РКНП: КУЛЬТУРНОЕ БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ В ПОЭТИКЕ Л.Н. ТОЛСТОГО

В последние десятилетия отечественное литературоведение обратилось к табуированным ранее темам. Одной из таких тем является рассмотрение творчества Толстого в контексте христианской культуры. Для продуктивного диалога вначале необходимо признать, что мы имеем дело с научной проблемой, которая неизбежно предполагает различные решения. Далее мы предлагаем свой вариант решения этой проблемы, трезво понимая, что «решить» ее во всей полноте в ближайшие десятилетия вряд ли удастся. Так что наши соображения мы сами рассматриваем, в лучшем случае, как шаг в сторону подобного решения.

Обратим внимание на один парадоксальный момент. Если в своей публицистике Толстой и не принимал те или иные стороны христианского вероисповедования, то в своем художественном творчестве (на уровне культурного бессознательного) в целом ряде вершинных произведений он как раз замечательно засвидетельствовал собственную укорененность в православной культурной традиции.

Заметим, что сам Толстой вполне допускал теоретическую возможность того, что поэт «хочет проклинать, и вот благословляет». В «Послесловии к рассказу Чехова “Душечка”» писатель настаивает, что подобное «очень часто случается с настоящими поэтами-художниками», противопоставляя рациональные «рас- суждения» и неосознаваемые до конца самим автором «чувства». Для нас при этом совершенно несущественно, прав ли писатель, считая, что Чехов «намеревался проклясть» свою героиню, но «бог поэзии запретил ему и велел благословить, и он благословил». Существеннее для нас признание Толстого в самой возможности бессознательного следования автора какому-то нерационализируемому им самим до конца свету поэзии: «Рассказ этот оттого такой прекрасный, что он вышел бессознательно».

В толстовском рассказе «После бала» очень заметна социальная позиция автора, часто непримиримого к окружающей его дей- ствительности. Как известно, бал, изображаемый в рассказе, происходит в последний день масленицы. Рассказчик Иван Васильевич становится свидетелем того, что «братцы не милосердствовали», иначе говоря, не прощали по-христиански в Прощеное воскресение проступок бежавшего солдата-татарина. Эта немилосердность нарочито подчеркивается писателем и тем, что наказываемый шпицрутенами является не просто «солдатом» и не подобным большинству православным, а именно татарином, то есть мусульманином: тем самым Толстой, по-видимому, сознательно акцентировал, как ему представлялось, нехристианский характер социума. Символизирует его так ловко танцевавший, а сейчас руководящий избиением полковник. То, что происходит во время бала, оказывается, таким образом, фальшивым, а то, что произошло после бала, — настоящим (разоблачающим «ложь» самого бала).

Обычно при интерпретации этого текста в центре исследовательского внимания находятся окружающие рассказчика герои, персонажи описываемой им «длинной истории». Обратим, однако, внимание на саму фигуру рассказчика. Он убежден в том, что рассказываемый им «случай» определил именно его жизнь, а не чью-то другую: «Я про себя скажу. Вся моя жизнь сложилась так, а не иначе, не от среды, а совсем от другого». Но как «так»? Читатель узнает об Иване Васильевиче буквально следующее: «… не мог поступить в военную службу, как хотел прежде, и не только не служил в военной, но нигде не служил и никуда, как видите, не годился». Хотя «один из нас» (слушателей «длинной истории») и не согласился с такой неожиданно суровой оценкой рассказчиком собственной жизни, однако последний обрывает спорщика: «”Ну, это уж совсем глупости”, — с искренней досадой сказал Иван Васильевич». Попы- таемся понять — почему?

Нам представляется, что Толстой вполне сознательно так выстраивал собственный текст, что основным его фабульным событием явилось избиение слабого сильным (бьют не только беглеца, но и «малорослого, слабосильного солдата за то, что он недостаточно сильно опустил свою палку на красную спину татарина»). Известно, что писатель готовил рассказ для составлявшегося Шолом-Алейхемом сборника в пользу евреев, пострадавших от кишиневского погрома. Однако этот же рассказ вполне можно прочитать и как «длинную историю» об оскудении любви.

Свою любовь Иван Васильевич описывает так: «Я был не только весел и доволен, я был счастлив, блажен, я был добр, я был не я, а какое-то неземное существо, не знающее зла и способное на одно добро <...> В моей душе любовь к Вареньке освободила всю скрытую в моей душе способность любви. Я обнимал в то время весь мир своей любовью». Поэтому несколько странно, что, рассказав об избиении и о том, что он «никуда не годился», Иван Васильевич словно забывает, что он начинал рассказывать свою «длинную историю» именно как историю любви. «А было то, что был я сильно влюблен». Эту «забывчивость», вероятно, порожденную досадой на несогласие слушателя с его суровой оценкой жизни, прерывает последний вопрос слушателей: «”Ну, а любовь что?” — спросили мы. “Любовь? Любовь с этого дня пошла на убыль. Когда она, как это часто бывало с ней, с улыбкой на лице, задумывалась, я сейчас же вспоминал полковника на площади, и мне становилось как-то неловко и неприятно, и я стал реже видаться с ней. И любовь так и сошла на нет”».

Однако Прощеное воскресение в православном мире имеет не социальный, а вселенский смысл: речь идет именно о прощении всякого ближнего, потому что всякий ближний грешен. Литургическое название Прощеного воскресения «Изгнание Адама из рая». В начале Поста как пути к Пасхе каждый человек уподобляется падшему Адаму, поэтому в евангельском чтении, звучащем в Прощеное воскресение, говорится: «Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный» (Мф. 6:15). Однако не только немилосердные «братцы» и полковник, но и именно рассказчик оказывается не способным к прощению. Простить — означает предоставить суд над падшим человеком, извергнутым из рая, Христу. Однако подобно тому, как в начале рассказа, еще на балу, рассказчик описывает себя как «какое-то неземное существо, не знающее зла» (иными словами, словно «не знающее» о грехопадении), то после бала, напротив, у него «на сердце была почти физическая, доходящая до тошноты тоска»: он именно осуждает не только полковника, но и всех тех, кто «знали что-то такое, чего я не знал». Чистый понедельник начинается для него с того, что «пошел к приятелю и напился с ним совсем пьян»: так понедельник для Ивана Васильевича не стал чистым.

Но прежде всего эта нечувствительная для рассказчика собственная греховность, ставшая неодолимым препятствием для его счастья, проявляется именно в самом его отношении к предмету своей любви. По отношению к возлюбленной Иван Васильевич поступает по-своему не менее жестоко, нежели солдаты с татарином. Рассказчик не может простить Вареньке Б. единственную ее «вину», которая состоит в том, что она — дочь полковника. Это непрощение и приводит к оскудению любви, а в конечном итоге — и к тому, что рассказчик «никуда, как видите, не годился». Стало быть, пасхальный архетип проявляет себя в толстовском рассказе таким образом, что взявший на себя роль судьи ближнего рассказчик остается своего рода ветхим Адамом, только изгнанным из рая своей обнимающей «весь мир» любви, но не прошедшим пути раскаяния к Пасхе, а потому и утратившим саму любовь. Если подобный сюжет и не был задуман автором, то вполне может быть, говоря словами писателя, «он вышел бессознательно». Во всяком случае, пасхальный хронотоп русской словесности предполагает именно такое понимание рассказа.

Теперь перейдем к интерпретации одного из вершинных для русской литературы шедевра — романа «Война и мир». Сразу же обращают на себя внимание такие, на первый взгляд, частные вопросы, как тема Антихриста и возможной борьбы с ним, появляющаяся уже в первом абзаце текста романа, а затем продолженная — в частности, в масонских изысканиях Пьера и толках богучаровских мужиков; тема масонства как такового — в его отношении к православной духовности, преломившаяся в судьбе Пьера; всецело связанный с христианскими ценностями образ княжны Марьи и т. п. Эти и другие тематические мотивные комплексы настолько густо пронизывают собой текст, что их невозможно отнести лишь к отражению Толстым внепоэтической действительности; без истолкования эстетической природы этого «материала» адекватное понимание данного художественного произведения вряд ли возможно. <...>

ПОЛНОСТЬЮ (С УКАЗАНИЕМ СТРАНИЦ) ГЛАВУ 5 РКНП ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ.