи­мым ори­ен­ти­ром. Как не­од­но­крат­но от­ме­ча­лось ис­сле­до­ва­те­ля­ми, он мо­жет «сой­ти» в идил­ли­че­с­кий мир лишь «ино­гда», «на ми­ну­ту». Для рас­сказ­чи­ка «не­изъ­яс­ни­мая пре­лесть» ста­ро­свет­ско­го ук­ла­да жиз­ни осо­зна­ет­ся на кон­тра­ст­ном фо­не ино­го ми­ро­по­ряд­ка: «Их ли­ца (вла­дель­цев «скром­ных угол­ков». — И. Е.) мне пред­став­ля­ют­ся и те­перь ино­гда в шу­ме и тол­пе сре­ди мод­ных фра­ков». Ана­ло­гич­ное ду­хов­ное пе­ре­жи­ва­ние ис­пы­ты­ва­ет ли­ри­че­с­кий ге­рой сти­хо­тво­ре­ния М. Ю. Лер­мон­то­ва «Как ча­с­то, пе­с­т­рою тол­пою ок­ру­жен»: «по­гиб­ших лет свя­тые зву­ки» воз­ни­ка­ют «в ду­ше» ге­роя лишь «на миг», ког­да он спо­со­бен «за­быть­ся» (ср. го­го­лев­ское «на ми­ну­ту за­бы­ва­ешь­ся») — «при шу­ме му­зы­ки и пля­с­ки».

Рас­сма­т­ри­вая оп­по­зи­цию страсть/при­выч­ка — по от­но­ше­нию к вза­им­но­му чув­ст­ву ге­ро­ев этой по­ве­с­ти (вслед за во­про­ше­ни­ем рас­сказ­чи­ка: «Что же силь­нее над на­м и: страсть или при­выч­ка?»), не сле­ду­ет за­бы­вать, что пер­вым же ат­ри­бу­том «зло­го ду­ха» на­зва­ны имен­но стра­с­ти: «стра­с­ти, же­ла­ния и те не­спо­кой­ные по­рож­де­ния зло­го ду­ха, воз­му­ща­ю­щие мир». По­это­му А. М. Ре­ми­зов со­вер­шен­но убе­ди­тель­но, на наш взгляд, рас­ши­ря­ет спектр адек­ват­но­с­ти в ис­тол­ко­ва­нии этой оп­по­зи­ции, по­ла­гая, что «про­ти­во­по­ло­же­ние «страсть» и «при­выч­ка» <...> на­до по­ни­мать, как проти­во­по­ло­же­ние «страсть» и «лю­бовь»». При этом пи­са­тель про­ни­ца­тель­но за­ме­ча­ет обыч­но упу­с­ка­е­мое при ана­ли­зе это­го про­из­ве­де­ния оп­ре­де­ле­ние вза­им­но­го чув­ст­ва ста­ро­свет­ских ге­ро­ев: «Гоголь по­стес­нял­ся упо­тре­бить боль­шое сло­во «лю­бовь», но, ко­неч­но, под­ра­зу­ме­вал имен­но это ред­чай­шее сре­ди лю­дей — лю­бовь: да раз да­же про­шиб­ся и все­ми сло­ва­ми ска­зал: «нель­зя бы­ло гля­деть без уча­с­тия на их вза­им­ную лю­бовь». Прав пи­са­тель и в том, что «Бе­лин­ский не по­нял са­мо­го ду­ха по­ве­с­ти о люб­ви че­ло­ве­ка к че­ло­ве­ку»[15].

Прин­ци­пи­аль­но важ­ным мо­мен­том для по­эти­ки «Та­ра­са Буль­бы» — в ас­пек­те на­шей те­мы — яв­ля­ет­ся сов­па­де­ние сверх­лич­но­го «дол­га» и сво­бод­но­го са­мо­опре­де­ле­ния ге­ро­ев. Для Буль­бы (рав­но как и для дру­гих за­по­рож­цев) «долг» по от­но­ше­нию к со­бор­но­му «то­ва­ри­ще­ст­ву» не яв­ля­ет­ся чем–то на­вя­зан­ным из­вне: ге­ро­и­че­с­кой лич­но­с­ти при­су­ще един­ст­во «суб­стан­ци­аль­но­го на­ча­ла и ин­ди­ви­ду­аль­ных склон­но­с­тей»[16]. Та­рас Буль­ба имен­но по­то­му счи­та­ет се­бя впра­ве на­ру­шить клят­ву и «пой­ти на Ту­ре­щи­ну или на Та­тар­ву», что на­хо­дит в се­бе мо­гу­ще­ст­вен­ные сверх­лич­ные си­лы:

Так, ста­ло быть, сле­ду­ет, что­бы про­па­да­ла да­ром ко­зац­кая си­ла, что­бы че­ло­век сги­нул, как со­ба­ка, что­бы ни от­чиз­не, ни все­му хри­с­ти­ан­ст­ву не бы­ло от не­го ни­ка­кой поль­зы? Так на что же мы жи­вем…

Но са­мо на­прав­ле­ние дей­ст­вия «ко­зац­кой си­лы» от­нюдь не субъ­ек­тив­но и про­из­воль­но, а пре­до­пре­де­ле­но уже да­ле­ко не идил­ли­че­с­ким ус­т­рой­ст­вом по­ля­ри­зо­ван­но­го ми­ро­по­ряд­ка:

…под­ня­лась вся на­ция, ибо пе­ре­пол­ни­лось тер­пе­ние на­ро­да, — под­ня­лась от­мстить за по­сме­я­нье прав сво­их, за по­зор­ное сво­их уни­же­ние, за ос­кор­б­ле­ние ве­ры пред­ков и свя­то­го обы­чая, за по­срам­ле­ние церк­вей, за бес­чин­ст­ва чу­же­зем­ных па­нов, за уг­не­те­нье, за унию, за по­зор­ное вла­ды­че­ст­во жи­дов­ст­ва на хри­с­ти­ан­ской зем­ле, за все, что ко­пи­ло и су­гу­би­ло с дав­них вре­мен су­ро­вую не­на­висть ко­за­ков.

Ге­ро­и­че­с­кий пер­со­наж все­це­ло при­ни­ма­ет свое «пред­наз­на­че­ние», ко­то­рое су­ще­ст­ву­ет как не­что уже пред­ше­ст­ву­ю­щее его по­яв­ле­нию в ми­ре:

Как ор­лы ози­ра­ли они <...> чер­не­ю­щую вда­ли судь­бу свою. Бу­дет, бу­дет все по­ле с об­ло­га­ми и до­ро­га­ми по­кры­то тор­ча­щи­ми их бе­лы­ми ко­с­тя­ми, ще­д­ро омыв­шись ко­зац­кою их кро­вью… Бу­дут, на­ле­тев, ор­лы вы­ди­рать и вы­дер­ги­вать из них ко­зац­кие очи.

Од­на­ко эта фи­зи­че­с­кая (те­ле­сная) уже уго­то­ван­ная ге­ро­ям ги­бель от­нюдь не оз­на­ча­ет ду­хов­но­го по­ра­же­ния. Ведь «не про­па­дет, как ма­лая по­ро­шин­ка с ру­жей­но­го ду­ла, ко­зац­кая сла­ва». Твер­дая уве­рен­ность в мо­гу­ще­ст­ве сло­ва[17] зиж­дет­ся на упо­доб­ле­нии его «гу­дя­щей ко­ло­коль­ной ме­ди»; при­чем, за­вер­ша­ет­ся это упо­доб­ле­ние (сов­па­дая с окон­ча­ни­ем VIII гла­вы) вы­ра­зи­тель­ным об­ра­зом со­бор­но­го еди­не­ния всех: «что­бы да­ле­че по го­ро­дам, ла­чу­гам, па­ла­там и ве­сям раз­но­сил­ся крас­ный звон, сзы­вая рав­но всех на свя­тую мо­лит­ву».

Од­на­ко воз­мож­ные пе­ри­пе­тии на пу­ти иден­ти­фи­ка­ции лич­но­го су­ще­ст­во­ва­ния со сво­ей «судь­бой» ге­рои не зна­ют за­ра­нее и знать не мо­гут:

…не­из­ве­ст­но бу­ду­щее, и сто­ит оно пред че­ло­ве­ком по­доб­но осен­не­му ту­ма­ну, под­няв­ше­му­ся из бо­лот <...> Ни­кто не зна­ет, как да­ле­ко ле­та­ет он от сво­ей по­ги­бе­ли…

По­это­му ге­рои, в «осо­бен­ном» ко­то­рых «за­клю­че­но и все­об­щее»[18], со­вер­шен­но сво­бод­но вы­би­ра­ют свои лич­ные «пу­ти», ко­то­рые од­но­вре­мен­но яв­ля­ют­ся ре­а­ли­за­ци­ей и сверх­лич­но­го «пред­наз­на­че­ния», Про­мыс­ла. Сим­во­ли­зи­ру­ет эту сво­бо­ду в рам­ках осу­ще­ств­ле­ния «ко­зац­кой сла­вы» («ни­ко­му не хо­те­лось из них за­слу­жить обид­ную сла­ву») раз­де­ле­ние ка­за­чь­е­го вой­ска на две ча­с­ти под Дуб­но:

…те, ко­то­рым ми­лы за­хва­чен­ные та­та­ра­ми, пусть от­прав­ля­ют­ся за та­та­ра­ми, а ко­то­рым ми­лы по­ло­нен­ные ля­ха­ми <...> пусть ос­та­ют­ся.

Ис­сле­до­ва­те­ли твор­че­ст­ва Го­го­ля, об­ра­ща­ю­щи­е­ся к это­му про­из­ве­де­нию, за­ча­с­тую не уде­ля­ют до­ста­точ­но­го вни­ма­ния оче­вид­но­му для Н. В. Го­го­ля пра­во­слав­но­му ис­то­ку ге­ро­иза­ции. Тог­да как имен­но пра­во­слав­ная ве­ра це­мен­ти­ру­ет един­ст­во столь раз­но­род­ной «ре­с­пуб­ли­ки», как За­по­рож­ская Сечь. По­доб­но «гос­тям» в пре­ды­ду­щей по­ве­с­ти, «при­шед­шие» на Сечь «при­хо­ди­ли сю­да, как буд­то бы воз­вра­ща­лись в свой соб­ст­вен­ный дом», од­на­ко не­пре­мен­ным ус­ло­ви­ем вхож­де­ния в этот «дом» («круг») яв­ля­ет­ся сло­вес­ное под­тверж­де­ние ве­ры. Как за­ме­ча­ет по­ве­ст­во­ва­тель, «из­ве­ст­но, ка­ко­ва в рус­ской зем­ле вой­на, под­ня­тая за ве­ру: нет си­лы силь­нее ве­ры». Ин­тер­пре­ти­руя об­ра­ще­ние Буль­бы к Ос­та­пу: «По­смо­т­рю, что за че­ло­век ты в ку­ла­ке», нель­зя иг­но­ри­ро­вать это­го ду­хов­но­го под­тек­с­та по­ве­с­ти[19]. Вме­с­те с тем, Сечь, ко­то­рая «и слы­шать не хо­те­ла о по­сте и воз­дер­жа­нии», ко­неч­но, пред­став­ля­ет со­бой са­ма аре­ну борь­бы «удер­жи­ва­ю­щих» и апо­с­та­сий­ных сил.

За­ко­но­мер­но для ге­ро­и­че­с­ко­го це­ло­го с его яс­ным, хо­тя и по­ля­ри­зо­ван­ным ми­ро­по­ряд­ком, что по­ве­ст­во­ва­тель здесь «зна­ет» все, что про­ис­хо­дит в на­сто­я­щем и что про­изой­дет по ту сто­ро­ну зем­ной жиз­ни. Та­ков, на­при­мер, эпи­зод смер­ти Ку­ку­бен­ко:

И вы­ле­те­ла мо­ло­дая ду­ша. Под­ня­ли ее ан­ге­лы под ру­ки и по­нес­ли к не­бе­сам. Хо­ро­шо бу­дет ему там. «Са­дись, Ку­ку­бен­ко, одес­ную ме­ня!» — ска­жет ему Хри­с­тос…

Или:

И по­нес­лась к вы­ши­нам Бов­тю­го­ва ду­ша рас­ска­зать дав­но от­шед­шим стар­цам, как уме­ют бить­ся на Рус­ской зем­ле и, еще луч­ше то­го, как уме­ют уми­рать в ней за свя­тую ве­ру.

В этой по­ве­с­ти воз­ни­ка­ет ряд прин­ци­пи­аль­но но­вых мо­мен­тов, от­сут­ст­во­вав­ших в пред­ше­ст­ву­ю­щей по по­ло­же­нию в цик­ле.

Сю­да вхо­дит, в ча­ст­но­с­ти, за­мет­ное у ге­ро­ев по­ве­с­ти на­ли­чие раз­но­на­прав­лен­ных на­ци­о­наль­ных и ре­ли­ги­оз­ных ус­та­но­вок, оп­ре­де­ля­ю­щих за­дан­ность их ро­ле­во­го по­ве­де­ния. Пе­ред на­ми па­рал­лель­ные мен­таль­ные струк­ту­ры, об­ла­да­ю­щие чет­ко вы­ра­жен­ным «им­му­ни­те­том» к иным мо­де­лям ми­ра и ино­му ус­т­рой­ст­ву бы­та. Рез­ко кон­тра­с­ти­ру­ет в этом от­но­ше­нии пер­вая по­весть «Мир­го­ро­да». Вспом­ним хо­тя бы сло­ва Пуль­хе­рии Ива­нов­ны: «Вот это гриб­ки с че­б­ре­цом! это с гвоз­ди­ка­ми и во­лош­ски­ми оре­ха­ми; со­лить их вы­учи­ла ме­ня тур­ке­ня… Та­кая бы­ла до­б­рая тур­ке­ня…» Пуль­хе­рия Ива­нов­на, об­на­ру­жи­ва­ю­щая уме­ние вы­учить­ся у «тур­ке­ни», ко­то­рая «ту­рец­кую ве­ру ис­по­ве­до­ва­ла», ав­тор­ской во­лей сра­зу же по­сле «пре­зен­та­ции» эк­зо­ти­че­с­ко­го блю­да де­лит­ся с гос­тя­ми «се­к­ре­том», ко­то­рый она «уз­на­ла <...> от от­ца Ива­на». По­доб­ное до­б­ро­же­ла­тель­ное «со­сед­ст­во», ко­то­рое, ка­жет­ся, не бы­ло за­ме­че­но ис­сле­до­ва­те­ля­ми, экс­пли­ци­ру­ет сте­пень тер­пи­мо­с­ти ре­ли­ги­оз­ной и на­ци­о­наль­ной, ко­то­рая уже не­мыс­ли­ма в «Та­ра­се Буль­бе».

Ес­те­ст­вен­ной смер­ти ста­ро­свет­ских лю­дей, ухо­дя­щих вслед по­ту­с­то­рон­не­му зо­ву, про­ти­во­сто­ит ги­бель глав­ных ге­ро­ев «Та­ра­са Буль­бы». Да и во­об­ще «ни­кто из за­по­рож­цев не уми­рал сво­ею смер­тью». Хо­тя мож­но за­ме­тить и об­щий мо­мент за­бо­ты об ос­та­ю­щих­ся. Для Пуль­хе­рии Ива­нов­ны, как мы уже от­ме­ча­ли, ха­рак­те­рен еван­гель­ский за­вет люб­ви к «бед­но­му сво­е­му спут­ни­ку», «ко­то­ро­го ос­тав­ля­ла си­рым и бес­при­ют­ным». Гиб­ну­щие от ран ка­за­ки так­же от­ве­ча­ют за­ве­ту Хри­с­та: «Нет боль­ше той люб­ви, как ес­ли кто по­ло­жит ду­шу свою за дру­зей сво­их» (Ин. 15, 13). Ср.: «Пусть же сто­ит на веч­ные вре­ме­на пра­во­слав­ная Рус­ская зем­ля и бу­дет ей веч­ная честь»; «Пусть же по­сле нас жи­вут еще луч­шие, чем мы, и кра­су­ет­ся веч­но лю­би­мая Хри­с­том Рус­ская зем­ля!». Од­на­ко ге­ро­иза­ция про­тив­ни­ка поз­во­ля­ет счи­тать впол­не соот­вет­ст­ву­ю­щим спе­к­т­ру адек­ват­ных ис­тол­ко­ва­ний по­ве­с­ти и вы­ска­зан­ное не­дав­но пред­по­ло­же­ние, что в «из­быт­ке ав­тор­ско­го ви­де­ния» изо­б­ра­жа­ет­ся бра­то­убий­ст­вен­ная вой­на[20]. Стро­го го­во­ря, у ге­ро­ев пер­вой по­ве­с­ти, лю­дей идил­ли­че­с­ко­го «зо­ло­то­го ве­ка», нет вра­гов; во вто­рой — имен­но в борь­бе с вра­га­ми ге­рои ре­а­ли­зу­ют се­бя как ге­ро­и­че­с­кие лич­но­с­ти. Лю­бовь к ближ­не­му здесь транс­фор­ми­ро­ва­лась в вер­ность ро­ле­во­му «дол­гу», ра­зоб­ща­ю­ще­му че­ло­ве­че­ст­во, и рас­тво­ре­на в «па­фо­се оте­че­ст­ва» (Ге­гель). Лю­бовь же Ан­д­рия к полячке — пред­ста­ви­те­лю ино­род­но­го и ино­вер­но­го за­по­рож­цам ми­ра ав­то­ма­ти­че­с­ки от­тор­га­ет ге­роя от ка­зац­ко­го «то­ва­ри­ще­ст­ва».

В сле­ду­ю­щей по­ве­с­ти цик­ла — «Вие» — чрез­вы­чай­но лю­бо­пы­тен ха­рак­тер вза­и­мо­дей­ст­вия про­ти­во­по­лож­но на­прав­лен­ных выс­ших сил. Здесь вы­яв­ля­ет­ся сле­ду­ю­щий мо­мент: изо­б­ра­же­ние не­чи­с­той си­лы от на­ча­ла и до кон­ца со­про­вож­да­ет­ся изо­б­ра­же­ни­ем церк­ви. Вспом­ним эпи­зод из пер­вой ча­с­ти по­ве­с­ти: Хо­ма Брут «стал на но­ги и по­смо­т­рел ей (ведь­ме–ста­ру­хе, пре­вра­тив­шей­ся в кра­са­ви­цу. — И. Е.) в очи: рас­свет за­го­рал­ся и бле­с­те­ли зо­ло­тые гла­вы вда­ли ки­ев­ских церк­вей». По­ка­за­тель­но, что пер­со­наж ви­дит «зо­ло­тые гла­вы <...> церк­вей» не от­дель­но (са­ми по се­бе), а как бы от­ра­жен­ны­ми в гла­зах пред­ста­ви­те­ля не­чи­с­той си­лы. Это еди­ный «кадр» изо­б­ра­же­ния.

Чи­та­те­лю не да­но знать, что уви­дел Хо­ма Брут в гла­зах са­мо­го Вия, но мож­но пред­по­ло­жить про­дол­же­ние это­го не­мыс­ли­мо­го для бур­сац­ко­го (как и для хри­с­ти­ан­ско­го) со­зна­ния «со­сед­ст­ва» дья­воль­ско­го и Бо­же­ст­вен­но­го. Скры­тое вза­и­мо­дей­ст­вие выс­ших сил, пе­ред ко­то­рым бес­силь­но лю­бое за­кля­тие, став­шее «от­кры­ти­ем» пер­со­на­жа, про­ни­зы­ва­ет весь ху­до­же­ст­вен­ный мир это­го про­из­ве­де­ния и сви­де­тель­ст­ву­ет о ка­че­ст­вен­но но­вой сту­пе­ни апо­с­та­сии. Так, в от­ве­те Хо­мы Бру­та сот­ни­ку («Как же ты по­зна­ко­мил­ся с мо­ею доч­кою?») ге­рой ап­пе­ли­ру­ет к Бо­гу: «Не зна­ко­мил­ся, вель­мож­ный пан, ей–Бо­гу, не зна­ко­мил­ся <...> Вот на этом са­мом ме­с­те пусть гро­мом так и хлоп­нет, ес­ли лгу». За­тем же, как по­мнит чи­та­тель, Брут «без­ды­хан­ный гря­нул­ся на зем­лю». Не сто­ит за­бы­вать, что имен­но ин­фер­наль­ный пер­со­наж убеж­да­ет оро­бев­ше­го фи­ло­со­фа: «Ты сде­ла­ешь хри­с­ти­ан­ское де­ло, и я на­гра­жу те­бя»; он же убеж­ден, что умер­шая пан­ноч­ка «за­бо­ти­лась <...> о ду­ше сво­ей и хо­те­ла мо­лит­ва­ми из­гнать вся­кое дур­ное по­мы­ш­ле­ние». Об­ра­тим вни­ма­ние и на стран­ное для ин­фер­наль­но­го су­ще­ст­ва дей­ст­вие, ап­пе­ли­ру­ю­щее, как и Хо­ма Брут, к кре­с­ту: гроб «вдруг со­рвал­ся с сво­е­го ме­с­та и со сви­с­том на­чал ле­тать по всей церк­ви, кре­с­тя во всех на­прав­ле­ни­ях воз­дух».

Мож­но от­ме­тить и дру­гие не­тра­ди­ци­он­ные «со­сед­ст­ва». Так, со­че­та­ние «рим­ско­го» и «сла­вян­ско­го» эле­мен­тов в име­нах ге­ро­ев (Хо­ма Брут, Ти­бе­рий Го­ро­бець) мож­но ис­тол­ко­вать как кон­та­ми­на­цию ка­то­ли­че­ст­ва и пра­во­сла­вия в пре­де­лах еди­ной лич­но­с­ти, ко­то­рая не­от­де­ли­ма от сво­е­го име­ни: не слу­чай­но та­кое ме­ха­ни­че­с­кое со­еди­не­ние мо­жет вы­звать как ко­ми­че­с­кий эф­фект, так и стать ис­точ­ни­ком тра­ги­че­с­кой раз­дво­ен­но­с­ти. В го­го­лев­ской по­ве­с­ти рек­то­ра ду­хов­ной се­ми­на­рии и «име­ни­то­го сот­ни­ка», ко­то­рый «ма­ло за­бо­тил­ся <...> о Бо­ге и ду­ше сво­ей», свя­зы­ва­ют не­кие та­ин­ст­вен­но близ­кие от­но­ше­ния. В ча­ст­но­с­ти, рек­тор вы­пол­ня­ет ка­кой–то стран­ный за­каз сот­ни­ка (стран­ный имен­но в си­лу от­ме­чен­ной ха­рак­те­ри­с­ти­ки сот­ни­ка): «как толь­ко бу­дут го­то­вы те кни­ги, о ко­то­рых он пи­шет, то я тот­час при­шлю. Я от­дал их уже пе­ре­пи­сы­вать пис­цу». По­ка­за­тель­но и про­дол­же­ние «книж­ной» те­мы по до­ро­ге к ме­с­ту ги­бе­ли ге­роя:

Я хо­тел бы знать, че­му у вас в бур­се учат; то­му ли са­мо­му, что и дьяк чи­та­ет в церк­ви, или че­му дру­го­му? <...> Нет, я хо­чу знать <...> что там на­пи­са­но в тех книж­ках. Мо­жет быть, сов­сем дру­гое, чем у дья­ка. <...> Я хо­чу знать все, что ни на­пи­са­но.

За­ме­тим, что ге­рой, ко­неч­но, чи­та­ет от­ход­ную и мо­лит­ву по умер­шей пан­ноч­ке по кни­гам сот­ни­ка:

Сот­ник <...> ука­зал ему ме­с­то в го­ло­вах умер­шей, пе­ред не­боль­шим на­ло­ем, на ко­то­ром ле­жа­ли кни­ги.

Во­прос о том, «что там на­пи­са­но в тех кни­гах», ос­та­ет­ся не впол­не яс­ным чи­та­те­лю. Не впол­не яс­на и их кон­фес­си­о­наль­ная ори­ен­та­ция.

Мож­но кон­ста­ти­ро­вать ре­ши­тель­ное на­ступ­ле­ние ду­ха апо­с­та­сии:

Цер­ковь де­ре­вян­ная, по­чер­нев­шая <...> уны­ло сто­я­ла поч­ти на краю се­ла. За­мет­но бы­ло, что в ней дав­но уже не от­прав­ля­лось ни­ка­ко­го слу­же­ния.

Меж­ду тем, ра­нее по­ве­ст­во­ва­тель указы­ва­ет, что «это бы­ло боль­шое се­ле­ние»: про­ст­ран­ст­вен­ное «пе­ре­ме­ще­ние» из цен­т­ра на пе­ри­фе­рию — еще од­на де­таль, сви­де­тель­ст­ву­ю­щая о су­ще­ст­вен­ной де­са­кра­ли­за­ции ми­ра, о вы­тес­не­нии хри­с­ти­ан­ско­го ду­ха из мир­ской жиз­ни. Ср.: «они всту­пи­ли на­ко­нец за вет­хую цер­ков­ную ог­ра­ду»; «Вы­со­кий ста­рин­ный ико­но­стас уже по­ка­зы­вал глу­бо­кую вет­хость»; «цер­ков­ные де­ре­вян­ные сте­ны, дав­но мол­ча­ли­вые и оглох­лые»; «ли­ки свя­тых, со­вер­шен­но по­тем­нев­шие, гля­де­ли как–то мрач­но»; «мрач­ные об­ра­за гля­де­ли угрю­мей». Са­ма цер­ковь уже пе­ре­ста­ет быть на­деж­ной за­щи­той от на­ти­с­ка враж­деб­ных Бо­гу сил. Цер­ков­ная ог­ра­да, упо­ми­на­е­мая в пер­вой по­ве­с­ти цик­ла, уже не яв­ля­ет­ся пре­гра­дой для апо­с­та­сий­но­го про­цес­са. Для Хо­мы Бру­та, нуж­да­ю­ще­го­ся в ду­хов­ной за­щи­те, ат­ри­бу­ты не­че­с­ти и Бо­же­ст­вен­но­го ста­но­вят­ся в один ряд:

Он опять уви­дел тем­ные об­ра­за, бле­с­тя­щие ра­мы и зна­ко­мый чер­ный гроб, сто­яв­ший в уг­ро­жа­ю­щей ти­ши­не и не­по­движ­но­с­ти сре­ди церк­ви.

В фи­на­ле вто­рой ча­с­ти по­ве­с­ти «по­ло­жи­тель­ные» и «от­ри­ца­тель­ные» выс­шие си­лы окон­ча­тель­но сов­ме­ща­ют­ся в изо­б­ра­же­нии по­срам­лен­ной «Бо­жь­ей свя­ты­ни»:

Ис­пу­ган­ные ду­хи бро­си­лись, кто как по­па­ло, в ок­на и две­ри <...> но не тут–то бы­ло: так и ос­та­лись они там, за­вяз­нув­ши в две­рях и ок­нах. Во­шед­ший свя­щен­ник ос­та­но­вил­ся при ви­де та­ко­го по­срам­ле­ния Бо­жь­ей свя­ты­ни, и не по­смел слу­жить па­ни­хи­ду в та­ком ме­с­те. Так на­ве­ки и ос­та­лась цер­ковь, с за­вяз­нув­ши­ми в две­рях и ок­нах чу­до­ви­ща­ми[21], оброс­ла ле­сом, кор­ня­ми, бу­рь­я­ном (вспом­ним вы­хо­дя­щую из бу­рь­я­на ко­шеч­ку­–»обо­рот­ня» Пуль­хе­рии Ива­нов­ны, удач­но вы­прыг­нув­шую в ок­но, а так­же при­ст­ра­с­тие к бу­рь­я­ну бо­го­сло­ва Ха­ля­вы. — И. Е.), ди­ким тер­нов­ни­ком, и ни­кто не най­дет те­перь к ней до­ро­ги.

Эта двой­ст­вен­ность апо­с­та­си­ру­ю­ще­го ми­ро­по­ряд­ка, от­крыв­ша­я­ся ду­ше Хо­мы Бру­та еще в мо­мент од­но­вре­мен­но­го со­зер­ца­ния кра­са­ви­цы–ведь­мы и зо­ло­тых глав ки­ев­ских церк­вей, и ока­зы­ва­ет­ся при­чи­ной его ги­бе­ли, а са­ма сво­бо­да пре­сту­пить гра­ни­цу ми­ров (круг[22], на­чер­тан­ный с мо­лит­вой) — его тра­ги­че­с­кой ви­ной.

В по­след­ней по­ве­с­ти цик­ла («По­весть о том, как по­ссо­рил­ся Иван Ива­но­вич с Ива­ном Ни­ки­фо­ро­ви­чем») пер­со­на­жи, ув­ле­чен­ные сво­им ча­ст­ным «де­лом», ока­зы­ва­ют­ся глу­хи и к «де­лам» дру­гих лю­дей, и к «об­ще­му де­лу», ко­то­рое ког­да–то ду­хов­но еди­ни­ло мир го­го­лев­ских за­по­рож­цев. Здесь же «де­ло», на­про­тив, от­го­ра­жи­ва­ет обо­со­бив­ших­ся лю­дей друг от дру­га, пре­пят­ст­вуя их при­ми­ре­нию. «Го­род», та­ким об­ра­зом, в ко­неч­ном ито­ге раз­ру­ша­ет «мир».

В Мир­го­ро­де, по ут­верж­де­нию рас­сказ­чи­ка, «жи­ли <...> в тро­га­тель­ной друж­бе два един­ст­вен­ные че­ло­ве­ка, два един­ст­вен­ные дру­га». Для рас­сказ­чи­ка их друж­ба — сим­вол проч­но­с­ти мир­го­род­ско­го бла­го­по­лу­чия, по­это­му, «ус­лы­шав» о ссо­ре, он па­те­ти­че­с­ки вос­кли­ца­ет: «Что ж те­перь проч­но на этом све­те?»

Чи­та­тель же, уже со­вер­шив­ший по во­ле ав­то­ра цик­ла как бы пу­те­ше­ст­вие во вре­ме­ни из бла­го­сло­вен­но­го ста­ро­свет­ско­го ве­ка в про­за­и­че­с­кий ми­ро­по­ря­док уе­зд­но­го го­род­ка, осо­зна­ет как раз, что «на этом све­те» ча­е­мая «проч­ность» уже от­сут­ст­ву­ет. В ито­ге лю­ди, ес­ли вспом­нить вы­ра­же­ние «ма­туш­ки», су­дьи, «на этом све­те» жи­вут «меж­ду со­бой, как со­ба­ки». По­это­му–то друж­ба двух Ива­нов яв­ля­ет­ся для них лишь внеш­ним на­гляд­ным «при­ме­ром», по­след­ней зыб­кой эм­б­ле­мой за­бы­то­го ими бы­ло­го «то­ва­ри­ще­ст­ва».

В «Та­ра­се Буль­бе» имен­но Ян­кель ве­зет Буль­бу на ока­зав­ше­е­ся по­след­ним сви­да­ние с пле­нен­ным Ос­та­пом. На фо­не не­уда­чи этой по­езд­ки (не­смо­т­ря на все «вы­дум­ки» Ян­ке­ля, по­рож­ден­ные ще­д­ро­с­тью Буль­бы) вос­при­ни­ма­ет­ся и фи­наль­ная по­езд­ка рас­сказ­чи­ка за­вер­ша­ю­щей цикл по­ве­с­ти. Рас­сказ­чик ука­зы­ва­ет на сво­е­го воз­ни­цу — «жи­да, си­дев­ше­го на коз­лах», яв­но ори­ен­ти­ру­ясь на сво­е­го «ге­ро­и­че­с­ко­го» пред­ше­ст­вен­ни­ка, Да и сви­да­ние с по­рож­де­ни­я­ми фан­та­зии ав­то­ра — ге­ро­я­ми рас­ска­за — то­же по­след­нее, как и сви­да­ние Та­ра­са с Ос­та­пом.

Но, в от­ли­чие от Та­ра­са, рас­сказ­чик, за­ня­тый соб­ст­вен­ным «весь­ма важ­ным де­лом», уже не слы­шит ге­ро­ев и по­это­му не спо­со­бен «спа­с­ти» их. Хо­тя ге­рои имен­но те­перь нуж­да­ют­ся в под­держ­ке, став жерт­ва­ми «чер­ниль­ных дель­цов». Та­рас Буль­ба в по­след­нюю ми­ну­ту как бы бе­рет на се­бя часть бо­ли Ос­та­па, рас­сказ­чик же бро­са­ет ге­ро­ев. Он «по­ско­рее по­спе­шил про­стить­ся», не­взи­рая на то, что Иван Ива­но­вич уже ста­рик «с по­се­дев­ши­ми во­ло­са­ми», у Ива­на Ива­но­ви­ча «ли­цо бы­ло по­кры­то мор­щи­на­ми, во­ло­сы бы­ли со­вер­шен­но бе­лые». Рас­сказ­чик во­ис­ти­ну, «ви­дя бра­та сво­е­го в нуж­де, за­тво­ря­ет от не­го серд­це свое» (1 Ин. 3, 17), он не спо­со­бен «по­ло­жить ду­шу свою за дру­зей сво­их», об­на­ру­жи­вая, тем са­мым, чуж­дость идее со­бор­но­го спа­се­ния, а, зна­чит, и спа­се­ния во­об­ще, от­сю­да и за­вер­ша­ю­щий его об­раз без­бла­го­дат­ной ску­ки.

В фи­на­ле рас­сма­т­ри­ва­е­мой по­ве­с­ти про­ис­хо­дит за­ме­на вре­мен­но­го об­ра­за бы­тия (по­сто­ян­но до то­го ак­цен­ти­ру­е­мо­го: «на­зад то­му лет пять я про­ез­жал», «я лет пят­над­цать не ви­дел») вне­вре­мен­ным. Об­ра­тим вни­ма­ние на стран­ное «по­ве­де­ние» ис­че­за­ю­щих сиг­на­ли­за­то­ров ди­на­ми­че­с­ко­го пла­на в по­след­нем аб­за­це по­ве­с­ти: «Пе­чаль­ная за­ста­ва с буд­кою <...> мед­лен­но про­нес­лась ми­мо». На­ре­чие «мед­лен­но» не мо­жет в обыч­ных ус­ло­ви­ях со­че­тать­ся с гла­го­лом со­вер­шен­но­го ви­да «про­не­с­тись». Со­че­та­ние же не­со­че­та­е­мо­го под­го­тав­ли­ва­ет чи­та­те­ля к ус­т­ра­не­нию из ху­до­же­ст­вен­но­го хро­но­то­па вре­мен­но­го ас­пек­та, а, тем са­мым, вся­кой на­деж­ды, что «но­вая пла­ни­ров­ка» за­вер­шит­ся по­сю­с­то­рон­ним улуч­ше­ни­ем (в «Вие» уже бы­ла «ус­т­ра­не­на» на­деж­да на жизнь веч­ную: оск­вер­не­ние церк­ви и ут­ра­ту са­мой до­ро­ги к ней мож­но ис­тол­ко­вать и таким об­ра­зом).

До сих пор име­ло ме­с­то не­со­от­вет­ст­вие всех ре­а­лий мир­го­род­ско­го су­ще­ст­во­ва­ния их долж­но­му со­сто­я­нию: зе­лень «ка­кая–то не­на­ту­раль­ная»; цер­ковь, ко­то­рая долж­на быть за­пол­не­на людь­ми (день–то «пра­зд­нич­ный»!), пу­с­та, ибо «и са­мые бо­го­моль­ные по­бо­я­лись гря­зи»; не­смо­т­ря на пра­зд­нич­ный день, ок­на церк­ви «об­ли­ва­лись дожд­ли­вы­ми сле­за­ми». Но в по­след­нем аб­за­це по­ве­с­ти дис­гар­мо­ния ос­та­но­вив­ше­го­ся в ре­зуль­та­те за­вер­ше­ния апо­с­та­сий­но­го про­цес­са ми­ра «Мир­го­ро­да» про­ник­ла в мель­чай­ший, так ска­зать, «кле­точ­ный» уро­вень тка­ни тек­с­та (фор­ма сло­ва). В зна­ме­ни­той фи­наль­ной фра­зе — «Скуч­но на этом све­те, гос­по­да!» — уже пол­но­стью от­сут­ст­ву­ет вре­мен­ная ди­на­ми­ка, а так­же окон­ча­тель­но уп­ра­зд­ня­ет­ся вся­кая на­деж­да на вне­вре­мен­ную пер­спек­тиву. Цикл вен­ча­ет­ся эмо­ци­о­наль­но–ста­тич­ной «фор­му­лой» ми­ро­во­с­при­я­тия, ана­ло­гич­ной по сво­ей функ­ции реп­ли­ке «Над со­бой сме­е­тесь!» из «Ре­ви­зо­ра».

Та­ким об­ра­зом, пер­спек­ти­ва пу­ти от со­бор­но­го род­ст­ва лю­дей к бес­смыс­лен­ной враж­де меж­ду ни­ми (в хри­с­ти­ан­ском кон­тек­с­те по­ни­ма­ния — это че­ты­ре сту­пе­ни не­у­клон­ной апо­с­та­сий­но­с­ти ми­ра) и яв­ля­ет­ся важ­ней­шей для по­эти­ки «Мир­го­ро­да».

В ми­фо­по­э­ти­че­с­ком кон­тек­с­те по­ни­ма­ния эс­те­ти­че­с­кий сю­жет рас­смо­т­рен­но­го цик­ла по­ве­с­тей — это мо­дель де­гра­ди­ру­ю­ще­го в сво­ем раз­ви­тии ми­ра. Об­раз­но го­во­ря, «зо­ло­то­му» ве­ку, в ко­то­ром жи­ли «ста­ро­свет­ские лю­ди» пер­вой по­ве­с­ти сбор­ни­ка, на­хо­див­ши­е­ся в гар­мо­нии еще не с об­ще­ст­вом, а с при­ро­дой (это еще «до­ис­то­ри­че­с­кое», ми­фо­ло­ги­че­с­кое вре­мя), при­хо­дит на сме­ну век «се­ре­б­ря­ный» в «Та­ра­се Буль­бе», где ге­рои уже име­ют вра­гов и есть на­силь­ст­вен­ная смерть. «Мед­ный» век пред­став­лен в «Вие», глав­ный ге­рой ко­то­ро­го на­хо­дит вра­га в сво­ей соб­ст­вен­ной субъ­ек­тив­но­с­ти, и, на­ко­нец, «же­лез­ный» — в «По­ве­с­ти о том, как по­ссо­рил­ся Иван Ива­но­вич с Ива­ном Ни­ки­фо­ро­ви­чем». Здесь пу­с­тая, бес­со­дер­жа­тель­ная враж­да ста­но­вит­ся сим­во­лом не­долж­но­го су­ще­ст­во­ва­ния обо­со­бив­ших­ся от бы­ло­го «то­ва­ри­ще­ст­ва» лю­дей.

Воз­мож­ность та­ко­го пре­вра­ще­ния на­ме­че­на уже в пер­вой по­ве­с­ти сбор­ни­ка (ре­ми­нис­цен­ция из «Ме­та­мор­фоз» Ови­дия). Каж­дая по­весть не­сет в се­бе от­пе­ча­ток об­ще­го «эс­те­ти­че­с­ко­го сю­же­та»: «бла­го­по­луч­ное» (по–сво­е­му) на­ча­ло и по­сле­ду­ю­щее раз­ру­ше­ние это­го «бла­го­по­лу­чия» в каж­дой пре­ды­ду­щей по­ве­с­ти под­го­тав­ли­ва­ет со­от­вет­ст­ву­ю­щий фон для по­сле­ду­ю­щей.

Од­на­ко пра­во­слав­ный под­текст рус­ской ли­те­ра­ту­ры ус­лож­ня­ет эту «ми­фо­ло­ги­че­с­кую» мо­дель, по­сколь­ку ста­вит го­го­лев­ский цикл в иной, бо­лее слож­ный, ду­хов­ный «кон­текст по­ни­ма­ния», со­глас­но ко­то­ро­му пе­ре­ход от «ста­ро­свет­ско­го» ти­па куль­ту­ры к изо­б­ра­жа­е­мо­му в по­след­ней по­ве­с­ти цик­ла оп­ре­де­ля­ет­ся по­сле­до­ва­тель­ным от­ступ­ле­ни­ем (апо­с­та­си­ей) от еван­гель­ско­го за­ве­та люб­ви к ближ­не­му.

Бо­лее яс­ной ста­но­вит­ся и при­ро­да оп­по­зи­ции пер­вой и вто­рой ча­с­тей «Мир­го­ро­да».

В «Ста­ро­свет­ских по­ме­щи­ках» и «Та­ра­се Буль­бе» об­на­ру­жи­ва­ют­ся два ва­ри­ан­та «удер­жа­ния» апо­с­та­си­ру­ю­ще­го «ми­ра» от пре­вра­ще­ния его в про­за­и­че­с­кий (без­ду­хов­ный, точ­нее же, под­дав­ший­ся «зло­му ду­ху») «го­род». В пер­вой по­ве­с­ти пред­став­лен на­и­бо­лее от­ве­ча­ю­щий са­мо­му ду­ху хри­с­ти­ан­ст­ва ва­ри­ант, где толь­ко лю­бовь к ближ­не­му яв­ля­ет­ся дей­ст­ви­тель­ным «ча­с­то­ко­лом», пре­пят­ст­ву­ю­щим про­ник­но­ве­нию апо­с­та­сий­но­го на­ча­ла в пра­во­слав­ный мир. Во вто­рой по­ве­с­ти на­тиск то­го же ду­ха от­ра­жа­ет­ся во­ору­жен­ной си­лой со­бор­но­го «то­ва­ри­ще­ст­ва». Не сто­ит за­бы­вать, что в каж­дом слу­чае на­и­бо­лее не­ес­те­ст­вен­ным со­сто­я­ни­ем для ге­ро­ев яв­ля­ет­ся оди­но­че­ст­во как про­ти­во­по­лож­ное пра­во­слав­ной со­бор­но­с­ти на­ча­ло. При этом, ко­неч­но, не име­ют ни­ка­ко­го прин­ци­пи­аль­но­го зна­че­ния ко­ли­че­ст­вен­ные па­ра­ме­т­ры уча­ст­ни­ков со­бор­но­го еди­не­ния. По сло­вам Спа­си­те­ля, «где двое или трое со­бра­ны во имя Мое, там Я по­сре­ди них» (Мф. 18, 20).

В фи­на­лах же про­из­ве­де­ний вто­рой ча­с­ти, ге­рои ко­то­рых ли­ше­ны уже «по­коя» и «во­ли» вслед­ст­вие уси­ле­ния апо­с­та­сий­но­го «зло­го ду­ха», не слу­чай­но ре­ша­ю­щие со­бы­тия про­ис­хо­дят в церк­вах как по­след­них оча­гах «удер­жи­ва­ю­щих» апо­с­та­сию сил. Од­на­ко же да­же там ут­ра­тив­шие Бо­жий дар люб­ви к ближ­не­му ге­рои не спо­соб­ны ук­рыть­ся от ду­ха апо­с­та­сии. В «Вие» цер­ковь, где про­ис­хо­дят важ­ней­шие со­бы­тия трех но­чей служ­бы, на­хо­дит­ся «поч­ти на краю се­ла». Эта уда­лен­ность ее за­став­ля­ет вспом­нить «жизнь уе­ди­нен­ных вла­де­те­лей от­да­лен­ных де­ре­вень». Од­на­ко су­ще­ст­вен­ная раз­ни­ца в том, что эта цер­ковь не про­сто от­да­ле­на от уча­с­тия в «об­щей» жиз­ни: она слов­но бы и не­жи­лая: «в ней дав­но уже не от­прав­ля­лось ни­ка­ко­го слу­же­ния». Вет­хая ог­ра­да хра­ма Бо­жь­е­го не мо­жет удер­жать «не­чи­с­тую си­лу» от втор­же­ния в сам храм, пре­вра­ща­ю­щую «Бо­жью свя­ты­ню» в «мер­зость запу­с­те­ния». Эта оче­ред­ная «ме­та­мор­фо­за», при ко­то­рой про­ис­хо­дит слов­но бы об­ра­ще­ние пра­во­слав­ной церк­ви в ка­то­ли­че­с­кий ко­с­тел (ведь на­блю­де­ние С. К. Шам­би­на­го мож­но от­не­с­ти имен­но и толь­ко к го­го­лев­ско­му опи­са­нию в фи­на­ле «Вия»), сви­де­тель­ст­ву­ет о сле­ду­ю­щей сту­пе­ни от­па­де­ния от Бо­га — ко­неч­но, с по­зи­ций пра­во­слав­ной ду­хов­но­с­ти. На­ко­нец, в по­след­ней по­ве­с­ти цикла ге­рои про­дол­жа­ют тяж­бу (враж­ду) уже в са­мой церк­ви, пе­ре­но­ся, тем са­мым, про­за­и­че­с­кую ссо­ру в со­вер­шен­но иную духов­ную пер­спек­ти­ву. Са­мим втор­же­ни­ем в пра­зд­нич­ный день де­мо­на раз­ла­да в это ду­хов­ное про­ст­ран­ст­во ма­ни­фе­с­ти­ру­ет­ся отказ от люб­ви Бо­га и от­каз от Его бла­го­да­ти. В ре­зуль­та­те на­ру­ше­ния еван­гель­ских за­по­ве­дей («И то уже весь­ма уни­зи­тель­но для вас, что вы име­е­те тяж­бы меж­ду со­бой» (1 Кор. 6, 7); «про­щая вза­им­но, ес­ли кто на ко­го име­ет жа­ло­бу: как Хри­с­тос про­стил вас, так и вы» (Кол. 3, 13)) пра­зд­нич­ный день обо­ра­чи­ва­ет­ся днем скуч­ным и боль­ным, ок­на церк­ви по­это­му «об­ли­ва­лись дожд­ли­вы­ми сле­за­ми». Имен­но в хри­с­ти­ан­ском кон­тек­с­те по­ни­ма­ния «слез­ли­вое без про­све­ту не­бо» ма­ни­фе­с­ти­ру­ет го­ре­ст­ное за­вер­ше­ние про­цес­са апо­с­та­сии: пе­ре­но­си­мая в храм Бо­жий тяж­ба с ближ­ним, от­ме­ня­ю­щая пра­зд­нич­ный для хри­с­ти­ан день, оз­на­ча­ет од­но­вре­мен­но и без­бла­го­дат­ную «тяж­бу» с Са­мим Бо­гом, Лик Ко­то­ро­го от­ра­жа­ет лич­ность ближ­не­го. Та­ким об­ра­зом, в этом кон­тек­с­те по­ни­ма­ния че­ты­ре го­го­лев­ские по­ве­с­ти цик­ла «Мир­город» пред­став­ля­ют чи­та­те­лю че­ты­ре ста­дии от­ступ­ле­ния от собор­но­го на­ча­ла.

Этот слож­ный путь от сли­ян­но­с­ти лич­но­го со сверх­лич­ным к раз­ла­ду меж­ду ни­ми (от люб­ви к ближ­не­му до тяж­бы с ним), соб­ст­вен­но, и со­став­ля­ю­щий эс­те­ти­че­с­кий сю­жет цик­ла, на наш взгляд, и оп­ре­де­ля­ет ху­до­же­ст­вен­ную кон­цеп­цию «Мир­го­ро­да». По­след­нюю мож­но, ве­ро­ят­но, обо­зна­чить как «но­с­таль­гию» оди­но­ко­го лич­но­го су­ще­ст­во­ва­ния по род­ст­ву со сверх­лич­ным, но­с­таль­гию «го­ро­да» по «ми­ру».

В по­эме «Мерт­вые ду­ши», на­про­тив, изо­б­ра­жен про­цесс пре­одо­ле­ния апо­с­та­сии.

Ме­та­сю­жет по­эмы так­же мо­жет быть по–раз­но­му опи­сан в раз­лич­ных на­уч­ных «си­с­те­мах ко­ор­ди­нат». Ес­ли мы по­ме­ща­ем го­го­лев­ский за­мы­сел в ми­фо­по­э­ти­че­с­кий кон­текст по­ни­ма­ния, тог­да об­на­ру­жи­ва­ет­ся ин­ва­ри­ант «смерть — но­вое рож­де­ние». Ес­ли же мы опи­сы­ва­ем то же про­из­ве­де­ние, но в хри­с­ти­ан­ском кон­тек­с­те по­ни­ма­ния, то в за­мыс­ле Го­го­ля про­сту­па­ет стрем­ле­ние изо­б­ра­зить ду­хов­ное воз­рож­де­ние пад­ше­го че­ло­ве­ка; сту­пен­ча­тое ожи­ва­ние «мерт­вой ду­ши» как пре­одо­ле­ние апо­с­та­сии.

В по­след­ние го­ды по­яви­лось не­ма­ло цен­ных ра­бот, в ко­то­рых «Мерт­вые ду­ши» рас­сма­т­ри­ва­ют­ся сквозь приз­му хри­с­ти­ан­ской куль­тур­ной тра­ди­ции[23]. Од­на­ко, на­сколь­ко нам из­ве­ст­но, во­прос о воз­дей­ст­вии цен­т­раль­ной идеи «Сло­ва о За­ко­не и Бла­го­да­ти» на по­эти­ку «Мерт­вых душ», к со­жа­ле­нию, еще не ста­вил­ся. Тог­да как без об­ра­ще­ния к по­сле­до­ва­тель­но­му раз­гра­ни­че­нию за­ко­на и бла­го­да­ти по­эти­ка и та­ко­го, ка­за­лось бы уже хо­ро­шо изу­чен­ного, про­из­ве­де­ния как «Мерт­вые ду­ши» ока­зы­ва­ет­ся от­ча­с­ти за­тем­нен­ной.

Меж­ду тем, же­ла­ние ге­роя го­го­лев­ской по­эмы «при­об­ре­с­ти мерт­вых, ко­то­рые, впро­чем, зна­чи­лись бы по ре­ви­зии, как жи­вые», де­мон­ст­ри­ру­ет, мо­жет быть, на­и­бо­лее ос­т­рое в рус­ской ли­те­ра­ту­ре XIX ве­ка столк­но­ве­ние за­ко­на и бла­го­да­ти. Чи­чи­ков хо­тел бы, что­бы ему пе­ре­да­ли «не жи­вых в дей­ст­ви­тель­но­с­ти, но жи­вых от­но­си­тель­но за­кон­ной фор­мы». Та­ким об­ра­зом, «за­кон­ная фор­ма» про­ти­во­сто­ит «дей­ст­ви­тель­но­с­ти», ре­аль­но­с­ти. То, что, со­глас­но за­ко­ну, жи­во, «в дей­ст­ви­тель­но­с­ти» мерт­во.

Ге­рой с до­сто­ин­ст­вом за­яв­ля­ет: «Я при­вык ни в чем не от­сту­пать от граж­дан­ских за­ко­нов <...> обя­зан­ность для ме­ня де­ло свя­щен­ное, за­кон — я не­мею пред за­ко­ном». Здесь оне­ме­ние (ока­ме­не­ние, фак­ти­че­с­кое омертв­ле­ние) пе­ред за­ко­ном про­воз­гла­ша­ет­ся ге­ро­ем как иде­аль­ное со­сто­я­ние. Мы ви­дим за­ме­ну нрав­ст­вен­но­го и ре­ли­ги­оз­но­го юри­ди­че­с­ким на­ча­лом, ког­да за­кон по­ни­ма­ет­ся как «де­ло свя­щен­ное», то есть воз­но­сит­ся и по­пи­ра­ет бла­го­дать. Фак­ти­че­с­кое на­ру­ше­ние Чи­чи­ко­вым «граж­дан­ских зако­нов» ни­че­го не ме­ня­ет. Мы го­во­рим о де­мон­ст­ри­ру­е­мой ус­та­нов­ке, оп­ре­де­лен­ной си­с­те­ме цен­но­с­тей, ко­то­рой мож­но со­от­вет­ст­во­вать ли­бо не со­от­вет­ст­во­вать. Важ­нее в дан­ном слу­чае дру­гое. Сле­до­ва­ние ре­виз­ской сказ­ке (то есть имен­но за­ко­ну) при­во­дит к ко­щун­ст­вен­но­му ис­ка­же­нию ре­аль­но­с­ти, дан­ной Бо­гом. Но сме­ше­ние юри­ди­че­с­ко­го и хри­с­ти­ан­ско­го на­чал про­ис­хо­дит имен­но в си­лу сле­до­ва­ния за­ко­ну.

Чи­чи­ков, та­ким об­ра­зом, за­кон­ник. От­сю­да по­нят­но фак­ти­че­с­кое отож­де­ств­ле­ние сле­до­ва­ния за­ко­ну, за­кон­ни­че­ст­ва — гре­ху. Ге­рой по­лу­ча­ет воз­мож­ность рас­по­ря­жать­ся, по­доб­но Бо­гу, ду­ша­ми умер­ших лю­дей, что под­ры­ва­ет са­ми ос­но­вы хри­с­ти­ан­ской ве­ры. Не­ма­ло­важ­но, что Чи­чи­ков ис­поль­зу­ет ус­та­рев­шие (т. е. вет­хие) све­де­ния о ре­виз­ских ду­шах. Он иг­ра­ет на за­зо­ре меж­ду дей­ст­ви­тель­но­с­тью и «за­кон­ни­че­с­ки­ми» све­де­ни­я­ми о ней. Но имен­но та­кое по­ни­ма­ние вет­хо­го за­ко­на — как ус­та­рев­ше­го и уте­ряв­ше­го при­ви­ле­гию быть «де­лом свя­щен­ным» — мож­но об­на­ру­жить в «Сло­ве о За­ко­не и Бла­го­да­ти».

По­ка­за­тель­но от­но­ше­ние ав­то­ра к «со­вре­мен­но­му су­ду» и на­деж­да на иной Суд, зву­ча­щая в на­ча­ле седь­мой гла­вы:

…ему (пи­са­те­лю. — И. Е.) не из­бе­жать <...> от со­вре­мен­но­го су­да, ко­то­рый на­зо­вет ни­чтож­ны­ми и низ­ки­ми им ле­ле­ян­ные со­зда­ния, от­ве­дет ему пре­зрен­ный угол в ря­ду пи­са­те­лей, ос­кор­б­ля­ю­щих че­ло­ве­че­ст­во <...> от­ни­мет у не­го и серд­це, и ду­шу (! — И. Е.), и бо­же­ст­вен­ное пла­мя та­лан­та.

Не­ис­тин­ная ие­рар­хия, по­ст­ро­ен­ная на лож­ной си­с­те­ме цен­но­с­тей, спо­соб­на от­нять ду­шу. Тог­да как для са­мо­го ав­то­ра не­со­мнен­но, что опи­сы­ва­е­мые им в пер­вом то­ме пер­со­на­жи, буд­то бы име­ю­щие «мерт­вые ду­ши», на са­мом де­ле еще не по­те­ря­ли на­деж­ды на про­зре­ние — в «из­быт­ке ав­тор­ско­го ви­де­ния».

Так, опи­сы­вая Со­ба­ке­ви­ча, по­ве­ст­во­ва­тель со­об­ща­ет, что «ка­за­лось, в этом те­ле сов­сем не бы­ло ду­ши», но за­тем по­прав­ля­ет­ся, ибо ока­зы­ва­ет­ся, что «она у не­го бы­ла, но <...> за­кры­та тол­стою скор­лу­пою». Да­же и для Плюш­ки­на до­пу­с­ка­ет­ся луч на­деж­ды, ко­то­рый, ка­за­лось бы, ни­как нель­зя бы­ло и ожи­дать:

И на этом де­ре­вян­ном ли­це вдруг скольз­нул ка­кой–то теп­лый луч <...> яв­ле­ние, по­доб­ное не­о­жи­дан­но­му по­яв­ле­нию на по­верх­но­с­ти вод уто­па­ю­ще­го, про­из­вед­ше­му ра­до­ст­ный крик в тол­пе, об­сту­пив­шей бе­рег.

Ха­рак­тер­на ра­дость дру­гих при по­яв­ле­нии ока­ме­нев­ше­го ду­шой че­ло­ве­ка. Эта ра­дость име­ет от­чет­ли­во но­во­за­вет­ный ха­рак­тер: «Но на­прас­но об­ра­до­вав­ши­е­ся бра­тья и се­с­т­ры ки­да­ют с бе­ре­га ве­рев­ку и ждут…»

Как из­ве­ст­но, «Мерт­вые ду­ши», со­глас­но за­мыс­лу Го­го­ля, долж­ны бы­ли иметь трех­ча­ст­ную струк­ту­ру. В пер­вом то­ме есть ука­за­ние на гран­ди­оз­ность за­да­чи:

И да­ле­ко еще то вре­мя, ког­да иным клю­чом гроз­ная вью­га вдох­но­ве­ния по­ды­мет­ся из об­ле­чен­ной в свя­той ужас и бли­с­та­ние гла­вы и по­чу­ют в сму­щен­ном тре­пе­те ве­ли­ча­вый гром дру­гих ре­чей…

Од­на­ко трех­ча­ст­ный ко­с­мос, где пер­вый том со­от­вет­ст­ву­ет Аду, вто­рой — Чи­с­ти­ли­щу, а тре­тий — Раю, в слу­чае его со­зда­ния был бы бо­лее изо­морф­ным ка­то­ли­че­с­ко­му мен­та­ли­те­ту, не­же­ли во­пло­щал пра­во­слав­ные пред­став­ле­ния о че­ло­ве­ке. Не­уда­ча, по­стиг­шая Го­го­ля, мо­жет быть объ­яс­не­на и глу­бин­ным про­ти­во­речи­ем меж­ду «би­нар­ным» пра­во­слав­ным со­зна­ни­ем и за­дан­ной не­об­хо­ди­мо­с­тью пред­ста­вить во вто­ром то­ме не­кое «сре­дин­ное ме­с­то», по­доб­но то­му, как это уда­лось Дан­те в «Бо­же­ст­вен­ной ко­ме­дии».

Ре­ми­нис­цен­ция из Дан­те не слу­чай­но воз­ни­ка­ет в мо­мент под­пи­са­ния дья­воль­ско­го кон­трак­та, где Чи­чи­ков са­мо­воль­но всту­па­ет во вла­де­ние чу­жи­ми ду­ша­ми умер­ших лю­дей. Сви­де­те­ли, под­пи­сы­вая бу­ма­ги, ис­поль­зу­ют «та­кие бук­вы, ка­ких да­же и не ви­да­но бы­ло в рус­ском ал­фа­ви­те». Чи­нов­ник «при­слу­жил­ся на­шим при­яте­лям (Ма­ни­ло­ву и Чи­чи­ко­ву. — И. Е.), как не­ког­да Вир­ги­лий при­слу­жил­ся Дан­ту, и по­вел их в ком­на­ту при­сут­ст­вия <...> В этом ме­с­те но­вый Вир­ги­лий по­чув­ст­во­вал та­кое бла­го­го­ве­ние, что ни­как не ос­ме­лил­ся за­не­с­ти ту­да но­гу и по­во­ро­тил на­зад…» Од­на­ко в аду, ку­да ве­дет но­во­го Дан­та «но­вый Вир­ги­лий», го­го­лев­ский цен­т­раль­ный пер­со­наж — в от­ли­чие от Дан­те — во­все не чув­ст­ву­ет ни­ка­кой опас­но­с­ти. Бо­ит­ся не он, а как раз «но­вый Вир­ги­лий». Чи­чи­ко­ву же ад на­столь­ко бе­зо­па­сен, что его пред­се­да­тель («За зер­ца­лом и дву­мя тол­сты­ми кни­га­ми си­дел один <...> пред­се­да­тель») «при­нял Чи­чи­ко­ва в объ­я­тия, и ком­на­та ог­ла­си­лась по­це­лу­я­ми».

Но са­мое су­ще­ст­вен­ное в ас­пек­те на­шей про­бле­мы, что и этот ге­рой, со­глас­но за­мыс­лу ав­то­ра, мо­жет быть спа­сен и вы­зво­лен из ада: мерт­вые ду­ши долж­ны ожить, на сме­ну не­долж­ной ие­рар­хии долж­но прий­ти «жи­вое це­лое, со­бран­ное во­еди­но Ду­хом люб­ви»[24]. Мно­го­сту­пен­ча­тый, «ка­то­ли­че­с­кий» спо­соб спа­се­ния не ре­а­ли­зо­ван Го­го­лем и не мог быть ре­а­ли­зо­ван в пре­де­лах «зо­ло­то­го ве­ка» рус­ской ли­те­ра­ту­ры, ве­ка XIX. «Плав­ное», по­сте­пен­ное спасе­ние ду­ши в пре­де­лах вну­т­рен­не­го ми­ра про­из­ве­де­ния не­воз­можно.

В фи­на­ле это­го про­из­ве­де­ния мож­но ус­мо­т­реть в ла­тент­ном ви­де те две ча­с­ти по­эмы, ко­то­рые в го­го­ле­ве­де­нии тра­ди­ци­он­но со­по­с­тав­ля­ют­ся с Чи­с­ти­ли­щем и Ра­ем.

Стро­го го­во­ря, в по­эме име­ет­ся два фи­на­ла. Об­ра­тим­ся к пер­во­му из них. Ре­мар­ка «две боль­шие ча­с­ти впе­ре­ди» — пер­вый фи­нал по­эмы (ука­за­ние на им­пли­цит­ное за­вер­ше­ние пер­вой ча­с­ти, ос­тав­шей­ся уже по­за­ди для ав­то­ра, ге­роя и чи­та­те­ля). Раз­го­вор Чи­чи­ко­ва и Се­ли­фа­на, со­сто­я­щий из трех реп­лик, дуб­ли­ру­ет «раз­го­вор» «двух рус­ских му­жи­ков» в на­ча­ле по­эмы — пер­вых «ин­тер­пре­та­то­ров» эки­па­жа Чи­чи­ко­ва. Та­ким об­ра­зом, пе­ред на­ми сво­е­го ро­да ком­по­зи­ци­он­ная ра­ма. За­ме­тим, что в обо­их слу­ча­ях об­щий об­мен реп­ли­ка­ми пер­со­на­жей внеш­не­му на­блю­да­те­лю мо­жет по­ка­зать­ся аб­со­лют­но бес­смыс­лен­ным. Од­на­ко оба «ди­а­ло­га» объ­еди­ня­ет цен­т­раль­ная те­ма по­эмы — дви­же­ние (ез­да) и ее кор­ре­ля­ты: на­прав­ле­ние дви­же­ния (в пер­вом слу­чае) и ско­рость дви­же­ния (во вто­ром).

Мож­но ука­зать и на по­вто­ря­ю­щу­ю­ся де­таль, ко­то­рой ук­реп­ля­ет­ся «ра­моч­ность» пер­во­го фи­на­ла: в опи­са­нии мо­ло­до­го че­ло­ве­ка, со­зер­ца­ю­ще­го брич­ку Чи­чи­ко­ва, вы­де­ля­ет­ся «кар­туз, чуть не сле­тев­ший от ве­т­ра»; вы­де­лен и сле­тев­ший в фи­на­ле «кар­туз» Пет­руш­ки. Лю­бо­пыт­но, что та­ким об­ра­зом уже в на­ча­ле по­э­мы скры­то при­сут­ст­ву­ет фи­наль­ная стре­ми­тель­ность дви­же­ния трой­ки.

Об­ра­тим вни­ма­ние, что пер­вое упо­ми­на­ние о хро­но­то­пе до­ро­ги так­же на­ли­че­ст­ву­ет уже в пер­вом аб­за­це по­эмы, но по от­но­ше­нию к мо­ло­до­му че­ло­ве­ку: «и по­шел сво­ей до­ро­гой». Се­ман­ти­че­с­кий ряд «эки­паж — ве­тер — до­ро­га», за­вер­ша­ю­щий пер­вый аб­зац по­эмы, та­ким об­ра­зом воз­ни­ка­ет и в фи­наль­ной ее ча­с­ти. Од­на­ко точ­ка зре­ния мо­ло­до­го че­ло­ве­ка — «обо­ро­тил­ся на­зад» — кон­тра­ст­но кор­ре­с­пон­ди­ру­ет с ав­тор­ским взгля­дом впе­ред в фи­на­ле.

Зо­ной би­фур­ка­ции для фи­наль­ной ча­с­ти про­из­ве­де­ния, соб­ст­вен­но и вме­с­тив­шей в се­бя ху­до­же­ст­вен­но не­во­пло­щен­ное Чи­с­ти­ли­ще, яв­ля­ет­ся дру­гая «ра­ма», гра­ни­ца­ми ко­то­рой яв­ля­ет­ся опи­са­ние «трой­ки». Имен­но в этом ме­с­те воз­ни­ка­ют упо­ми­на­ния о чер­те («черт по­бе­ри все», «си­дит черт зна­ет на чем»). По­след­нее поми­на­ние чер­та в фи­на­ле не слу­чай­но сов­па­да­ет с по­след­ним «ви­зу­аль­ным» ка­д­ром, как–то пред­став­ля­ю­щим соб­ст­вен­но эки­паж трой­ки: ям­щик, ко­то­рый до это­го упо­ми­на­ния «си­дит черт зна­ет на чем», за­тем «при­встал», ав­тор­ской во­лей как бы со­вер­шая уже фи­зи­че­с­ки–те­ле­сный от­рыв от зем­ной кон­кре­ти­ки. Лишь по­сле это­го «от­ры­ва» ям­щик «за­тя­нул пес­ню».

Су­ще­ст­вен­на и функ­ция са­мо­го «до­рож­но­го сна­ря­да» — трой­ки — в стре­ми­тель­ном пе­ре­хо­де ав­тор­ско­го опи­са­ния от зем­но­го к не­бес­но­му. Дым («ды­мом ды­мит­ся под ним до­ро­га») — огонь («мол­ния <...> сбро­шен­ная с не­ба») — «ра­зо­рван­ный в ку­с­ки воз­дух» мо­гут быть ос­мыс­ле­ны как ста­дии взле­та–по­ле­та «сна­ря­да» (ка­с­кад би­фур­ка­ций).

Пре­одо­ле­ние зем­но­го по­да­но ав­то­ром как сверх­при­род­ное ус­ко­ре­ние дви­же­ния «сна­ря­да» (от «ле­тят вер­сты, ле­тят на­вст­ре­чу куп­цы на об­луч­ках сво­их ки­би­ток, ле­тит с обе­их сто­рон лес с тем­ны­ми стро­я­ми елей и со­сен» че­рез би­фур­ка­цию к ис­чез­но­ве­нию зем­ной кон­кре­ти­ки: «ле­тит ми­мо все, что ни есть на зем­ли»). Зву­ко­пись: от «во­ро­нь­е­го кри­ка» — че­рез «пес­ню» — до «чуд­но­го зво­на» ко­ло­коль­чи­ка (ср.: «Ко­ло­коль­ный звон <...> очи­ща­ет воз­дух от ду­хов зло­бы под­не­бес­ной. Вот по­че­му бес ста­ра­ет­ся, что­бы не бы­ло зво­ну»[25]).

Пре­вра­ще­ние трой­ки «в од­ни вы­тя­ну­тые ли­нии, ле­тя­щие по воз­ду­ху», мо­жет быть по­ня­то как осу­ще­ств­ле­ние «Бо­жь­е­го чу­да», смысл ко­то­ро­го не­ясен для ре­ци­пи­ен­та («со­зер­ца­те­ля»), впер­вые в по­эме ос­тав­ше­го­ся ду­хов­но и про­ст­ран­ст­вен­но вне опи­сы­ва­е­мой им си­с­те­мы, ут­ра­чи­ва­ю­щей дис­си­па­тив­ность. Ср. ана­ло­гич­ные по­зи­ции «пу­те­ше­ст­вен­ни­ка» и «ге­о­гра­фа» из эпи­гра­фов к «Мир­го­ро­ду»[26]. По­это­му пре­одо­ле­ние субъ­ект­но–объ­ект­ных от­но­ше­ний и пе­ре­ход от гно­се­о­ло­гии к он­то­ло­гии — это ду­хов­ная за­да­ча Н. В. Го­го­ля: «Я иду впе­ред — идет и со­чи­не­ние, я ос­та­но­вил­ся — ней­дет и со­чи­не­ние».

От­но­ше­ния трой­ка Чи­чи­ко­ва/трой­ка, «вся вдох­но­вен­ная Бо­гом» изо­морф­ны от­но­ше­нию Рос­сия/Свя­тая Русь. В свою оче­редь, го­ри­зон­таль те­ла Рос­сии («ров­нем–глад­нем раз­мет­ну­лась на пол­све­та»), пре­одо­ле­вая апо­с­та­сию — в сим­во­ле Ру­си–трой­ки — долж­на, по за­мыс­лу ав­то­ра, пре­вра­тить­ся в ду­хов­ную вер­ти­каль. Это пре­вра­ще­ние, изо­б­ра­жен­ное, на наш взгляд, во «вто­ром» фи­на­ле по­эмы, и яв­ля­ет­ся «Бо­жь­им чу­дом».

Та­ким об­ра­зом, пре­одо­ле­ние апо­с­та­сии яв­ля­ет­ся ос­нов­ной эс­те­ти­че­с­кой за­да­чей по­эмы. Од­на­ко изо­б­ра­же­ние спо­со­ба это­го пре­одо­ле­ния всту­пи­ло в про­ти­во­ре­чие с пер­во­на­чаль­ным за­мыс­лом Н. В. Го­го­ля: ведь трех­ча­ст­ный «ка­то­ли­че­с­кий» ко­с­мос (с Адом, Чи­с­ти­ли­щем и Ра­ем) не в со­сто­я­нии от­ра­зить фун­да­мен­таль­ную осо­бен­ность пра­во­слав­но­го «би­нар­но­го» со­зна­ния: зна­чи­мое от­сут­ст­вие Чи­с­ти­ли­ща.

По­сле ка­с­ка­да би­фур­ка­ций, опи­сан­но­го на­ми вы­ше, со­вер­шен­но яс­на про­бле­ма­тич­ность изо­б­ра­же­ния Чи­с­ти­ли­ща. Спо­соб пре­одо­ле­ния апо­с­та­сии, ху­до­же­ст­вен­но ре­а­ли­зо­ван­ный в го­го­лев­ской по­эме, — не ка­то­ли­че­с­ки–про­тя­жен­ный и «утя­же­лен­ный» про­ме­жу­точ­ной суб­стан­ци­ей, а опи­ра­ю­щий­ся на пра­во­слав­ную ду­хов­ную тра­ди­цию, со­глас­но ко­то­рой Русь, «вся вдох­но­вен­ная Бо­гом», от­то­го и яв­ля­ет­ся не­об­хо­ди­мым для ми­ра «удер­жи­ва­ю­щим», что век­тор ее пу­ти как Бо­жий за­мы­сел о Рос­сии («да­ют ей до­ро­гу дру­гие на­ро­ды и го­су­дар­ст­ва») — иде­ал свя­то­с­ти («свя­тая Русь»).

Са­ма воз­мож­ность осу­ще­ств­ле­ния Рос­си­ей это­го «Бо­жь­е­го чу­да», ее ус­т­рем­лен­ность к Не­бу и при­во­дит к то­му, что все иные (зем­ные) за­да­чи («что ни есть на зем­ли») яв­ля­ют­ся фа­куль­та­тив­ны­ми и ма­ло­су­ще­ст­вен­ны­ми. Имен­но по­это­му и «ле­тит ми­мо все, что ни есть на зем­ли». По этой же при­чи­не ат­ри­бу­ты зем­но­го бла­го­по­лу­чия за­ча­с­тую не толь­ко де­мон­ст­ра­тив­но от­вер­га­ют­ся в фи­на­ле по­эмы, но и свя­зы­ва­ют­ся с враж­деб­ным «Бо­жь­е­му чу­ду» на­ча­лом. Имен­но так мож­но по­нять функ­цию по­ми­на­ний чер­та в фи­на­ле.

[1] См.: Еса­у­лов И. А. Эс­те­ти­че­с­кий ана­лиз ли­те­ра­тур­но­го про­из­ве­де­ния («Мир­го­род» Н. В. Го­го­ля). Ке­ме­ро­во, 1991.

[2] См.: Еса­у­лов И. А. Спектр адек­ват­но­с­ти в ис­тол­ко­ва­нии ли­те­ра­тур­но­го про­из­ве­де­ния: «Мир­го­род» Н. В. Го­го­ля. М., 1995.

[3] Тек­с­ты Н. В. Го­го­ля ци­ти­ру­ют­ся, кро­ме спе­ци­аль­но ого­во­рен­ных слу­чаев, по из­да­нию: Го­голь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М.; Л., 1940–1952.

[4] Ср. пра­во­слав­ный «жиз­нен­ный ана­лог» гос­те­лю­бия го­го­лев­ских пер­со­на­жей, фик­си­ру­е­мый са­мо­быт­ным рус­ским мыс­ли­те­лем А. А. Зо­ло­та­ре­вым: «Род­ст­вен­ное от­но­ше­ние ко всем лю­дям <...> от­ли­ча­ло наш Его­рь­ев­ский клад­би­щен­ский дом, где по­сто­ян­но с ран­не­го ут­ра до по­зд­ней но­чи тол­пил­ся и гос­те­вал са­мый раз­но­об­раз­ный на­род…» Он же от­ме­ча­ет «изу­ми­тель­ную древ­не­рус­скую чер­ту гос­те­лю­бия и ни­ще­лю­бия, этот ра­до­ст­ный уми­ро­тво­ря­ю­щий воз­дух, свой­ст­вен­ный преж­ним рус­ским лю­дям, ко­то­рых вос­пи­та­ла на­ша пра­во­слав­ная цер­ковь в ду­хе крот­ко­с­ти и сми­ре­ния» (цит. по: Бо­га­тыр­ское со­сло­вие. А. А. Зо­ло­та­рев о ро­ли ду­хо­вен­ст­ва в ис­то­рии Рос­сии // Ли­те­ра­тур­ное обо­зре­ние. 1992. № 2. С. 102). Ср. так­же по­зд­ней­шее же­ла­ние Н. В. Го­го­ля, за­фик­си­ро­ван­ное тек­с­том «За­ве­ща­ния»: «Что­бы дом и де­рев­ня их (се­с­тер и ма­те­ри. — И. Е.) по­хо­ди­ли ско­рей на гос­ти­ни­цу и стран­но­при­им­ный дом, чем на оби­та­ли­ще по­ме­щи­ка; что­бы вся­кий, кто ни при­ез­жал, был ими при­нят как род­ной и серд­цу близ­кий че­ло­век, что­бы ра­душ­но и род­ст­вен­но рас­спро­си­ли они его обо всех об­сто­я­тель­ст­вах его жиз­ни да­бы уз­нать, не по­на­до­бит­ся ли в чем ему по­мочь или же, по край­ней ме­ре, дабы уметь обо­д­рить и ос­ве­жить его, что­бы ни­кто из их де­рев­ни не уез­жал сколь­ко–ни­будь не уте­шен­ным» (Го­голь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. Т. 6. М., 1994. С. 424). Мы не раз­де­ля­ем точ­ку зре­ния Ю. В. Ман­на, при­во­дя­ще­го опи­са­ние гого­лев­ско­го иде­а­ла «стран­но­при­им­но­го до­ма» «в ка­че­ст­ве кон­тра­с­ти­ру­ю­ще­го момен­та» к рас­сма­т­ри­ва­е­мой по­ве­с­ти (см.: Манн Ю. В. По­эти­ка Го­го­ля. М., 1988. С. 161). На­про­тив, по­ра­жа­ет поч­ти бук­валь­ное сов­па­де­ние от­дель­ных фраз «За­ве­ща­ния» с опи­са­ни­ем гос­те­лю­бия ста­ро­свет­ских пер­со­на­жей. При­ве­дем не­ко­то­рые при­ме­ры. Так, Афа­на­сий Ива­но­вич «рас­спра­ши­вая вас, по­ка­зы­вал… уча­с­тие в об­сто­я­тель­ст­вах ва­шей соб­ст­вен­ной жиз­ни, уда­чах и не­уда­чах»; «ког­да бы­ва­ли у них гос­ти <...> все в их до­ме при­ни­ма­ло дру­гой вид… Это ра­ду­шие и го­тов­ность так крот­ко вы­ра­жа­лись на их ли­цах…»

[5] На­сколь­ко нам из­ве­ст­но, зна­ме­ни­тое рас­суж­де­ние рас­сказ­чи­ка о со­от­но­ше­нии меж­ду ни­чтож­ны­ми при­чи­на­ми и ве­ли­ки­ми со­бы­ти­я­ми (сви­де­тель­ст­ву­ю­щее о су­ет­но­с­ти «боль­шо­го ми­ра») не со­от­но­си­лось с не ме­нее из­ве­ст­ным «ми­фо­ло­ги­че­с­ким» пред­став­ле­ни­ем дру­го­го гос­тя ста­ро­свет­ско­го ко­с­мо­са, «что фран­цуз тай­но со­гла­сил­ся с ан­г­ли­ча­ни­ном вы­пу­с­тить опять на Рос­сию Бо­на­пар­та». Од­на­ко же и в этих слу­ча­ях, рас­ши­ря­ю­щих внеш­нее про­ст­ран­ст­во до пре­де­лов зем­но­го ми­ра, мож­но ус­мо­т­реть апо­с­та­сий­ные «не­спо­кой­ные по­рож­де­ния зло­го ду­ха», юмо­ри­с­ти­че­с­ки по­дан­ные ав­то­ром толь­ко по­то­му, что тра­ди­ци­он­ное упо­доб­ле­ние Бо­на­пар­та ан­ти­хри­с­ту не­дей­ст­ви­тель­но, по­ка су­ще­ст­ву­ет «удер­жи­ва­ю­щий». С дру­гой сто­ро­ны, од­на из пред­смерт­ных за­пи­сок Го­го­ля — «Гос­по­ди! Свя­жи вновь са­та­ну та­ин­ст­вен­ною си­лою не­ис­по­ве­ди­мо­го Кре­с­та» (Го­голь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. Т. 6. С. 392), как по­ла­га­ет И. М. Ан­д­ре­ев, «яс­но сви­де­тель­ст­ву­ет, что Го­голь счи­тал са­та­ну «раз­вя­зан­ным», то есть по­ла­гал, что мы уже жи­вем в апо­ка­лип­ти­че­с­кие вре­ме­на» (Ан­д­ре­ев И. М. Очер­ки по ис­то­рии рус­ской ли­те­ра­ту­ры XIX ве­ка. Сб. 1. Джор­дан­вилл, 1968. С. 143).

[6] Ре­ми­зов А. М. Не­у­ем­ный бу­бен. Ки­ши­нев, 1988. С. 537.

[7] Ср. с же­ла­ни­ем Н. В. Го­го­ля, вы­ска­зан­ным им в сво­ем ду­хов­ном за­ве­ща­нии: «Я бы хо­тел, что­бы те­ло мое бы­ло по­гре­бе­но ес­ли не в церк­ви, то в ог­ра­де цер­ков­ной» (Го­голь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. Т. 6. С. 391).

[8] Ср.: «Ес­ли бы я был жи­во­пи­сец и хо­тел изо­б­ра­зить на по­лот­не Фи­ле­мо­на и Бав­ки­ду, я бы ни­ког­да не из­брал дру­го­го ори­ги­на­ла, кро­ме их (ге­ро­ев по­ве­с­ти. — И. Е.)».

[9] Манн Ю. В. По­эти­ка Го­го­ля. С. 160.

[10] Там же. С. 161.

[11] Там же.

[12] «Ис­тин­но го­во­рю вам, ес­ли не об­ра­ти­тесь и не бу­де­те как де­ти, не вой­де­те в Цар­ст­во Не­бес­ное» (Мф. 18. 3). От­ме­тим, что Н. В. Го­го­лю этот кон­текст по­ни­ма­ния был, как из­ве­ст­но, да­ле­ко не чужд. В ча­ст­но­с­ти, мож­но ука­зать на стро­ки, на­пи­сан­ные Го­го­лем за не­сколь­ко дней до кон­чи­ны, ко­то­рые ма­ни­фе­с­ти­ру­ют то же Еван­ге­лие: «Аще не бу­де­те ма­лы, яко де­ти, не вни­де­те в Цар­ст­вие Не­бес­ное» (Го­голь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. Т. 6. С. 392).

[13] Манн Ю. В. Указ. соч. С. 165.

[14] Ана­лиз сход­ст­ва и от­ли­чий идил­ли­че­с­ко­го ви­де­ния ми­ра и хри­с­ти­ан­ской ду­хов­но­с­ти вы­хо­дит за пре­де­лы дан­ной ра­бо­ты. По­ка ука­жем лишь на ав­то­ри­тет­ную кон­ста­та­цию ис­сле­до­ва­те­ля: «Гар­мо­ния, дол­жен­ст­ву­ю­щая, по ран­не­с­ред­не­ве­ко­во­му убеж­де­нию, ца­рить меж­ду объ­ек­ти­ви­ро­ван­ным субъ­ек­том и субъ­ек­ти­ви­ро­ван­ным объ­ек­том, сде­ла­ла ка­те­го­рию идил­ли­че­с­ко­го тем жа­н­ро­вым на­ча­лом, ко­то­рое про­пи­ты­ва­ло в XI–XIII вв. тек­с­ты са­мо­го раз­но­го — се­ман­ти­че­с­ко­го и праг­ма­ти­че­с­ко­го — ти­па. С од­ной сто­ро­ны, ран­не­с­ред­не­ве­ко­вая куль­ту­ра по­рож­да­ла во мно­же­ст­ве чи­с­тые идил­лии, как, на­при­мер, «Сло­во о за­ко­не и бла­го­да­ти» <...> С дру­гой, идил­ли­че­с­кая по­до­пле­ка про­сту­па­ла в тек­с­тах, ка­за­лось бы, да­ле­ких от идил­лии по их экс­пли­цит­ной жа­н­ро­вой при­над­леж­но­с­ти» (Смир­нов И. П. О древ­не­рус­ской куль­ту­ре, рус­ской на­ци­о­наль­ной спе­ци­фи­ке и ло­ги­ке ис­то­рии. Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 28. Wien, 1991. С. 28–29).

[15] Ре­ми­зов А. М. Не­у­ем­ный бу­бен. С. 535. Ср. суж­де­ние М. М. При­шви­на, за­пи­сан­ное им в днев­ни­ке за 1931 г.: «Чи­тал «Ста­ро­свет­ские по­ме­щи­ки» и вот те­перь толь­ко на ста­ро­сти лет по­нял из–за че­го на­пи­са­на эта вещь: си­ла при­выч­ки ре­ли­ги­оз­но про­ти­во­по­с­тав­ле­на ра­ци­о­наль­ным на­чи­на­ни­ям <...> Выходит так, что страсть бессильна (нрзб.) любовь и любовь сильная рождается в при­выч­ках. И еще: лю­ди жи­вут бес­смыс­лен­но (оче­вид­но, име­ет­ся в ви­ду «смысл» как си­но­ним «ра­ци­о­наль­ных на­чи­на­ний». — И. Е.) — и это не важ­но: важ­но, что они, при­вы­кая друг к дру­гу, лю­бят­ся и от это­го весь внеш­ний мир при­хо­дит с ни­ми в со­гла­сие: две­ри по­ют <...> Пи­са­тель <...> по­ка­зал нам, что ис­тин­ная, проч­ная, на­сто­я­щая лю­бовь дер­жит­ся при­выч­кой» (При­швин М. М. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. С. 235–236).

[16] Ге­гель Г. В. Ф. Эс­те­ти­ка. Т. 1. М., 1968. С. 195. Ср. выраженное на ином на­уч­ном «язы­ке» суж­де­ние об этом со­вре­мен­но­го ис­сле­до­ва­те­ля: «Гра­ни­цы лич­но­с­ти и «то­ва­ри­ще­ст­ва» про­сто сов­па­да­ют. Ко­зак жи­вет не «вну­т­ри» ро­ди­ны, как бы за­мк­ну­тый со всех сто­рон ее гра­ни­ца­ми, гра­ни­цы его су­ще­ст­ва и гра­ни­цы ро­ди­ны те же са­мые» (Фе­до­ров В. В. О при­ро­де по­эти­че­с­кой ре­аль­но­с­ти. М., 1984. С. 131).

[17] Ср.: «Бу­дет, бу­дет бан­ду­рист <...> ве­щий ду­хом, и ска­жет он про них свое гу­с­тое, мо­гу­чее сло­во. И пой­дет ды­бом по все­му све­ту о них сла­ва, и все, что ни на­ро­дит­ся по­том, за­го­во­рит о них. Ибо да­ле­ко раз­но­сит­ся мо­гу­чее сло­во…»

[18] Ге­гель Г. В Ф. Эс­те­ти­ка. Т. 3. М. 1971. С. 449.

[19] На наш взгляд, не сле­ду­ет пре­уве­ли­чи­вать преимущество фи­зи­че­с­ких (те­ле­сных) спо­соб­но­с­тей над ду­хов­ны­ми для Се­чи. По­ми­мо то­го, что сам Буль­ба, как за­ме­ча­ет Ос­тап, не чужд ла­тин­ской уче­но­с­ти, на Се­чи «бы­ли и те, ко­то­рые зна­ли, что та­кое Го­ра­ций, Ци­це­рон и рим­ская ре­с­пуб­ли­ка». Не сто­ит и за­бы­вать, пы­та­ясь вы­ст­ро­ить «ие­рар­хию ду­хов­ных и фи­зи­че­с­ких спо­соб­но­с­тей» (Манн Ю. В. По­эти­ка Го­го­ля. С. 130–138.) в этой по­ве­с­ти, что ду­хов­ное на­ча­ло (в тра­ди­ци­он­ном зна­че­нии это­го по­ня­тия) яв­но важ­нее для за­по­рож­цев, чем соб­ст­вен­ная фи­зи­че­с­кая (те­ле­сная) ги­бель. При­чем, не толь­ко для цен­т­раль­ных пер­со­на­жей: «вся Сечь мо­ли­лась в од­ной церк­ви и го­то­ва бы­ла за­щи­щать ее до по­след­ней кап­ли кро­ви».

[20] См. ком­мен­та­рии В. А. Во­ро­па­е­ва и И. А. Ви­но­гра­до­ва к но­вей­ше­му из­да­нию со­бра­ния со­чи­не­ний Н. В. Го­го­ля: Го­голь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. Т. 1–2. М., 1994. С. 455, 475–476.

[21] С. К. Шам­би­на­го, ком­мен­ти­руя это ме­с­то, свя­зы­ва­ет осо­бен­но­с­ти опи­са­ния церк­ви с го­ти­че­с­ким «ми­ро­со­зер­ца­ни­ем», ока­зав­шим вли­я­ние на Го­го­ля: «…на сте­нах, баш­нях и вну­т­ри <...> до­мов Бо­га не­по­сти­жи­мо стран­но при­шлось стать ли­цом к ли­цу с ка­мен­ны­ми чер­тя­ми и стра­ши­ли­ща­ми» (Шам­би­на­го С. Три­ло­гия ро­ман­тиз­ма (Н. В. Го­голь). М., 1911. С. 11).

[22] Хо­ма Брут «пе­ре­хо­дит взгля­дом че­рез чер­ту об­ве­ден­но­го им кру­га» (Аб­ра­мо­вич Г. Л. К во­про­су об идее по­ве­с­ти–сказ­ки Н. В. Го­го­ля «Вий» // Про­бле­мы те­о­рии и ис­то­рии ли­те­ра­ту­ры. М., 1971. С. 96).

[23] Кроме уже упомянутой во введении работы С. А. Гончарова, см., в частности: Смирнова Е. А. Поэма Гоголя «Мертвые души». Л., 1987; Гольденберг А. Х. Традиция древнерусских поучений в поэтике «Мертвых душ» // Н. В. Гоголь и русская литература XIX века. Л., 1989. С. 45–59.

[24] Ар­се­нь­ев Н. О не­ко­то­рых ос­нов­ных те­мах рус­ской ре­ли­ги­оз­ной мыс­ли
19–го ве­ка // Рус­ская ре­ли­ги­оз­ная мысль ХХ ве­ка. Питт­сбург, 1975. С. 20.

[25] Ло­сев А. Ф. Из ран­них про­из­ве­де­ний. М., 1990. С. 489.

[26] См.: Еса­у­лов И. А. Эпи­гра­фы Н. В. Го­го­ля к сбор­ни­ку «Мир­го­род» // Про­бле­мы ис­то­ри­че­с­кой по­эти­ки в ана­ли­зе ли­те­ра­тур­но­го про­из­ве­де­ния. Ке­ме­ро­во, 1987. С. 91–94.