Тезисы к IV Балтийскому семинару-дискуссии

Родное и вселенское в русской словесности, истории, культуре (4-5 июля, Раушен/Светлогорск)

Последняя по времени значимая дискуссия на эту тему в российском обществе возникла после публикации в 2005 году Дневников прот. А. Шмемана. Представители уже вполне определившихся разнонаправленных постсоветских группировок (в том числе в околоцерковных кругах), пытавшиеся, помимо чисто личных симпатий и антипатий, еще и как-то самоопределиться идейно в условиях свободного обмена мнениями, сразу же обратили внимание на весьма критическое отношение о. Александра к той церковной традиции, которую пыталась сохранить традиционалистски ориентированная часть русской эмиграции (культивировавшая сбережение собственной «русскости»), равно как и его полемику с другим русским патриотом – А.И. Солженицыным. В докладе рассматривается центральный пункт полемики, где речь идет о соотношении Церкви и России. А. Шмеман «русскость» Солженицына (восстановление исторической памяти русского народа) трактует как «самозамыкание», «самоудушение». Некоторые церковные публицисты (например, прот. Г. Митрофанов) истолковывают суть разногласий таким образом, будто бы «для А.И. Солженицына высшая ценность – Россия, для о. Александра Шмемана – Церковь», однако подобное толкование вряд ли можно признать без весьма существенных оговорок. Поставим вопрос иначе: может ли вообще вселенское существовать вовсе без родного?

С методологической отчетливостью проблема cоотношения родного и вселенского была впервые поставлена Вяч. Ивановым в его работе 1909 г. «О русской идее», где русский поэт прямо назвал всенародную веру в Воскресение Христа, а также «категорический постулат воскресения» русской национальной идеей. Свидетельством особого статуса существования России являлось для Иванова само русское Слово, наш язык.

Язык, по Иванову, — это особый дар, «уготованный Провидением народу нашему». Будучи благодатным уже при рождении, он был вторично облагодатствован, как выражается Иванов, «таинственным крещением в животворных струях языка церковно-славянского». Эта церковно-славянская речь стала живым слепком «божественной эллинской речи». Ясно, что Иванов говорит не о великорусском, а о русском языке.

Русский язык двуипостасный. Родное в нем срослось, по Иванову, с глаголами Церкви. И именно эта вторая ипостась русского языка позволяет говорить о преемстве православного предания, преемстве эллинства. Именно церковно-славянская ипостась придает русскому языку его вселенское, всечеловеческое значение.

Эллинское предание, звучащее в церковно-славянской ипостаси русского языка, позволило этому языку преодолеть свой племенной характер, как выражается Иванов, «выступить из своих широких, но все же исторически замкнутых берегов» и обрести «сверхнациональный статус». Весьма существенно, что речь идет не просто о каком-то сверхнациональном проекте, но именно о «религиозном вселенском деле».

По этой причине Иванов резко отрицательно отзывается о насильственном обмирщении языка в революционное время. Он возмущен попытками сузить вселенский характер русского языка до какой-то утилитарной коммуникативной функции. Я бы хотел обратить внимание, что это обрезание православного компонента, иными словами, насильственная русификация русского же языка, для Иванова находится в одном ряду с насильственной украинизацией. По словам выдающегося филолога, «кустари украинской словесности хватают пригоршнями польские слова, лишь бы вытеснить и искоренить речения церковно-славянские». Это вытеснение трактуется Ивановым как «преобразование в самостийную молвь наречия»: для него, безусловно наречия русского языка. Эта украинская кустарщина и русский провинциализм подобны друг другу в качестве оскопления и затем разделение единого великого языка.

Отделение «русскости» от «православности» неизбежно ведет к отказу от вселенскости в пользу провинциализма, кустарности – это варваризация русского языка, переход к дохристианскому, т.е. дикому состоянию. Оскопление русского языка путем обрезания церковно-славянского элемента в нем означает отказ от почти тысячелетней православной культуры, означает возвращение к чисто племенной специфике, это даже не отказ от вселенского в пользу родного, но деформация родного.

Не будем забывать, что сам Вяч. Иванов, рассуждая о родном и вселенском, был вдохновлен творчеством Ф.М. Достоевского, которое глубинно укоренено в тысячелетии существования русской христианской культуры.

Развитие гуманитарной мысли в нашей стране, как известно, было насильственно прервано вследствие организационного подавления «идеалистического» инакомыслия. Восторжествовавший марксизм, одним из вариантов применения которого к литературе стала советская ее интерпретация, является лишь частной разновидностью материалистического подхода и материалистического объяснения духовной сферы человеческой деятельности.

«Борьба» социологического и формалистического крыла в советском литературоведении – это «спор между своими». Не случайно работы «чужих» М.М. Бахтина и А.Ф. Лосева, в различной степени, но наследовавших христианской религиозной традиции в гуманитарной сфере, не имели практически никакого значительного резонанса – помимо карательных оргвыводов. К сожалению, и затем научное творчество того и другого попало в чрезвычайно деформированный «круг понимания», в сущности, так и не вырвавшись окончательно «из-под глыб» превратного истолкования.

Резкое противопоставление вселенского, т.е. церковнославянского, восходящего к эллинскому, и родного, т.е. собственно русского возможно только теоретически, в абстракции, только в кабинетах. В жизни это непременно ведет к выпадению из истории. Надо заметить, провинциализм русского языка культивировался в советское время достаточно недолго. Проекты с латинизацией также были отброшены. Очень скоро русский язык вновь обрел универсальность, не вселенскость, а универсальность, став средством межнационального общения (но именно – средством). Как писал наш советский «земшаровец» Михаил Кульчицкий в 40-х гг.: «Только советская нация / будет / и только советской расы люди». Советской расы люди разговаривают на особом языке — советском: «Кто понять не может, / будь глухой — / на советском языке / команду – в бой!». В итоге этой новой универсализации церковно-славянская ипостась русского языка не просто истончилась, она зачастую обретала чисто негативные коннотации. Например, слово преподобный в русской языковой картине мира находится в ореоле святости; в переводе же на советский язык это же слово означает глупого, недалекого, странного человека – достаточно хотя бы вспомнить рассказы Шукшина. И именно этот советский жаргон русского языка внедрялся в качестве литературной универсальной нормы.

В итоге этой жаргонизации нашего языка постепенно ослабевала, так сказать, сама его иммунная система и нынешнее его состояние, от невероятного засорения интернациональной лексикой до «языка падонкофф», – является лишь следствием того повреждения двуипостасности, той утраты внутренней формы, о которой предупреждал Вяч. Иванов. Таким образом жаргонизация русского языка – это вовсе не результат его «естественного» развития, как это пытались представить в нашей филологии, это порча самой его глубинной природы. Стоит только вслушаться в глаголы, которым Иванов в 1918 г. передает этот процесс порчи: «язык наш… кощунственно оскверняют богомерзким бесивом, неимоверными, бессмысленными, безликими словообразованиями… хотят его обеднить… его забывают и растеривают… оскопляют и укрощают… ломают… уродуют поступь… подстригают ему крылья».

Неслучайно молодой Дмитрий Лихачев, когда он еще не был кумиром советской образованщины, а оскорбленным в своих чувствах русским патриотом, в докладе 1928 г. «О старой орфографии», за который и получил тюремное заключение, сделал вывод о ярко выраженном антиправославном подтексте реформы. Новая орфография, как старался показать Лихачев, «посягнула на самое православное в алфавите…». При этом устроители ломки русского языка, «они (имя которым – легион) хотят предать забвению ту ненавистную связь, которая существовала когда-то между Византией и Русью, Россией… они пытались… отторгнуть Россию от небесной благодати».

Однако русская культура может себе в заслугу поставить и сопротивление насилию. В докладе рассматриваются различные пути этого русского христианского сопротивления. Характерно, что в этом сопротивлении участвовали не только этнические русские, но и те, для совести которых были непереносимы те гонения на христиан, которые осуществлялись советской культурной политикой.

Например, для О. Мандельштама принцип непрерывности русской культуры зиждется на ее эллинизме. Русский язык – «язык эллинистический». «Живые силы эллинской культуры, — согласно этой логике, — устремились в лоно русской речи, сообщив ей самобытную тайну эллинистического мировоззрения, тайну свободного воплощения и поэтому русский язык стал именно звучащей и говорящей плотью».

При этом Мандельштам рассуждает о «веере явлений, освобожденных от временной зависимости». Он настаивает не на «эллинизации» русского языка, а на его «внутреннем эллинизме, адекватном духу русского языка». Но что тогда понимается под духом языка? И почему этот «дух» языка эллинистичен по своей природе?

Что означают, далее, суждения Мандельштама о бытийственности русского языка, которую «можно отождествлять» с его «эллинистической природой»? Что означает предложение: «Слово в эллинистическом понимании есть плоть деятельная, разрешающаяся в событие»?

По-видимому, это слово, которое «есть плоть» и в то же время «событие», — не что иное, как Бог, в котором «слово стало плотью». Речь идет о Христе. Именно этот вектор истолкования достаточно тёмных слов Мандельштама и задан эпиграфом к статье «О природе слова» из стихотворения Гумилева «Слово», в котором противопоставлены мертвые «слова» (во множественном числе) и «Слово»:

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово – это Бог.

Именно Бог, Христос, — и есть то самое Слово, которое стало «плотью». В черновом варианте стихотворения Гумилева, который вполне мог быть известен Мандельштаму (1919), «плоть» этого Слова особенно ясно выражена:

Но живем под голубым окном
Оттого-то и хотим мы Бога
Сделать нашим хлебом и вином.

Однако и те строки окончательного варианта стихотворения Гумилева, которые звучат в эпиграфе к статье Мандельштама, сами по себе знаменательны. Слово, как греческий Логос, конечно же, вполне «освобождено от временной зависимости» и образует вокруг себя тот самый, говоря словами Мандельштама, «священный круг», который можно опознать как христоцентризм.

Логос-слово в его новозаветном греческом (т.е. эллинском) смысле, разумеется, не может не нести в себе как раз ту самую «бытийственность», о которой и пишет Мандельштам. «Русский номинализм», о котором говорится в статье поэта, как «представление о реальности слова», зиждется именно на Воплощении в Слове Бога, то есть Христа.

Но из этого вытекает и другое. По-видимому, «слово», о котором говорят и Гумилев, и Мандельштам, и которое может быть в данном случае передано – согласно «обратному переводу» — именно и только как логос – и составляет основу той самой филологии, о которой с такой настойчивостью говориться у Мандельштама.

В таком случае, скажем, «филологическая природа души» Розанова, с любовью отмечаемая Мандельштамом, и в целом «филологическая культура», не даром противопоставляется им «литературе». Здесь еще нет позднейшего – из «Четвертой прозы» — выпада против «литературы», фраз о «литературном обрезании» и инвектив, направленных на современное ему «писательство», как особой «расы», «везде и всюду близкой власти, которая отводит ей место в желтых кварталах, как проституткам». Эта самая «литература», по известным словам Мандельштама, «везде и всюду выполняет одно назначение: помогает начальникам держать в повиновении солдат и помогает судьям чинить расправу над обреченными». Почти исчерпывающая характеристика «литературы» наших «совписов», не постеснявшихся затем, когда это стало выгодно, создать миф о своей мнимой «оппозиционности» советской власти.

Хотя этих обвинений еще нет в статье «О природе слова», но все-таки уже имеется ценностная оппозиция «филологии» и «литературы». В аспекте нашей темы эта оппозиция может быть истолкована как противопоставление не только «дома» и «улицы», «семинария» и «лекции», но и «духа» и «буквы». Я бы настаивал на том, что за этой непримиримой коллизией «филологии» и «литературы» мерцает как раз различие их «внутренних форм» или эйдосов, т.е. «логоса» как слова и «литеры» как «буквы». Это различие так же фундаментально, как и новозаветный вопрос, что для чего существует: суббота для человека или человек для субботы. В одном случае мы имеем дело с отчужденными, т.е. внешними человеку «правилами», в другом случае – с его «внутренней» свободой. Потому так и акцентируется именно «внутренний эллинизм» русского языка, что в нем проявляет себя «свободное подражание Христу», которое, по Мандельштаму, и является «краеугольным камнем христианской эстетики». Отсюда и убеждение, высказанное в «Слове и культуре», что «теперь всякий культурный человек – христианин».

Как подчеркивалось выше, сущность русской идеи, согласно Иванову, есть религиозная христианская идея Воскресения, а «уподобление Христу» — «энергия… энергий, живая душа… жизни» народа. Этот христоцентризм русской идеи решительно не допускает позднейшие попытки редукции русской соборности до коллективизма, а то и тоталитаризма, предпринимаемые недобросовестными интерпретаторами нашего образа мира.

Как раз Иванов совершенно определенно разграничил два противоположных типа человеческой общности, художественно раскрытых в свое время Достоевским: легион и соборность. Если нехристистианский, а затем и открыто антихристианский «легион» предполагает «скопление людей в единство посредством их обезличивания», то «соборность» есть «такое соединение, где соединяющиеся личности достигают совершенного раскрытия и определения своей единственной, неповторимой и самобытной сущности, своей целокупной творческой свободы, которая делает каждую изглаголанным, новым и для всех нужным словом. В каждой Слово приняло плоть и обитает со всеми, и во всех звучит разно, но слово каждой находит отзвук во всех и все – одно свободное согласие, ибо все – одно Слово». Искажение русской картины мира как в изучении нашего языка, так и в изучении нашей словесности проистекало во многом оттого, что «легионеры» получили монопольное право на толкование отечественной филологии.

По мысли же Вяч. Иванова, находящегося в то время всецело в русле православной традиции, «признание святости за высшую ценность – основа народного миросозерцания и знамя тоски народной по Руси святой. Православие и есть соборование со святынею и соборность вокруг святых».

Беда советской филологии – и в целом гуманитарных наук — состояла в том, что именно эту «высшую ценность» десятилетиями при рассмотрении русской словесности выносили «за скобки» исследовательского внимания, подменяя ее произвольными и внешними по отношению к русскому национальному образу мира категориями и понятиями.

В «Слове о Родине» (1938) русский изгнанник Борис Зайцев попытался «чувство Родины» определить как «святыню». Отмечая «Владимировский» юбилейный год России (девятьсот пятьдесят лет Крещения Руси), Зайцев словесно изображает тот «общий тысячелетний и духовный облик Родины», который «средь повседневности» русские люди «менее замечали»: «местное оплодотворено вселенским, но не теряет своеобразия». Литература русского девятнадцатого века раньше казалась лишь «продолжением всего нашего склада, наших имений, троек, охот. Своя, домашняя». Однако «на международном сквозняке» выявилось вселенское ее звучание: «девятнадцатый русский век, со всей славой его, не с неба свалился. Создан сынами тысячелетней России». Несмотря на всю интернационализацию нынешней русистики, этот особый контекст понимания, очерченный Б. Зайцевым, ею, можно сказать, до сих пор не освоен. По-видимому, оттого, что «чувство Родины» как «святыни» требует какого-то особого духовного усилия — и особого отношения к Родине. Такого, при котором родное и вселенское не являются членами бинарной оппозиции.

Заявки для участия в семинаре-дискуссии ожидаю до 10 мая.

P.S. В связи с тем, что в нашем семинаре-дискуссии по факту ожидается большее участие молодых ученых, чем я планировал раньше, то 3 июля (т.е. до собственно обсуждения основных проблем соотношения «родного» и «вселенского») для них будет организован отдельный мастер-класс. Будет ли он проходить в конференц-зале «Балтики», либо в одном из кафе на побережье, объявим особо. Скажем, вот в этом кафе, где всегда отличный кофе и то, что к нему прилагается. Впрочем, еще в прошлом году стало ясно, что в два дня работы довольно сложно вместить запланированное. Поэтому мы соборно и приняли решение о трех днях, так что в данном случае лишь привожу в соответствие с пожеланиями программу нашей «летней школы».