ПАСХАЛЬНОСТЬ РОССИИ

О сегодняшнем дне я уже написал, что хотел, в заметке ПОМИНАЛЬНОЕ еще год назад. К написанному тогда мне просто нечего добавить. Я ведь не писатель Шишкин, который, до того исправно входя во все писательские «делегации» РФии, вдруг взял и «прозрел». Когда это стало прагматически полезнее участия в делегациях. Прямо-таки как советские коммунисты «прозрели» после доклада Хрущева. Впрочем, к этим карманным «оппозиционерам», не забывающим исправно получать гос. и прочие премии, берущим и «здесь», и «там», этой сверхпривилегированной (часто наследственно) прослойке центровой образованщины, этим «комиссарам в пыльных шлемах», умело имитирующим, подобно советским «шестидесятникам», «правильную» степень диссидентности, я никогда, слава Богу, не принадлежал. По-видимому, по факту моей — тоже наследственной — контрреволюционности.

Потому в эти святые для русского человека пасхальные дни выкладываю на сайте еще одну главу из книги «Русская классика: новое понимание»: ПАСХАЛЬНОСТЬ В ПОЭТИКЕ ГОГОЛЯ. А здесь, в блоге, — лишь ее фрагменты.

<...> Думается, что далеко не во всех случаях современному исследователю русской культуры следует соглашаться с точкой зрения, господствовавшей в XIX веке, согласно которой светскую и духовную литературу в России будто бы разделяет какой-то непреодолимый барьер.

Как раз с этой позиции становится более понятен как феномен возникновения «Выбранных мест из переписки с друзьями», так и почти общее замешательство при ее публикации. Эта книга призвана была именно соединить светскую и духовную сферу. Однако ее «пограничность» помешала современникам Гоголя осознать это сочинение в качестве позитивной ценности, что и привело к нападкам на писателя с двух сторон сразу. Для современников Гоголя такое прямое и непосредственное соединение показалось, по всей видимости, слишком вызывающим и, возможно, нарушающим сложившиеся читательские установки (как читателей светской литературы, так и любителей духовного чтения).

Однако сегодня мы должны поставить феномен этой книги (как и всего творчества писателя) в иной контекст понимания, недоступный по ряду причин современникам Гоголя. Дело в том, что для адекватного описания именно русской культуры, где процесс расцерковления жизни не был завершен и к началу ХХ века, сама оппозиция светского и духовного может быть верно понята, если мы вначале задумаемся над тем общим знаменателем, который и конституирует единство русской культуры в ее разнообразных проявлениях. Только в пределах этой единой культуры сосуществуют, а не противостоят друг другу светское и духовное, «народное» православие и православие «догматическое», а также Гоголь-художник и Гоголь-мыслитель. И не только Гоголь.

Так, романное творчество Достоевского всецело принадлежит русской художественной литературе. Однако для многих и многих его читателей это творчество стало ступенью к воцерковлению. Объяснение такого «совмещения» состоит в том, что творчество Достоевского глубинно укоренено в православном типе культуры, как и творчество Гоголя, Пушкина и других выдающихся русских писателей. Поэтому изучение поэтики русской литературы в отрыве от ее религиозных корней является сегодня явным анахронизмом.
Именно Гоголю — первому из русских писателей — принадлежит заслуга емко и точно сформулировать особую значимость Пасхи для России. Напомним некоторые его важнейшие положения из «Выбранных местах из переписки с друзьями»:

«В русском человеке есть особенное участие к празднику Светлого Воскресения. Он это чувствует живей, если ему случится быть в чужой земле. Видя, как повсюду в других странах день этот почти не отличен от других дней, — те же всегдашние занятия, та же вседневная жизнь, то же будничное выраженье на лицах, — он чувствует грусть и обращается невольно к России. Ему кажется, что там как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная. Ему вдруг представятся — эта торжественная полночь, этот повсеместный колокольный звон, который как всю землю сливает в один гул, это восклицанье «Христос Воскрес!», которое заменяет в этот день все другие приветствия, этот поцелуй, который только раздается у нас, — и он готов почти воскликнуть: «Только в родной России празднуется этот день так, как ему следует праздноваться!»».

<...>

Итак, в начале главы, завершающей «Выбранные места…», Гоголь отмечает особенное участие к пасхальному торжеству русского человека. Писатель подчеркивает, прежде всего, особое ощущение пасхальной радости, которая отличает именно Россию. Заметим и то, что описание от третьего лица, когда местоимение «он» обозначает русского человека («он чувствует», «ему кажется», «ему вдруг представятся»), незаметно переходит в архетипическое «мы» («этот поцелуй, который только раздается у нас»). Сам переход от «он» к «мы» не случайно следует сразу же за пасхальным возгласом «Христос Воскрес!»: тем самым автор и читатель вовлекаются в это соборное «мы», словно приветствуя друг друга этим же восклицанием.

Описание недолжного состояния мира <...> заканчивается напоминанием об апостасийном отступничестве, когда тщетно «готова сброситься с Небес нам лестница и протянуться рука, помогающая возлететь по ней». Поскольку человек сам своею волею отказывается от спасения, образы безблагодатной тоски и исполинской скуки приводят к духовной смерти: «Всё глухо, могила повсюду. Боже! Пусто и страшно становится в Твоем мире!». Значимость Пасхи такова, что в данном гоголевском тексте этот самовольный отказ «один этот день вырвать из ряду других дней» равнозначен отказу от спасения.

Загадочное, но динамичное описание последствий этого отказа требует еще своего осмысления: «И непонятной тоской уже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь; всё мельчает и мелеет и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста». По-видимому, этот образ соприроден тому «духу тьмы», диаволу, который, по Гоголю, «выступил уже без маски в мир»: именно потому в Божием мире «пусто и страшно».

Но эта память смертная, сопровождающаяся апостасийным вступлением в мир духа тьмы, преодолевается пасхальной памятью. Гоголь так композиционно выстраивает свою главу, что после слов «… могила повсюду. Боже! Пусто и страшно становится в Твоем мире!» вновь следует описание Пасхи в русской земле и снова звучит возглас: «Христос Воскрес!», разгоняющий тьму и побеждающий самого «духа тьмы».

Заметим, что в начальном описании Светлого Воскресения, хотя и упоминается «повсеместный колокольный звон», но не говорится о том, что «гулы колоколов гудят и гудут по всей земле, точно как бы будят нас». Вспомним, что необыкновенная суета, переходящая в смертное оцепенение, — это финальная сцена «Ревизора» <...>. Безблагодатная суета в этот торжественный день в чужой земле («та же вседневная жизнь»), да и в России зачастую это «день какой-то полусонной беготни и суеты», приводит именно к оцепенению: из-за подмены Божественной благодати незаконными законами, которые «чертит исходящая снизу нечистая сила», ввиду появления «духа тьмы» «мир.., как очарованный, не смеет шевельнутся». Вот эти чары и призваны рассеять гулы колоколов. Звукопись Гоголя («…гулы всезвонных колоколов гудят и гудут…»), пытающаяся передать пасхальный трезвон, одновременно стремится словно разбудить читателя.

Не случайно местоимение «он», несколько дистанцирующее читателя и самого автора от «русского человека» в начале главы, однажды появившись во втором описании, затем совершенно пропадает. Если сначала мы видим взгляд «русского человека» как «его», обращенный к России из «чужой земли», а саму Россию определяет местоимение «там» (эта уединенность преодолевается как раз пасхальным восклицанием), то в финале это «там» преображается в «лицо земли нашей». Неверно говорить об элементарном изменении «точки зрения» русского человека (когда нахождение его «вне» русской земли неявно преодолевается, а местоимение «там» — по отношению к России — исчезает): в том-то и пасхальный смысл гоголевской книги, что сама индивидуально-личная точка зрения преображается в финальном возгласе «Христос Воскрес!», когда «вся Россия — один человек».

Само пасхальное восклицание звучит дважды в гоголевском тексте. Дважды говорится и о пасхальном поцелуе, «который только раздается у нас». Однако читатель, имеющий пасхальный горизонт ожидания и трижды прочитавший строки, выделенные восклицательным знаком <...>, дойдя до конца текста, не может оставаться сторонним зрителем пасхального торжества: он точно лично приглашается к пасхальному приветствию, которое может быть истинным завершением произведения и одновременно завершением паломничества к Пасхе, либо возглашая в третий раз «Христос Воскресе!», либо же отвечая на него «Воистину Воскресе!», как это и происходит на православном пасхальном богослужении.

В «Выбранных местах…» Гоголь высказывает надежду, что в будущем русская поэзия «…вызовет нам нашу Россию — нашу русскую Россию <...> — ту, которую извлечет она из нас же и покажет таким образом, что все до единого <...> скажут в один голос: “Это наша Россия; нам в ней приютно и тепло, и мы теперь действительно у себя дома, под своей родной крышей, а не на чужбине”». Правда, Гоголь относил эти слова к будущему времени. Однако промыслительно его высказывания об отечественной словесности оказались именно в той главе книги, которая называется «В чем же наконец существо русской поззии и в чем ее особенность»: советский обвал и постсоветская совершенно особенная развязность принудили русских читателей, несмотря на мертвящие «учебные пособия» и «методические указания» бесчисленных интерпретаторов и пропагандистов, несмотря на многошумное «племя пушкиноведов», догадаться, «наконец», что «существо» и «особенность» русской словесности в том, что она показывает нам «нашу Россию — нашу русскую Россию», где, в отличие от исковерканной отчизны, мы «действительно у себя дома, под своей родной крышей».

Для нас же особенно важно, что глубокие суждения Гоголя о существе и особенности русской поэзии непосредственно предшествуют завершающей пасхальной главе «Выбранных мест…»: автор тем самым задает вполне определенное направление читательской рецепции — тем, кому действительно небезразличны «метафизические» вопросы о «существе» и «особенности» нашей литературы. Духовное единение, которым завершается глава о русской поэзии, и единение, которым заканчивается глава о Воскресении, являются важнейшим свидетельством глубинного родства русской словесности — в ее идеальном воплощении, как его понимал Гоголь, — и пасхальной радости, что и позволяет нам говорить о пасхальности русской словесности.

Однако важно в гоголевском прозрении и то, что он парадоксально объясняет пасхальность России не тем, что русские «ближе» жизнью ко Христу, ибо жизнь эта «лучше» других народов: русские «хуже… всех прочих». Но, в отличие от этой видимой внешней неустроенной и беспорядочной жизни, есть, по Гоголю, «…много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа…»: пасхальный архетип и принадлежит «коренной природе», зачастую «позабытой» и даже отвергаемой — на рациональном уровне сознания. Собственно, именно это ощущение глубинной укоренненности предпочтения Воскресения Христова в России заставляет автора написать: «это не мысль, выдуманная в голове. Такие мысли не выдумываются».

Верные соображения, что «Выбранные места…» представляют собой своеобразное сочетание жанров проповеди и исповеди, следует, на наш взгляд, дополнить указанием на источник гоголевского «паломничества к Пасхе»: хождение игумена Даниила. Независимо от того, читал ли Гоголь именно «хождение» игумена Даниила, его текст — с пасхальным завершением пути — явился инвариантом для множества других подобных текстов «хождений», которых, в свою очередь, не мог не читать писатель. Поэтому предшествующее пасхальному торжеству описание достопримечательностей Святой Земли русским игуменом и описание нынешнего состояния России Гоголем, завершающееся тем же Воскресением, могут быть поняты как вехи одного и того же инвариантного паломничества к Пасхе: тем самым, «Выбранные места…» имеют жанровые черты паломничества. Главы «Выбранных мест…» поэтому не только имеют неслучайную композиционную организацию, но и обнаруживают свой сюжет, что подчеркивается сплошной нумерацией этих глав,— именно как путь автора и читателя от смерти к воскресению. Иными словами, главы книги являются своего рода последовательными ступенями лествицы, ведущей к Христу. Жанр «хождения», имеющий в данном случае пасхальный смысл, таким образом воздействовал на целое «Выбранных мест из переписки с друзьями», что некоторые более частные «проповеди» автора (такие, как «Что такое губернаторша», «Близорукому приятелю», «Занимающему важное место»), следует рассматривать не только как обращенные к эксплицированным читателям (к которым как будто непосредственно относятся те или иные части), не только к той или иной близкой им группе читателей («Женщина в свете», «Русский помещик») и, наконец, не только как «путь» имплицитного читателя всей книги, призванного пройти от начала к концу организованного автором «паломничества» (именно так было бы, если бы жанр гоголевской книги включал в себя лишь элементы проповеди и исповеди), но и — ввиду финального Воскресения как итога «пути» каждого человека — как путь самого автора: автор не только «проповедует» своим читателям, или «исповедуется» у них же, но, как и они, проходит свой путь от личного «исповедывания» и личных «проповедей» к пониманию пасхальности России.
ПОЛНОСТЬЮ (С УКАЗАНИЕМ СТРАНИЦ) ГЛАВУ 3 РКНП ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ.