Глава 2 — СОБОРНОЕ НАЧАЛО В ПОЭТИКЕ ПУШКИНА

опубликовано esaulov дата 2013-12-25 09:56 категории Portfolio, Категория соборности в русской литературе

(«Капитанская дочка»)

Эту гла­ву мож­но на­чать с кон­ста­та­ции оче­вид­но­го: сколь­ко-нибудь об­ще­при­ня­тая ме­то­до­ло­гия, ко­то­рая поз­во­ли­ла бы ус­пеш­но со­от­не­с­ти очень раз­ные сфе­ры — чи­с­то ду­хов­ную и чи­с­то эсте­ти­че­с­кую — по­ка еще со­вер­шен­но не раз­ра­бо­та­на. При­чем, если ре­ли­ги­оз­ная (пра­во­слав­ная) до­ми­нан­та древ­не­рус­ской сло­вес­но­с­ти до­ста­точ­но оче­вид­на, то клас­си­че­с­кая рус­ская ли­те­ра­ту­ра XIX — ХХ сто­ле­тия ча­ще все­го рас­сма­т­ри­ва­ет­ся имен­но как про­дукт свет­ской рус­ской куль­ту­ры.

В этой ис­сле­до­ва­тель­ской ус­та­нов­ке есть, ко­неч­но, свои ре­зо­ны. Нуж­но, по­жа­луй, со­гла­сить­ся, что упо­доб­ле­ние (отож­де­ств­ле­ние) сфе­ры свет­ской на­ци­о­наль­ной куль­ту­ры и сфе­ры соб­ст­вен­но ду­хов­ной вряд ли пло­до­твор­но в на­уч­ном от­но­ше­нии. При та­ком отож­де­ств­ле­нии не толь­ко по­эти­ка Пуш­ки­на — с по­зи­ций «чи­с­той» ор­то­док­саль­ной ду­хов­но­с­ти — мо­жет по­ка­зать­ся раз­но­вид­но­с­тью «пре­ле­с­ти» — пре­ль­ще­ния, но, ве­ро­ят­но, лю­бая «по­эти­ка» лю­бо­го свет­ско­го ав­то­ра. Од­на­ко же для адек­ват­но­го опи­са­ния имен­но рус­ской куль­ту­ры, где про­цесс се­ку­ля­ри­за­ции (рас­цер­ков­ле­ния жиз­ни) не был за­вер­шен и к на­ча­лу ХХ ве­ка, са­ми гра­ни­цы меж­ду свет­ской и ду­хов­ной сфе­ра­ми не толь­ко мо­гут, но и долж­ны по­ни­мать­ся в бах­тин­ском смыс­ле сло­ва: как со­еди­ня­ю­щие раз­лич­ные яв­ле­ния на­ци­о­наль­ной жиз­ни в су­ще­ст­вен­ном един­ст­ве оп­ре­де­лен­но­го ти­па куль­ту­ры.

В на­шем слу­чае, ко­неч­но, речь идет о сво­е­го ро­да пра­во­слав­ном ко­де рус­ской на­ци­о­наль­ной куль­ту­ры, взя­той в ее це­лом, ко­то­рый мы толь­ко–толь­ко на­чи­на­ем ос­ва­и­вать.

В этом со­вер­шен­но но­вом кон­тек­с­те по­ни­ма­ния сфор­му­ли­ро­ван­ная на­ми в на­зва­нии дан­ной гла­вы про­бле­ма яв­ля­ет­ся ед­ва ли не цен­т­раль­ной для дан­но­го ис­сле­до­ва­ния. В са­мом де­ле, ес­ли Пуш­кин — «это на­ше всё», то со­бор­ность, бу­ду­чи «ду­шой пра­во­сла­вия», то­же — в не­ко­то­ром смыс­ле — «на­ше всё». От­сю­да яс­но, что в ог­ра­ни­чен­ных пре­де­лах этой ча­с­ти ра­бо­ты мо­гут быть за­тро­ну­ты лишь не­ко­то­рые ас­пек­ты дан­ной те­мы.

В пре­де­лах дан­ной гла­вы, как и ра­бо­ты в це­лом, мы, ог­ра­ни­чи­ва­ясь рам­ка­ми по­эти­ки, со­зна­тель­но дис­тан­ци­ру­ем­ся от би­о­гра­фи­че­с­ко­го под­хо­да к те­ме (за един­ст­вен­ным ис­клю­че­ни­ем, да и то име­ю­щим ста­тус ги­по­те­зы). По­это­му, в ча­ст­но­с­ти, па­мят­ное всем убеж­де­ние Пуш­ки­на в том, что «да­ет нам осо­бен­ный на­ци­о­наль­ный ха­рак­тер» имен­но «гре­че­с­кое ве­ро­ис­по­ве­да­ние, от­лич­ное от всех про­чих», а так­же дру­гие его пря­мые вы­ска­зы­ва­ния о пра­во­сла­вии, не яв­ля­ют­ся для нас пред­ме­том спе­ци­аль­но­го ана­ли­за.

Для пер­во­го эта­па бу­ду­щей спе­ци­аль­ной ра­бо­ты над те­мой «Со­бор­ное на­ча­ло в по­эти­ке Пуш­ки­на», не ог­ра­ни­чен­ной под­за­го­лов­ком, со­вер­шен­но не­об­хо­ди­мо, на наш взгляд, сде­лать об­рат­ный пе­ре­вод пуш­кин­ских тек­с­тов с со­вет­ско­го язы­ка на язык рус­ский. Ана­ло­гич­ная и в выс­шей сте­пе­ни пло­до­твор­ная ра­бо­та в от­но­ше­нии тек­с­тов До­сто­ев­ско­го уже ве­дет­ся на фи­ло­ло­ги­че­с­км фа­куль­те­те Пе­т­ро­за­вод­ско­го уни­вер­си­те­та текстологической группой, воз­глав­ля­е­мой В. Н. За­ха­ро­вым[1]. Не­со­мнен­но, что этот труд яв­ля­ет­ся та­ким вкла­дом в дей­ст­ви­тель­ную ре­с­та­в­ра­цию рус­ской пра­во­слав­ной куль­ту­ры, ко­то­рый пе­ре­оце­нить не­воз­мож­но.

Не сто­ит за­бы­вать, что не толь­ко на­силь­ст­вен­ное рас­цер­ков­ле­ние рус­ской на­ци­о­наль­ной жиз­ни, но и, на­при­мер, ре­фор­ма рус­ской ор­фо­гра­фии, про­ве­ден­ная в 1918 го­ду — в сто­ро­ну ее зна­чи­тель­но­го «уп­ро­ще­ния» — бы­ла вос­при­ня­та мно­ги­ми де­я­те­ля­ми оте­че­ст­вен­ной куль­ту­ры (не уте­ряв­ши­ми еще жи­во­го ощу­ще­ния «пра­во­слав­но­го ко­да» рус­ской куль­ту­ры) имен­но как се­ку­ля­ри­за­ция пра­во­пи­са­ния, по­сколь­ку сам рус­ский язык, по вы­ра­же­нию Вяч. Ива­но­ва, «не­раз­рыв­но срос­ся с гла­го­ла­ми церк­ви»[2]. По­это­му ре­фор­му ор­фо­гра­фии сле­ду­ет по­ни­мать как чи­с­то ан­ти­пра­во­слав­ный акт, имев­ший ка­та­ст­ро­фи­че­с­кие по­след­ст­вия — и ко­с­вен­но за­тро­нув­ший да­же изу­че­ние по­эти­ки рус­ской ли­те­ра­ту­ры. По мне­нию И. А. Иль­и­на, в ре­зуль­та­те ре­фор­мы «про­изо­шел от­рыв рус­ско­го язы­ка от его цер­ков­но-сла­вян­ских кор­ней (вы­де­ле­но ав­то­ром. — И. Е.), де­на­ци­о­на­ли­за­ция рус­ско­го пись­ма, рус­ской эти­мо­ло­гии, фо­не­ти­ки, рус­ско­го мы­ш­ле­ния»[3]. Как от­ме­ча­ет В. Н. То­по­ров, «имен­но для сла­вян свет ве­ры и свет кни­ги, при­ня­тие хри­с­ти­ан­ст­ва и об­ре­те­ние пись­мен­но­с­ти сов­па­ли во вре­ме­ни… Бук­вы ока­зы­ва­ют­ся Бо­жь­им да­ром и вы­сту­па­ют как сво­е­го ро­да оп­лот­не­ние сло­ва»[4]. По­это­му, до­ба­вим мы, для пра­во­слав­но­го со­зна­ния унич­то­же­ние букв оз­на­ча­ет уни­чи­же­ние Сло­ва, его раз­–во­площение.

В до­кла­де «О ста­рой ор­фо­гра­фии» Дми­т­рий Ли­ха­чев ут­верж­дал, в ча­ст­но­с­ти, что, «унич­то­жив «фи­ту», они (имя ко­то­рым ле­ги­он) хо­тят пре­дать заб­ве­нию ту не­на­ви­ст­ную связь, ко­то­рая суще­ст­во­ва­ла ког­да–то меж­ду Ви­зан­ти­ей и Ру­сью, Рос­си­ей»[5].

Та­ким об­ра­зом, не­об­хо­ди­мо вос­ста­но­вить эту «не­на­ви­ст­ную» не­ко­то­рым связь меж­ду твор­че­ст­вом Пуш­ки­на и пра­во­слав­ной пись­мен­ной тра­ди­ци­ей по­сред­ст­вом вос­ста­нов­ле­ния на­сто­я­ще­го, а не фаль­си­фи­ци­ро­ван­но­го язы­ка Пуш­ки­на. Уже по­сред­ст­вом этой куль­тур­ной ак­ции «цер­ков­но–сла­вян­ские кор­ни», а ста­ло быть, и со­бор­ное на­ча­ло рус­ской жиз­ни при­от­кро­ет­ся в по­эти­ке Пуш­ки­на.

Сле­ду­ю­щий шаг — эта рас­смо­т­ре­ние эво­лю­ции твор­че­ст­ва Пуш­ки­на в пра­во­слав­ном кон­тек­с­те[6]. На наш взгляд, в та­ком случае ока­жет­ся воз­мож­ным уло­вить как апо­с­та­сию в на­чаль­ный пе­ри­од его твор­че­ст­ва, так и ито­го­вое пре­одо­ле­ние этой апо­с­та­сии. Так, кар­ди­наль­ное пе­ре­ос­мыс­ле­ние бай­ро­низ­ма мо­жет и долж­но быть рас­смо­т­ре­но в этом пра­во­слав­ном под­тек­с­те как эстетиче­с­кая про­ек­ция со­бор­но­го на­ча­ла в борь­бе с «ду­хом раз­де­ле­ния».

На­ко­нец, мно­гие зре­лые вер­шин­ные про­из­ве­де­ния мо­гут быть зна­чи­тель­но пе­ре­ос­мыс­ле­ны, ес­ли «пра­во­слав­ный код» рус­ской куль­ту­ры бу­дет экс­пли­ци­ро­ван при кон­крет­ном ана­ли­зе их тек­с­та.

В пре­де­лах дан­ной ра­бо­ты мы ог­ра­ни­чим­ся лишь ана­ли­зом «Ка­пи­тан­ской доч­ки», все­це­ло при­со­е­ди­ня­ясь к не­дав­но вы­ска­зан­но­му ав­то­ри­тет­но­му суж­де­нию Н. К. Гея: «при­хо­дит­ся с со­жа­лени­ем от­ме­чать яв­ную не­до­ста­точ­ность на­пи­сан­но­го об этом про­из­ве­де­нии <...> вклю­чая уже сде­лан­ное се­рь­ез­ны­ми ис­сле­до­ва­те­ля­ми, в том чис­ле и Б. То­ма­шев­ским, Ю. Ок­с­ма­ном, Ю. Лот­ма­ном и др.»[7]

Са­мый важ­ный мо­мент в ас­пек­те на­шей те­мы — это рас­смо­т­ре­ние раз­ных ти­пов цен­но­ст­ных ори­ен­та­ций пер­со­на­жей в про­из­ве­де­нии, за ко­то­ры­ми мер­ца­ют су­ще­ст­вен­но раз­лич­ные куль­тур­ные тра­ди­ции.

Пуш­кин­ское про­из­ве­де­ние мо­жет быть по­ня­то как эс­те­ти­че­с­кий об­ра­зец сле­до­ва­ния пра­во­слав­ной эти­ке.

Су­ще­ст­вен­но, что в этот ха­рак­тер­ный для рус­ско­го мен­та­ли­те­та эти­че­с­кий оре­ол по­па­да­ют прак­ти­че­с­ки все (за не­ко­то­ры­ми ис­клю­че­ни­я­ми, о ко­то­рых — ни­же) пуш­кин­ские пер­со­на­жи.

Так, Петр Гри­нев, ко­то­рый про­ни­ца­тель­но «чув­ст­во­вал, что лю­бовь моя не слиш­ком его (от­ца. — И. Е.) тро­нет и что он бу­дет на нее смо­т­реть, как на блажь мо­ло­до­го че­ло­ве­ка»[8] (отец ви­дит в этой «ро­ман­ти­че­с­кой» люб­ви «про­ка­зы», за ко­то­рые ви­нов­ни­ка над­ле­жит «про­учить <...> пу­тем»), по­сле по­стиг­ших Ма­шу Ми­ро­но­ву бед­ст­вий «знал, что отец поч­тет за сча­с­тье и вме­нит се­бе в обя­зан­ность при­нять дочь за­слу­жен­но­го во­и­на, по­гиб­ше­го за оте­че­ст­во». Стран­но, но хри­с­ти­ан­ский эти­че­с­кий под­текст та­кой готов­но­с­ти пер­со­на­жа, на­сколь­ко нам из­ве­ст­но, ни­ког­да не фик­си­ро­вал­ся в пуш­ки­но­ве­де­нии. Меж­ду тем, мы ви­дим, что «обя­занность» (т. е. долг гос­те­при­им­ст­ва) не­по­сред­ст­вен­но сле­ду­ет за сча­с­ть­ем при­нять по­ст­ра­дав­шую си­ро­ту. За та­кой го­тов­но­с­тью сто­ит, ко­неч­но, хри­с­ти­ан­ское от­но­ше­ние к ближ­не­му (пря­мо про­ти­во­по­лож­ное мер­кан­тиль­но­му праг­ма­ти­че­с­ко­му рас­че­ту на вы­год­ную же­нить­бу сы­на).

Как по­мнит чи­та­тель, уве­рен­ность рас­сказ­чи­ка впол­не под­тверж­да­ет­ся:

Ма­рья Ива­нов­на при­ня­та бы­ла мо­и­ми ро­ди­те­ля­ми с тем ис­крен­ним ра­ду­ши­ем, ко­то­рое от­ли­ча­ло лю­дей ста­ро­го ве­ка. Они ви­де­ли бла­го­дать Бо­жию в том, что име­ли слу­чай при­ютить и об­ла­с­кать бед­ную си­ро­ту. <...> Моя лю­бовь уже не ка­за­лась ба­тюш­ке пу­с­той бла­жью; а ма­туш­ка толь­ко то­го и же­ла­ла, чтоб ее Пе­т­ру­ша же­нил­ся на ми­лой ка­пи­тан­ской доч­ке.

В этом фраг­мен­те клю­че­вым по­ня­ти­ем яв­ля­ет­ся имен­но бла­го­дать Бо­жия (ис­точ­ник со­бор­но­го еди­не­ния), ко­то­рую лю­ди «ста­ро­го ве­ка» ви­де­ли в де­я­тель­ной под­держ­ке на­и­бо­лее нуж­да­ю­ще­го­ся и на­и­бо­лее сла­бо­го по­это­му че­ло­ве­ка: не «об­ла­с­кать бед­ную си­ро­ту» — зна­чит, по­сту­пить про­тив­но хри­с­ти­ан­ской пра­во­слав­ной со­ве­с­ти.

Су­ще­ст­вен­но, что та­кое по­ве­де­ние пер­со­на­жей дик­ту­ет­ся не юри­ди­че­с­ки­ми (пра­во­вы­ми) рам­ка­ми За­ко­на, но име­ет со­вер­шен­но иной под­текст. Мы ви­дим не хо­луй­ское за­ис­ки­ва­ние пе­ред бо­га­тым и удач­ли­вым, а хри­с­ти­ан­скую по­мощь не­иму­ще­му и нуж­да­ю­ще­му­ся. Воз­ни­ка­ет но­вое — во Хри­с­те — бла­го­дат­ное еди­не­ние лю­дей. При­чем, оно изо­б­ра­жа­ет­ся во впол­не ре­а­ли­с­ти­че­с­ком про­из­ве­де­нии, а не в нор­ма­тив­ном тек­с­те. Впро­чем, та­кой тип по­ве­де­ния, со­от­вет­ст­ву­ю­щий оп­ре­де­лен­но­му ти­пу куль­ту­ры, хо­ро­шо зна­ком рус­ско­му чи­та­те­лю по его мно­го­чис­лен­ным «жиз­нен­ным ана­ло­гам»[9]. Та­ким об­ра­зом, со­бор­ное еди­не­ние лю­дей не может быть объ­яс­не­но в «за­кон­ни­че­с­кой» си­с­те­ме ко­ор­ди­нат: тре­бу­ет­ся иная, бо­лее слож­ная, на­уч­ная ак­си­о­ло­гия для опи­са­ния это­го явления.

Мно­же­ст­во сов­па­де­ний в ре­че­вой де­та­ли­за­ции с го­го­лев­ски­ми «ста­ро­свет­ски­ми по­ме­щи­ка­ми» (ис­крен­нее ра­ду­шие, лю­ди ста­ро­го ве­ка, бла­го­дать Бо­жия) сви­де­тель­ст­ву­ют о том, что мы опи­сы­ва­ем не столь­ко ин­ди­ви­ду­аль­ное яв­ле­ние, свой­ст­вен­ное имен­но и толь­ко по­эти­ке Пуш­ки­на (или да­же по­эти­ке лишь дан­но­го про­из­ве­де­ния), сколь­ко об­щий пра­во­слав­ный пласт и фон для всей рус­ской клас­си­че­с­кой ли­те­ра­ту­ры, под­хва­тив­шей хри­с­ти­ан­скую ус­та­нов­ку древ­не­рус­ской сло­вес­но­с­ти на во­цер­ков­ле­ние че­ло­ве­ка. Ведь и в по­ве­с­ти «Ста­ро­свет­ские по­ме­щи­ки», по­эти­ка ко­то­рой со­вер­шен­но ис­ка­же­на в на­шем ли­те­ра­ту­ро­ве­де­нии[10], ре­а­ли­с­ти­че­с­ки изо­б­ра­жа­ет­ся лю­бовь к ближ­не­му.

В раз­би­ра­е­мом на­ми пуш­кин­ском тек­с­те да­же Пу­га­чев, хо­тя и «по­тря­сал го­су­дар­ст­вом», но в сво­ем бы­то­вом по­ве­де­нии, как оно пред­став­ле­но в пуш­кин­ской по­ве­с­ти, пы­та­ет­ся впи­сать­ся в ак­си­о­ло­гию хри­с­ти­ан­ской мо­ра­ли:

«Кто из мо­их лю­дей сме­ет оби­жать си­ро­ту?» — за­кри­чал он. «Будь он се­ми пя­дей во лбу, а от су­да мо­е­го не уй­дет. Го­во­ри: кто ви­но­ва­тый?»

Ха­рак­тер­но, что в спо­ре «ене­ра­лов» Пу­га­че­ва об уча­с­ти явив­ше­го­ся из Орен­бур­га Гри­не­ва, Хло­пу­ша, ви­нясь «в про­ли­той хри­с­ти­ан­ской кро­ви», тем са­мым ду­хов­но по­ки­да­ет ря­ды без­бла­го­датной раз­бой­ни­чь­ей общ­но­с­ти, до­бав­ляя при этом: «я гу­бил супро­тив­ни­ка, а не гос­тя» (ср. по­ка­за­тель­ное для пра­во­слав­ной тра­ди­ции гос­те­лю­бие в тех же «Ста­ро­свет­ских по­ме­щи­ках», ге­рои ко­то­рых «жи­ли для гос­тей»). Сло­ва, ко­то­ры­ми оп­ре­де­ля­ет­ся Хло­пу­ша («угод­ник», «жа­лость»), сиг­на­ли­зи­ру­ют о по­тен­ци­аль­ном его при­об­ще­нии к дру­го­му, ис­тин­но­му, ти­пу че­ло­ве­че­с­ко­го еди­не­ния — со­бор­но­му.

Тог­да как «то­ва­рищ» Хло­пу­ши, ко­то­ро­му «бы все ду­шить да ре­зать» — «ста­ри­чок в го­лу­бой лен­те» — вы­па­да­ет из хри­с­ти­ан­ско­го эти­че­с­ко­го по­ля в си­лу то­го, что он «из­мен­ник», по­доб­но дру­го­му ино­род­но­му пра­во­слав­ной эти­ке пер­со­на­жу — Шва­б­ри­ну. Имен­но этот мар­ги­нал вы­ска­зы­ва­ет удив­ле­ние со­хра­нив­шим­ся в серд­це «ссыль­но­го пре­ступ­ни­ка, три ра­за бе­жав­ше­го из си­бир­ских руд­ни­ков» ос­т­ров­ком хри­с­ти­ан­ской со­ве­с­ти: «Да ты что за угод­ник?.. У те­бя–то от­ку­да жа­лость взя­лась?..» Мож­но ска­зать, что в этом слу­чае про­яв­ля­ет­ся чрез­вы­чай­но су­ще­ст­вен­ное для хри­с­ти­ан­ско­го по­ни­ма­ния че­ло­ве­че­с­кой при­ро­ды, а так­же для по­ни­ма­ния ав­тор­ско­го от­но­ше­ния к ге­рою — на­деж­да и ве­ра в лю­бо­го че­ло­ве­ка, хо­тя бы и жи­ву­ще­го вне за­ко­на, по­тен­ци­аль­ная воз­мож­ность по­ка­я­ния, по­ка этот че­ло­век жив. По­ка­за­тель­на ре­ак­ция Гри­не­ва:

Не мо­гу изъ­яс­нить то, что я чув­ст­во­вал, рас­ста­ва­ясь с этим ужас­ным че­ло­ве­ком (Пу­га­че­вым. — И. Е.), из­вер­гом, зло­де­ем для всех, кро­ме од­но­го ме­ня… В эту ми­ну­ту силь­ное со­чув­ст­вие влек­ло ме­ня к не­му…

Из­ве­ст­ный эпи­зод, в ко­то­ром Пу­га­чев пе­ре­ска­зы­ва­ет кал­мыц­кую сказ­ку об ор­ле и во­ро­не, ор­га­ни­зо­ван ав­то­ром та­ким об­разом, что по­след­нее сло­во ос­та­ет­ся не за са­мо­зван­цем, а за Грине­вым: «жить убий­ст­вом и раз­бо­ем зна­чит по мне кле­вать мерт­вечи­ну». При­чем, су­ще­ст­вен­но так­же по­сле­до­вав­шее за этим возра­же­ни­ем мол­ча­ние Пу­га­че­ва, ко­то­рый «по­смо­т­рел на ме­ня с удив­ле­ни­ем и ни­че­го не от­ве­чал».

Ду­хов­ная «ино­род­ность» Шва­б­ри­на, чуж­дость его пра­во­слав­ной нрав­ст­вен­но­с­ти, тек­с­ту­аль­но под­чер­ки­ва­ет­ся как его ино­языч­ной ре­чью при пер­вом же по­яв­ле­нии на стра­ни­цах «Ка­пи­тан­ской доч­ки» (ав­тор пе­ре­да­ет ее по–рус­ски, но важ­на здесь имен­но ре­мар­ка «ска­зал он (Шва­б­рин. — И. Е.) мне по–фран­цуз­ски»), так и ино­языч­ным ко­ми­че­с­ким оп­ре­де­ле­ни­ем его ге­не­ра­лом: «этот Шваб­рин пре­ве­ли­кий Schelm» — уни­каль­ной для пуш­кин­ской по­ве­с­ти не­мец­ко­языч­ной встав­кой, кор­ре­с­пон­ди­ру­ю­щей лишь с еще од­ним — фран­цуз­ским — тек­с­том, от­но­си­мым к фран­цу­зу Бо­п­ре: «pour être outchitel». Мож­но от­ме­тить и вы­ска­зан­ное при зна­ком­ст­ве Шва­б­ри­ным «же­ла­ние уви­деть на­ко­нец че­ло­ве­че­с­кое ли­цо», ма­ни­фе­с­ти­ру­ю­щее его ду­хов­ную ина­ко­вость в Бе­ло­гор­ской крепос­ти.

Кон­тра­с­ти­ру­ю­щим фо­ном для это­го пер­со­на­жа яв­ля­ет­ся рос­сий­ский не­мец Ан­д­рей Кар­ло­вич Р., в ре­чи ко­то­ро­го «силь­но от­зы­вал­ся не­мец­кий вы­го­вор», од­на­ко же орен­бург­ский «ста­рин­ный то­ва­рищ» Ан­д­рея Пе­т­ро­ви­ча Гри­не­ва го­во­рит с его сы­ном по–рус­ски.

Впро­чем, в ху­до­же­ст­вен­ном ко­с­мо­се по­ве­с­ти да­же мар­ги­наль­ные по от­но­ше­нию к хри­с­ти­ан­ской нрав­ст­вен­но­с­ти пер­со­на­жи иной раз бы­ва­ют во­вле­че­ны в со­от­вет­ст­ву­ю­щее ду­хов­ное по­ле. Шва­б­рин, к ко­то­ро­му чи­та­тель не мо­жет, вслед за Гри­не­вым, ка­за­лось бы, ис­пы­ты­вать иных чувств, кро­ме «пре­зре­ния», «не­на­ви­с­ти и гне­ва», как мы по­мним, не про­из­но­сит — как и сам Гри­нев — «имя Ма­рьи Ива­нов­ны» пе­ред чле­на­ми след­ст­вен­ной комис­сии по при­чи­нам не впол­не яс­ным рас­сказ­чи­ку («от­то­го ли <...> от­то­го ли…»).

Ра­нее же Гри­нев — впол­не по–хри­с­ти­ан­ски — «не хо­тел тор­же­ст­во­вать над унич­то­жен­ным вра­гом». Меж­ду про­чим, ре­ци­пи­ен­том, на­хо­дя­щим­ся в ду­хов­ном по­ле воз­дей­ст­вия «пост­хри­с­ти­ан­ской ци­ви­ли­за­ции», не­ко­то­рые мо­мен­ты пра­во­слав­но­го под­тек­с­та рус­ской ли­те­ра­ту­ры — хо­тя бы этот — вос­при­ни­ма­ют­ся да­же бо­лее ос­т­ро, не­же­ли они вос­при­ни­ма­лись со­вре­мен­ни­ка­ми Пуш­ки­на — бла­го­да­ря по­зи­ции «ос­т­ра­не­ния». Ведь в со­вре­мен­ной мас­со­вой куль­ту­ре тор­же­ст­во над уни­жен­ным вра­гом яв­ля­ет­ся поч­ти обя­за­тель­ным и да­же от­ча­с­ти ри­ту­аль­ным, струк­ту­ро­об­ра­зу­ю­щим мо­мен­том. Не то у Пуш­ки­на.

Ра­зу­ме­ет­ся, в ми­ре, ос­но­вы­ва­ю­щем­ся на хри­с­ти­ан­ских цен­но­с­тях, «дет­ский ту­луп, по­да­рен­ный бро­дя­ге, из­бав­лял от пет­ли». Пу­га­чев за­ме­ча­ет Гри­не­ву как «го­су­дарь»: «я по­ми­ло­вал те­бя за твою до­б­ро­де­тель», хо­тя «ты креп­ко пе­ре­до мною ви­но­ват». Ма­ша Ми­ро­но­ва у го­су­да­ры­ни «при­еха­ла про­сить ми­ло­с­ти, а не пра­во­су­дия». Да­же плу­то­ва­тый уряд­ник Мак­си­мыч, за­яв­ля­ю­щий Гри­не­ву буд­то бы со­вер­шен­но всуе — «веч­но за вас бу­ду Бо­га мо­лить», впос­лед­ст­вии, пе­ре­да­вая пись­мо из Бе­ло­гор­ской кре­по­с­ти, тем са­мым де­я­тель­но по­мо­га­ет ге­рою в спа­се­нии Ма­ши Ми­ро­но­вой по­сле во­про­са, убеж­да­ю­ще­го в не­су­ет­но­с­ти его обе­ща­ния («Как вас Бог ми­лу­ет?»). Тем са­мым и этот пер­со­наж как бы не­воль­но — точ­нее же, ав­тор­ской во­лей — всту­па­ет в круг со­бор­но­го еди­не­ния. Ста­ло быть, про­ти­во­бор­ст­ву­ю­щие во­ен­ные ла­ге­ря яв­ля­ют­ся лишь ви­ди­мым и по­верх­но­ст­ным (не суб­стан­ци­аль­ным) мо­мен­том, а не­ви­ди­мым, но до­ми­нант­ным ста­но­вит­ся как раз иной — со­бор­ный тип еди­не­ния: ка­зак мо­лит­ся за сво­е­го не­по­сред­ст­вен­но­го во­ен­но­го про­тив­ни­ка!

В «Ка­пи­тан­ской доч­ке» за­ме­ча­тель­на по­сле­до­ва­тель­ная ори­ен­та­ция на «ми­лость» (а не «пра­во­су­дие») и «бла­го­дать Бо­жию», рав­но как и от­каз от «за­кон­ни­че­ст­ва» у по­ляр­ных пер­со­на­жей ро­ма­на: Ека­те­ри­ны II и Пу­га­че­ва. За ис­клю­че­ни­ем Шва­б­ри­на, ко­то­рый «в Бо­га не ве­ру­ет», и «ста­рич­ка в го­лу­бой лен­те» пер­со­на­жи на­хо­дят­ся в пре­де­лах пра­во­слав­ной ак­си­о­ло­гии, хо­тя и при­над­ле­жат про­ти­во­бор­ст­ву­ю­щим сто­ро­нам.

Мож­но от­ме­тить и кар­ди­наль­ное пе­ре­ос­мыс­ле­ние ду­хов­ной сущ­но­с­ти то­по­са Пе­тер­бур­га в про­из­ве­де­нии. Из ме­с­та, где — в пре­де­лах эти­че­с­ко­го кру­го­зо­ра пер­со­на­жей — ца­рят ча­е­мые удо­воль­ст­вия (Петр Гри­нев меч­та­ет «об удо­воль­ст­ви­ях пе­тер­бург­ской жиз­ни»), ли­бо не­поз­во­ли­тель­ные по­ро­ки (по мне­нию от­ца ге­роя, «слу­жа в Пе­тер­бур­ге», мож­но лишь «мо­тать да по­вес­ни­чать»), сто­ли­ца пре­вра­ща­ет­ся в то­пос об­ре­те­ния дей­ст­ви­тель­ной «ми­ло­с­ти». Тем са­мым сни­ма­ет­ся же­ст­кая оп­по­зи­ция офи­ци­аль­но­го и не­о­фи­ци­аль­но­го, обы­г­ры­ва­е­мая ав­то­ром в сло­вес­ной фор­му­ле за­пре­та Ан­д­рея Пе­т­ро­ви­ча Гри­не­ва («Пе­т­ру­ша в Пе­тер­бург не по­едет»), где сход­ст­во фо­не­ти­че­с­ко­го со­зву­чия лишь кон­тра­с­ти­рует с окон­ча­ни­я­ми соб­ст­вен­ных су­ще­ст­ви­тель­ных, в ко­то­рых пер­во­на­чаль­ное ми­ни­маль­ное зву­ко­вое раз­гра­ни­че­ние сво­е­го («Петр») и чу­жо­го («Пе­тер») раз­ре­ша­ет­ся рез­кой не­со­вме­с­ти­мо­с­тью до­маш­не­го «Пе­т­ру­ши» и не­мец­ко­го «…бур­га». Пе­тер­бург ока­зыва­ет­ся в фи­на­ле в том же до­ми­нант­ном для это­го про­из­ве­дения ду­хов­ном по­ле, что и Бе­ло­гор­ская кре­пость, хо­тя и со­храняет не­ко­то­рые ат­ри­бу­ты чу­жо­го про­ст­ран­ст­ва (этим мож­но объ­яс­нить фи­наль­ное не­же­ла­ние Ма­ши Ми­ро­но­вой «взгля­нуть на Петер­бург» пе­ред воз­вра­ще­ни­ем в де­рев­ню).

Ю. М. Лот­ман ха­рак­те­ри­зу­ет «от­вет» Ма­ши Ми­ро­но­вой Ека­те­ри­не как «не­о­жи­дан­ный»[11]. Дей­ст­ви­тель­но, при оп­ре­де­лен­ной научной ус­та­нов­ке он мо­жет — и да­же дол­жен — по­ка­зать­ся имен­но та­ко­вым. Ес­ли счи­тать пра­во­слав­ную эти­ку, ко­то­рая дей­ст­ви­тель­но «про­воз­гла­ша­ет вер­хо­вен­ст­во со­ве­с­ти над за­ко­ном и по­ка­я­ния над су­дом»[12], все­го–на­все­го уто­пи­ей. Од­на­ко при по­доб­ном от­но­ше­нии к «за­ко­ну» и «со­ве­с­ти», пред­по­ла­га­ю­щем все–та­ки впол­не оп­ре­де­лен­ную ие­рар­хию этих по­ня­тий, «не­о­жи­данным» дол­жен ка­зать­ся не толь­ко от­вет Ма­ши Ми­ро­но­вой, но так­же пра­во­слав­ный эти­че­с­кий кру­го­зор и дру­гих пуш­кин­ских пер­со­на­жей.

На­про­тив, ес­ли ис­сле­до­ва­тель най­дет в се­бе «ши­ро­ту по­ни­ма­ния» (А. П. Скаф­ты­мов) и при­мет ту ие­рар­хию за­ко­на и бла­го­да­ти, ко­то­рую дик­ту­ет са­ма по­эти­ка пуш­кин­ской по­ве­с­ти, то от­вет Ма­ши Ми­ро­но­вой ока­жет­ся не «не­о­жи­дан­ным», а един­ст­вен­но для нее воз­мож­ным. Бук­валь­ное сов­па­де­ние сло­вес­ных фор­мул по­же­ла­ния сча­с­тья Ма­ше Ми­ро­но­вой со сто­ро­ны от­ца — в бла­го­словении («дай Бог вам лю­бовь да со­вет») — и его про­тив­ни­ка и по­бе­ди­те­ля Пу­га­че­ва («дай вам Бог лю­бовь да со­вет») — так­же со­вер­шен­но за­ко­но­мер­но и не долж­но удив­лять. Пра­во­слав­ная уста­нов­ка по­мо­га­ет по­нять — по­че­му го­су­да­ры­ня чув­ст­ву­ет се­бя «в дол­гу пе­ред до­че­рью ка­пи­та­на Ми­ро­но­ва» и об­ла­с­ки­ва­ет «бед­ную си­ро­ту» (с по­сле­до­ва­тель­но «за­кон­ни­че­с­ких» по­зи­ций со­вер­шен­но не­яс­но — о ка­ком дол­ге мо­жет ид­ти речь).

Не долж­но удив­лять и то, что про­бле­ма бла­го­сло­ве­ния яв­ля­ет­ся цен­т­раль­ной про­бле­мой по­эти­ки «Ка­пи­тан­ской доч­ки». Для эго­цен­т­рич­но­го се­ку­ля­ри­зо­ван­но­го со­зна­ния не тре­бу­ет­ся ни­ка­ко­го бла­го­сло­ве­ния. По­это­му и этот пласт ху­до­же­ст­вен­но­го со­дер­жа­ния пуш­кин­ской по­ве­с­ти мо­жет быть ин­тер­пре­ти­ро­ван как од­но из про­яв­ле­ний со­бор­но­го на­ча­ла. При­ве­дем не­сколь­ко ха­рак­тер­ных при­ме­ров, сви­де­тель­ст­ву­ю­щих о зна­чи­мо­с­ти дан­но­го мо­ти­ва в ху­до­же­ст­вен­ном ми­ре про­из­ве­де­ния:

Ро­ди­те­ли мои бла­го­сло­ви­ли ме­ня. Ба­тюш­ка ска­зал мне: «Про­щай Петр. Слу­жи вер­но, ко­му при­сяг­нешь, <...> и по­мни по­сло­ви­цу: бе­ре­ги пла­тье сно­ву, а честь смо­ло­ду».

Ав­то­ри­тет­ность на­пут­ст­вен­но­го от­цов­ско­го сло­ва под­креп­ля­ет­ся в дан­ном слу­чае не толь­ко от­сыл­кой к на­род­ной му­д­ро­с­ти, за­фик­си­ро­ван­ной по­сло­ви­цей, но и тем, что ав­тор­ской во­лей по­вто­ря­ет­ся — в рас­ши­рен­ном ва­ри­ан­те — из­ве­ст­ный эпи­граф к по­ве­сти. Со­сед­ст­во хри­с­ти­ан­ско­го бла­го­сло­ве­ния и фоль­к­лор­но­го текс­та чрез­вы­чай­но зна­ме­на­тель­но: оно ма­ни­фе­с­ти­ру­ет глу­бин­ную уко­ре­нен­ность жиз­ни геро­ев од­но­вре­мен­но как в сти­хии на­род­но­го (про­сто­на­род­но­го) ко­с­мо­са, так и в хри­с­ти­ан­ском эти­че­с­ком кон­ти­ну­у­ме, про­яв­ля­ю­щем­ся на уров­не бы­то­во­го по­ве­де­ния. В эпи­зо­де сна Гри­не­ва, в ко­то­ром тот ви­дит «не­что про­ро­че­с­кое», цен­т­раль­ное ме­с­то за­ни­ма­ет, как из­ве­ст­но, имен­но бла­го­сло­ве­ние[13]. Ма­туш­ка, об­ра­ща­ясь к «Ан­д­рею Пе­т­ро­ви­чу» (в этом эпи­зо­де сна — до то­го, как ге­рой «ус­т­ре­мил гла­за <...> на боль­но­го» — ме­та­мор­фо­за с «от­цом» еще не ста­ла фак­том со­зна­ния ге­роя и чи­та­те­ля), го­во­рит: «Пе­т­ру­ша при­ехал; он во­ро­тил­ся, уз­нав о тво­ей бо­лез­ни; бла­го­сло­ви его». Уже по­сле транс­фор­ма­ции «боль­но­го» в му­жи­ка «с чер­ной бо­ро­дою» и во­про­са Гри­не­ва — «с ка­кой ста­ти мне про­сить бла­го­сло­ве­ния у му­жи­ка?», ма­туш­ка про­из­но­сит: «Все рав­но, Пе­т­ру­ша <...> это твой по­са­же­ный отец; по­це­луй у не­го руч­ку, и пусть он те­бя бла­го­сло­вит…» На­ко­нец, сам «страш­ный му­жик» «ла­с­ко­во ме­ня (Пе­т­ра Гри­не­ва. – И. Е.) кли­кал, го­во­ря: «Не бойсь, по­дой­ди под мое бла­го­сло­ве­ние…» Тра­ги­че­с­кая кол­ли­зия, ко­то­рую пы­та­ет­ся раз­ре­шить ге­рой («ужас и не­до­уме­ние ов­ла­де­ли мною»), та­ким об­ра­зом, име­ет в сво­ей ос­но­ве как раз про­бле­му бла­го­сло­ве­ния.

Петр Гри­нев, как по­мнит чи­та­тель, «ре­шил­ся <...> пи­сать к ба­тюш­ке <...> про­ся ро­ди­тель­ско­го бла­го­сло­ве­ния» взять в же­ны Ма­шу Ми­ро­но­ву, и по­лу­чив от­каз («мо­е­го бла­го­сло­ве­ния <...> дать я те­бе не на­ме­рен»), за­яв­ля­ет «я го­тов на все». В этом ме­с­те по­ве­с­ти воз­ни­ка­ет ро­ман­ти­че­с­кий ва­ри­ант «воз­мож­но­го сю­же­та»[14], для ко­то­ро­го вза­им­ная лю­бовь ге­ро­ев яв­ля­ет­ся впол­не до­ста­точ­ным ус­ло­ви­ем вен­ча­ния — без бла­го­сло­ве­ния. Од­на­ко пуш­кин­ская ге­ро­и­ня от­вер­га­ет эту воз­мож­ность: «Бог луч­ше на­ше­го зна­ет, что нам на­доб­но»; «По­ко­рим­ся во­ле Бо­жи­ей»; «Нет… Я не вый­ду за те­бя без бла­го­сло­ве­ния тво­их ро­ди­те­лей. Без их бла­го­слове­ния не бу­дет нам сча­с­тия»; «Она чув­ст­во­ва­ла, что судь­ба ее со­еди­не­на бы­ла с мо­ею. Но она по­вто­ри­ла, что не ина­че бу­дет мо­ею же­ной, как с со­гла­сия мо­их ро­ди­те­лей. Я ей не про­ти­ву­речил».

На­ка­ну­не му­че­ни­че­с­кой смер­ти, Ва­си­ли­са Его­ров­на, об­ра­ща­ясь к му­жу, го­во­рит: «…в жи­во­те и смер­ти Бог во­лен: бла­го­сло­ви Машу».

Ма­ша <...> по­до­шла к Ива­ну Кузь­ми­чу, ста­ла на ко­ле­ни и по­кло­ни­лась ему в зем­лю. Ста­рый ко­мен­дант пе­ре­кре­с­тил ее триж­ды; по­том под­нял и, по­це­ло­вав, ска­зал ей из­ме­нив­шим­ся го­ло­сом: «Ну, Ма­ша, будь сча­ст­ли­ва. Мо­лись Бо­гу: он те­бя не ос­та­вит».

Бла­го­сло­ве­ние в дан­ном слу­чае со­сед­ст­ву­ет с на­ка­зом «мо­лись Бо­гу». Об­ра­тим­ся по­это­му к эпи­зо­дам по­ве­с­ти, свя­зан­ным с мо­лит­вой. Ока­зы­ва­ет­ся, что мо­лит­ва, как и бла­го­сло­ве­ние, воз­ни­ка­ет в тек­с­те по­ве­с­ти в са­мых куль­ми­на­ци­он­ных, ре­ша­ю­щих, по­ро­го­вых си­ту­а­ци­ях.

Гри­нев пе­ред ре­ша­ю­щим при­сту­пом кре­по­с­ти, про­ща­ясь с Ма­шей, го­во­рит: «Что бы со мной ни бы­ло, верь, что по­след­няя моя мысль и по­след­няя мо­лит­ва бу­дет о те­бе!» Он же, ожи­дая «оче­ре­ди» на ви­се­ли­цу, сдер­жи­ва­ет свое сло­во:

Мне на­ки­ну­ли на шею пет­лю. Я стал чи­тать про се­бя мо­лит­ву, при­но­ся Бо­гу ис­крен­нее рас­ка­я­ние во всех мо­их пре­гре­ше­ни­ях и мо­ля его о спа­се­нии всех близ­ких мо­е­му серд­цу. Ме­ня при­та­щи­ли под ви­се­лицу.

В ожи­да­нии рас­пра­вы по­сле вы­лаз­ки в Бе­ло­гор­скую кре­пость Са­ве­ль­ич «кре­с­тил­ся, чи­тая про се­бя мо­лит­ву». Он же го­во­рит Пу­га­че­ву: «Век за те­бя бу­ду Бо­га мо­лить». Ка­за­лось бы, эти сло­ва — обыч­ная хи­т­рость Са­ве­ль­и­ча, а по­то­му от­но­сить­ся к ним все­рьез ре­ши­тель­но не­воз­мож­но. Од­на­ко и Петр Гри­нев бо­лее чем се­рь­ез­но го­во­рит Пу­га­че­ву, по­гу­бив­ше­му не­за­дол­го до это­го от­ца и мать его не­ве­с­ты: «где бы ты ни был и что бы с то­бой ни слу­чи­лось, каж­дый день бу­дем Бо­га мо­лить о спа­се­нии греш­ной тво­ей ду­ши». При этом «ка­за­лось, су­ро­вая ду­ша Пу­га­че­ва бы­ла тро­ну­та».

Бу­ду­чи под аре­с­том и ожи­дая су­да, Гри­нев «не те­рял при­сут­ствия ни бо­д­ро­с­ти, ни на­деж­ды. Я при­бег­нул к уте­ше­нию всех скор­бя­щих и, впер­вые вку­сив сла­дость мо­лит­вы, из­ли­ян­ной из чи­с­то­го, но рас­тер­зан­но­го серд­ца, спо­кой­но за­снул, не за­бо­тясь о том, что со мной бу­дет».

На­ко­нец, упо­мя­нем еще об од­ном эпи­зо­де, где ав­то­ром экс­пли­ци­ру­ет­ся дей­ст­вен­ность мо­лит­вы. «Ма­туш­ка <...> мо­ли­ла Бо­га о бла­го­по­луч­ном кон­це за­мы­ш­лен­но­го де­ла» (ми­ло­с­ти го­су­да­ры­ни, за ко­то­рой от­прав­ля­ет­ся Ма­ша Ми­ро­но­ва). И дей­ст­ви­тель­но, го­су­да­ры­ня за­вер­ша­ет де­ло: «де­ло ва­ше кон­че­но». В рус­ской ху­до­же­ст­вен­ной ли­те­ра­ту­ре это да­ле­ко не един­ст­вен­ный слу­чай не­по­сред­ст­вен­но­го и пря­мо­го «осу­ще­ств­ле­ния мо­лит­вы», сви­де­тель­ст­ву­ю­щий о глу­бин­ных то­ках пра­во­слав­ной ду­хов­ной тра­ди­ции[15].

Для ху­до­же­ст­вен­но­го ми­ра пуш­кин­ской по­ве­с­ти чрез­вы­чай­но ха­рак­тер­на — как сво­е­го ро­да «мо­ле­ку­ла» это­го ми­ра — фра­за из пер­вой гла­вы по­ве­с­ти: «Ма­туш­ка оты­с­ка­ла мой па­с­порт, хра­нив­ший­ся в ее шка­тул­ке вме­с­те с со­роч­кой, в ко­то­рой ме­ня кре­с­ти­ли, и вру­чи­ла ба­тюш­ке дро­жа­щею ру­кою». Как мож­но за­ме­тить, в тес­ней­шем един­ст­ве че­ло­ве­че­с­ко­го бы­тия ав­то­ром сбли­жа­ют­ся (луч­ше ска­зать, сплав­ля­ют­ся) и «одо­маш­ни­ва­ют­ся» ат­ри­бу­ты как буд­то бы со­вер­шен­но раз­лич­ных сфер жиз­ни. В пре­де­лах еди­но­го пред­ло­же­ния со­пря­га­ют­ся до­маш­няя ут­варь (шка­тул­ка); се­мья (ба­тюш­ка и ма­туш­ка); вещь, ука­зы­ва­ю­щая на при­об­ще­ние по­взрос­лев­ше­го уже Пе­т­ра Гри­не­ва к веч­но­му идил­ли­че­с­ко­му един­ст­ву жиз­ни по­ко­ле­ний (со­роч­ка); го­су­дар­ст­вен­ный до­ку­мент (паспорт).

Ес­те­ст­вен­ное со­сед­ст­во (вме­с­те) па­с­пор­та и со­роч­ки в шка­тул­ке хра­ни­тель­ни­цы до­маш­не­го оча­га про­ис­хо­дит под зна­ком кре­с­та («ме­ня кре­с­ти­ли»).

Ко­неч­но, Бе­ло­гор­ская кре­пость яв­ля­ет­ся, по су­ти де­ла, до­мом — со все­ми свой­ст­вен­ны­ми это­му идил­ли­че­с­ко­му то­по­су ат­ри­бу­та­ми. Уже в эпи­гра­фе к тре­ть­ей гла­ве на­ли­цо идил­ли­че­с­кое упо­доб­ле­ние «фор­те­ции» до­му, где «хлеб едим и во­ду пьем». Не слу­чай­но пер­вая же фра­за пер­во­го встре­тив­ше­го­ся Гри­не­ву оби­та­те­ля «фор­те­ции» — «Вой­ди ба­тюш­ка <...> на­ши до­ма». По­ка­за­тель­на и свой­ст­вен­ная это­му то­по­су «до­маш­няя» ие­рар­хия цен­но­с-тей: «Ска­жи ба­ри­ну: гос­ти-де ждут, щи про­сты­нут <...> уче­нье не уй­дет». Ритм по­всед­нев­ной жиз­ни дик­ту­ют здесь «щи» и «гос­ти» (при­чем, Гри­нев «был <...> при­нят как род­ной»), но не «уче­нье». Ва­си­ли­са Его­ров­на «на де­ла служ­бы смо­т­ре­ла, как на свои хо­зяй­ские, и уп­рав­ля­ла кре­по­с­тию так точ­но, как и сво­им домком».

Од­но­вре­мен­но кре­пость ха­рак­те­ри­зу­ет­ся как «бо­го­спа­са­е­мая», не­смо­т­ря на по­сле­ду­ю­щее взя­тие мя­теж­ным Пу­га­че­вым. На­хо­дясь в пре­де­лах ма­те­ри­а­ли­с­ти­че­с­кой ак­си­о­ло­гии, это вы­ра­же­ние мож­но ис­тол­ко­вать лишь как ви­ди­мое про­ти­во­ре­чие и вы­зы­ва­ю­щую не­точ­ность, объ­яс­ни­мую, по­жа­луй, толь­ко с по­зи­ции рез­кой иро­ни­че­с­кой дис­тан­ции ав­то­ра от рас­сказ­чи­ка, при­чем — в этом случае — име­ю­щей эти­че­с­кую при­ро­ду, что со­вер­шен­но не­ха­рак­тер­но для дан­но­го ху­до­же­ст­вен­но­го це­ло­го. На наш же взгляд, суж­де­ние о по­ко­рен­ной Пу­га­че­вым, но тем не ме­нее бо­го­спа­са­е­мой кре­по­с­ти мож­но адек­ват­но по­нять толь­ко из­ну­т­ри пра­во­слав­ной мен­таль­но­с­ти: речь идет не о воз­мож­ной во­ен­ной уда­че (или не­уда­че) в од­но­крат­ном кон­крет­ном сра­же­нии, а о спа­се­нии ду­ши пе­ред Бо­гом, но свя­за­но это спа­се­ние с че­с­тью и во­ин­ским дол­гом. Рас­сказ­чик не слу­чай­но от­зы­ва­ет­ся о каз­нен­ных как о «ве­ли­ко­душ­ных мо­их то­ва­ри­щах». Так, ко­мен­дант кре­по­с­ти, ус­пев бла­го­сло­вить дочь, пре­тер­пе­ва­ет му­че­ни­че­с­кую фи­зи­че­с­кую ги­бель, но спа­са­ет честь и ду­шу.

Ха­рак­тер­но, что от­но­ше­ние к ду­э­ли за­ви­сит от то­го, при­над­ле­жит ли пер­со­наж пра­во­слав­но­му эти­че­с­ко­му по­лю кре­по­с­ти–до­ма, ли­бо же на­хо­дит­ся в оп­по­зи­ции к не­му. С «за­кон­ни­че­с­ких» по­зи­ций Шва­б­ри­на, ду­эль — это «са­ти­с­фак­ция». В ус­тах же Ива­на Иг­на­ть­и­ча со­еди­ня­ет­ся хри­с­ти­ан­ское не­при­ятие «смер­то­убий­ст­ва» («до­б­рое ли де­ло за­ко­лоть сво­е­го ближ­не­го») и не­при­ятие слу­жеб­но–бы­то­вое («в фор­те­ции умы­ш­ля­ет­ся зло­дей­ст­вие, про­тивное ка­зен­но­му ин­те­ре­су»). Та­ким об­ра­зом хри­с­ти­ан­ское от­но­ше­ние к ак­ту ду­э­ли, от­но­ше­ние «по дол­гу служ­бы» и от­но­ше­ние бы­то­вое («Он вас вы­бра­нил, а вы его вы­ру­гай­те») не толь­ко не про­ти­во­ре­чат друг дру­гу, но для пер­со­на­жа — хра­ни­те­ля идил­ли­че­с­ких ус­то­ев па­т­ри­ар­халь­но­го обы­чая — объ­е­ди­ня­ют­ся в од­но­знач­но не­га­тив­ном от­тал­ки­ва­нии от чуж­до­го это­му ми­ру «ду­ше­губ­ст­ва».

Меж­ду про­чим, Петр Гри­нев «за­стал» Ива­на Иг­на­ть­и­ча то­же за по­един­ком. Игол­ка «в ру­ках», на ко­то­рую по­след­ний «на­ни­зы­вал гри­бы для су­ше­нья» — это идил­ли­че­с­кий «жиз­нен­ный ана­лог» шпа­ги. Лек­си­ка Ива­на Иг­на­ть­и­ча лишь ук­реп­ля­ет эту ана­ло­гию, име­ю­щую от­нюдь не про­из­воль­ный ха­рак­тер: «Ну, а ес­ли он вас про­свер­лит? На что это бу­дет по­хо­же?» Ведь «по­хо­же» «это» со­сто­яв­ше­е­ся ду­эль­ное «про­свер­ли­ва­ние» имен­но на «на­ни­зы­ва­ние» идил­ли­че­с­ко­го пер­со­на­жа. Фра­за «ме­ня коль­ну­ло в грудь», име­ю­щая без­лич­ную фор­му, сиг­на­ли­зи­ру­ет о том, что Гри­нев слов­но не­о­сто­рож­но ука­лы­ва­ет­ся о шпа­гу про­тив­ни­ка — как мож­но не­ча­ян­но уко­лоть­ся игол­кой. При­чем, не­о­сто­рож­ность здесь на­ли­цо: ге­рой «ог­ля­ды­ва­ет­ся» на крик Са­ве­ль­и­ча. В эпи­гра­фе к гла­ве гла­гол «за­ко­лоть» за­ме­нен на дру­гой, близ­кий «на­ни­зы­ва­нию» гар­ни­зон­но­го по­ру­чи­ка: «По­смо­т­ришь, про­ко­лю как я твою фи­гу­ру».

«На­ка­за­ние» шпаг чу­ла­ном, по­ру­чен­ное Па­лаш­ке, так­же име­ет сво­ей це­лью «сни­же­ние» за­кон­ни­че­с­кой «са­ти­с­фак­ции», име­ю­щей псев­до­са­краль­ный смысл. Тем са­мым под­чер­ки­ва­ет­ся са­к­раль­ность ино­го ти­па: хри­с­ти­ан­ская нрав­ст­вен­ность, по не­пи­сан­ным нор­мам ко­то­рой оце­ни­ва­ют­ся че­ло­ве­че­с­кие по­ступ­ки. Уп­ре­кая Пе­т­ра Гри­не­ва, Ва­си­ли­са Его­ров­на ука­зы­ва­ет, по­че­му она «не ожи­да­ла» пре­ступ­ле­ния по­след­ним этих не­пи­сан­ных норм: «До­б­ро Алек­сей Ива­но­вич: он за ду­ше­губ­ст­во и из гвар­дии вы­пи­сан, он и в Гос­по­да Бо­га не ве­ру­ет; а ты–то что? ту­да же ле­зешь?» Лезть «ту­да же», с этой точ­ки зре­ния, оз­на­ча­ет за­нять прин­ци­пи­аль­но мар­ги­наль­ное по­ло­же­ние, ис­сту­пить за пре­де­лы хри­с­ти­ан­ской нрав­ст­вен­но­с­ти.

«Важ­ность» Шва­б­ри­на, ко­то­рую тот «со­хра­нил» в ко­ми­че­с­кий мо­мент по­ме­ще­ния в чу­лан обе­их шпаг, в от­ли­чие от Гри­не­ва («Я не мог не за­сме­ять­ся»), го­во­рит о раз­но­сти мен­таль­ных ори­ен­та­ций пер­со­на­жей. Ведь с фор­маль­ных, «за­кон­ни­че­с­ких» по­зиций Шва­б­рин со­вер­шен­но прав, тре­буя от Ва­си­ли­сы Его­ров­ны соблю­де­ния без­бла­го­дат­ной — имен­но «за­кон­ни­че­с­кой» же — ие­рархии:

<...> не мо­гу не за­ме­тить, что на­прас­но вы из­во­ли­те бес­по­ко­ить­ся, под­вер­гая нас ва­ше­му су­ду (на­пом­ним, что «суд» Ва­си­ли­сы Его­ров­ны имен­но «до­маш­ний». — И. Е.). Пре­до­ставь­те это Ива­ну Кузь­ми­чу — это его де­ло.

Воз­ра­жая Шва­б­ри­ну, ко­мен­дант­ша при­бе­га­ет к под­черк­ну­то хри­с­ти­ан­ской ар­гу­мен­та­ции:

<...> да раз­ве муж и же­на не един дух и еди­на плоть?.. Пусть отец Ге­ра­сим на­ло­жит на них (ду­э­лян­тов. — И. Е.) эпи­ти­мию, чтоб мо­ли­ли у Бо­га про­ще­ния да ка­я­лись пе­ред людь­ми.

Эпи­ти­мия, мо­лит­ва, по­ка­я­ние — это дей­ст­вия, ха­рак­те­ри­зу­ю­щие сфе­ру бла­го­да­ти, но не за­ко­на. Отец Ге­ра­сим, та­ким об­ра­зом, при­зван вы­ве­с­ти пер­со­на­жей из пра­во­во­го про­ст­ран­ст­ва за­ко­на в сфе­ру об­ре­те­ния бла­го­да­ти. Впро­чем, да­ле­ко не слу­чай­но до­мик ко­мен­дан­та ав­тор­ской во­лей рас­по­ла­га­ет­ся «близ де­ре­вян­ной <...> церк­ви»: Ва­си­ли­са Его­ров­на, не до­жи­да­ясь от­ца Ге­ра­си­ма, вер­шит свой «суд» над Шва­б­ри­ным и Гри­не­вым в ду­хе хри­с­ти­ан­ской люб­ви: «за­ста­ви­ла нас друг дру­га по­це­ло­вать».

По­ра­зи­тель­но, но Петр Гри­нев при­зы­ва­ет Пу­га­че­ва — «от­пу­с­ти <...> ку­да нам Бог путь ука­жет»: ведь эта фор­му­ла упо­ва­ния на во­лю Бо­жию аб­со­лют­но сов­па­да­ет с ав­тор­ски­ми сло­ва­ми в «Сло­ве о пол­ку Иго­ре­ве», ког­да на­хо­дя­ще­му­ся в пле­ну кня­зю Иго­рю (ко­то­ро­му так­же пред­ла­га­ют ос­тать­ся в зем­ле По­ло­вец­кой, как и Гри­не­ву «слу­жить <...> с усер­ди­ем» Пу­га­че­ву) «Бог путь ка­жет из зем­ли по­ло­вец­кой в зем­лю рус­скую». Но ес­ли древ­не­рус­ский князь об­ре­та­ет ве­ру, ока­зав­шись в пле­ну, то жиз­нен­ные пе­ри­пе­тии на пу­ти пуш­кин­ско­го ге­роя эту же пра­во­слав­ную ве­ру ук­реп­ля­ют и за­ка­ля­ют.

Тем не ме­нее, в том и дру­гом слу­ча­ях ито­го­вое ос­во­бож­де­ние ге­ро­ев про­ис­хо­дит от­нюдь не вслед­ст­вие их са­мо­воль­ных дей­ст­вий (да­же Пу­га­чев, осуж­дая сво­е­во­лие Шва­б­ри­на, за­яв­ля­ет: «Он уз­на­ет, ка­ко­во у ме­ня сво­е­воль­ни­чать и оби­жать на­род»), а в ре­зуль­та­те за­ступ­ни­че­ст­ва и по­мо­щи Дру­го­го.

В пуш­кин­ской по­ве­с­ти для спа­се­ния Пе­т­ра Гри­не­ва не­об­хо­ди­мо со­бор­ное уча­с­тие сра­зу не­сколь­ких пер­со­на­жей, со­про­вож­да­е­мое мо­лит­вой ма­туш­ки ге­роя.

Чрез­вы­чай­но ва­жен для адек­ват­но­го ис­тол­ко­ва­ния пуш­кин­ской по­ве­с­ти тот факт, что по­ня­тие че­с­ти вхо­дит в ту же сфе­ру бла­го­да­ти, что и хри­с­ти­ан­ская со­весть. Так, Ан­д­рей Пе­т­ро­вич Гри­нев го­во­рит о че­с­ти сво­е­го каз­нен­но­го «пра­щу­ра», ко­то­рая по­ни­ма­ет­ся им «свя­ты­нею сво­ей со­ве­с­ти». Его сын за­яв­ля­ет Пу­га­че­ву: «Толь­ко не тре­буй то­го, что про­ти­во­ре­чит че­с­ти мо­ей и хри­с­ти­ан­ской со­ве­с­ти», тем са­мым не­раз­рыв­но со­пря­гая в един­ст­ве сво­ей лич­но­с­ти «честь» и «хри­с­ти­ан­скую со­весть», а так­же ста­вя это един­ст­во, как и «пра­щур», пре­вы­ше жиз­ни («…Бог ви­дит, что жиз­нию мо­ей рад бы я за­пла­тить те­бе за то, что ты для ме­ня сде­лал. Толь­ко не тре­буй…»).

По­ми­мо от­сыл­ки к «пра­щу­ру», име­ет­ся и дру­гой вы­ход из вре­ме­ни «за­пи­сок» Пе­т­ра Ан­д­ре­е­ви­ча Гри­не­ва — в на­сто­я­щее вре­мя Из­да­те­ля. Един­ст­вен­ная фра­за, где речь идет о по­том­ках ге­роя за­пи­сок, сле­ду­ю­щая: «По­том­ст­во их (Пе­т­ра Ан­д­ре­е­ви­ча и Ма­рьи Ива­нов­ны. — И. Е.) бла­го­ден­ст­ву­ет в Сим­бир­ской гу­бер­нии». Об­ра­ща­ет на се­бя вни­ма­ние ус­той­чи­вость то­по­са жиз­ни ро­да Гри­не­вых: в пер­вом же аб­за­це по­ве­с­ти об от­це ге­роя упо­мя­ну­то, что «жил он в сво­ей Сим­бир­ской де­рев­не, где и же­нил­ся». Од­на­ко, с точ­ки зре­ния ин­те­ре­су­ю­ще­го нас со­от­но­ше­ния за­ко­на и бла­го­да­ти, не ме­нее су­ще­ст­вен­но кор­не­вое род­ст­во меж­ду цен­т­раль­ной для нас ка­те­го­ри­ей, со­став­ля­ю­щей, в свою оче­редь, яд­ро пра­во­слав­ной ду­хов­но­с­ти, и этим един­ст­вен­ным, а по­то­му и важ­ней­шим оп­ре­де­ле­ни­ем, весь­ма вы­ра­зи­тель­но ха­рак­те­ри­зу­ю­щем жизнь ро­да Гри­не­вых.

Воз­вра­ща­ясь же к ин­тер­пре­та­ции ду­э­ли как фе­но­ме­на жиз­ни Пуш­ки­на, мож­но пред­по­ло­жить, что Бог не по­пу­с­тил, что­бы би­о­гра­фи­че­с­кая судь­ба ав­то­ра сов­па­ла с судь­бой од­но­го из его ге­ро­ев — Оне­ги­на, став­ше­го убий­цей. Пуш­кин, бу­ду­чи убит и скон­чав­ший­ся как хри­с­ти­а­нин, не стал убий­цей, са­мо­воль­но ли­шив­шим жиз­ни дру­го­го че­ло­ве­ка. Пусть этот че­ло­век и яв­ля­ет­ся Дан­те­сом, но и его жиз­нью Пуш­ки­ну, к сча­с­тью, не при­шлось рас­по­ря­дить­ся: хо­тя и по­ми­мо его во­ли.

В пуш­кин­ской по­ве­с­ти по­ня­тие че­с­ти ста­но­вит­ся слов­но бы атри­бу­том бла­го­да­ти, но не за­кон­ни­че­с­ко­го «удов­ле­тво­ре­ния», посколь­ку не­от­де­ли­мо от хри­с­ти­ан­ской со­ве­с­ти. Эпи­граф под­чер­ки­ва­ет «сверх­за­кон­ный» шлейф зна­че­ния сло­ва «честь».

В слу­чае воз­мож­но­го убий­ст­ва Дан­те­са Пуш­ки­ным с «са­ти­с­фак­ци­ей» был бы пол­ный по­ря­док, од­на­ко же оче­вид­но, что при та­ком ис­хо­де за­щи­та че­с­ти Алек­сан­д­ра Сер­ге­е­ви­ча и На­та­льи Ни­ко­ла­ев­ны при­шла бы в не­раз­ре­ши­мое про­ти­во­ре­чие с хри­с­тиан­ской со­ве­с­тью то­го, о ко­то­ром поз­же бы­ло ска­за­но — «это на­ше всё». Про­изо­ш­ло бы тем са­мым ума­ле­ние не толь­ко ду­хов­но­го ли­ка Пуш­ки­на, но и ума­ле­ние на­ше­го пра­во­слав­но­го со­борно­го на­ча­ла, на­ше­го «всё».

По­это­му го­ре­ст­ное фи­зи­че­с­кое по­ра­же­ние Пуш­ки­на на зло­сча­ст­ной ду­э­ли па­ра­док­саль­ным об­ра­зом спо­соб­ст­во­ва­ло его ду­хов­но­му спа­се­нию, не поз­во­лив стать убий­цей, а тем са­мым, на­ше­му с ним со­бор­но­му еди­не­нию. По­вто­рим то, что бы­ло яс­но рус­ской пра­во­слав­но–фи­ло­соф­ской тра­ди­ции: Пуш­кин умер хри­с­ти­а­ни­ном, по­лу­чив тем са­мым на­деж­ду на жизнь веч­ную. Те, кто не по­ни­ма­ют ду­хов­ной при­ро­ды это­го па­ра­док­са, что и это важ­ней­шее со­бы­тие в жиз­ни Пуш­ки­на мо­жет быть по­став­ле­но в пра­во­слав­ный ду­хов­ный кон­текст, все–та­ки на­хо­дят­ся под силь­ней­шим вли­я­ни­ем то­го ус­той­чи­во­го ма­те­ри­а­ли­с­ти­че­с­ко­го за­блуж­де­ния, что глав­ные во­про­сы ре­ша­ют­ся здесь, на зем­ле. Нет, все–та­ки прав о. Сер­гий Бул­га­ков, что тра­ги­че­с­кая ги­бель Пуш­ки­на «яви­лась ка­тар­си­сом в его тра­ги­че­с­кой жиз­ни, очи­щен­ная и сво­бод­ная воз­нес­лась ду­ша Пуш­ки­на»[16]. До­ба­вим толь­ко, что имен­но в си­лу осо­бой зна­чи­мо­с­ти для рус­ской куль­ту­ры это­го ав­то­ра и на­ша со­бор­ная ду­ша ста­ла по­сред­ст­вом это­го «спа­си­тель­но­го ка­тар­си­са»[17] бо­лее чи­с­той и бо­лее сво­бод­ной.

[1] См.: За­ха­ров В. Н. Ка­но­ни­че­с­кий текст До­сто­ев­ско­го // Но­вые ас­пек­ты в изу­че­нии До­сто­ев­ско­го. Пе­т­ро­за­водск, 1994. С. 355–359; Он же. Подлинный Достоевский // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Канонические тексты. Т. 1. Петрозаводск, 1995. С. 5–13.

[2] Ива­нов Вяч. Наш язык // Ве­хи. Из глу­би­ны. М., 1991. С. 359.

[3] Иль­ин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 2. М., 1993. С. 149.

[4] То­по­ров В. Н. Сло­во и Пре­му­д­рость («Ло­гос­ная струк­ту­ра»): «Про­глас» Кон­стан­ти­на Фи­ло­со­фа // Russian Literature. Amsterdam, 1988. XXIII–I. P. 62.

[5] Ли­ха­чев Д. С. Ста­тьи раз­ных лет. Тверь, 1993. С. 14.

[6] См.: Пуш­кин­ская эпо­ха и Хри­с­ти­ан­ская куль­ту­ра. Вып. I–VI. СПб., 1993–1994, цикл ра­бот В. С. Не­по­мня­ще­го. См. так­же од­ну из ин­те­рес­ней­ших по­след­них ста­тей на эту те­му, ко­то­рая за­вер­ша­ет­ся по­дроб­ной биб­ли­о­гра­фи­ей: Маль­чуко­ва Т. Г. О со­че­та­нии ан­тич­ной и хри­с­ти­ан­ской тра­ди­ций в ли­ри­ке А. С. Пуш­ки­на // Еван­гель­ский текст в рус­ской ли­те­ра­ту­ре XVIII–XX ве­ков. С. 84–130; Ю. М. Лот­ман, рас­суж­дая об от­но­ше­нии Пуш­ки­на к хри­с­ти­ан­ст­ву, за­ме­тил: «Од­но сти­хо­тво­ре­ние «От­цы пу­с­тын­ни­ки и же­ны не­по­роч­ны» мог­ло бы дать ма­те­ри­ал для со­лид­ной мо­но­гра­фии» (Лот­ман Ю. М. К про­бле­ме «Пуш­кин и хри­с­ти­ан­ст­во» // Рус­ская ду­хов­ная куль­ту­ра. Уни­вер­си­тет Трен­то, 1992. С. 178).

[7] Гей Н. К. Про­за Пуш­ки­на. По­эти­ка по­ве­ст­во­ва­ния. М., 1989. С. 19.

[8] Текст «Ка­пи­тан­ской доч­ки» ци­ти­ру­ет­ся по из­да­нию: Пуш­кин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 6. М.: На­ука, 1964.

[9] См.: Ха­ли­зев В. Е. Жиз­нен­ный ана­лог ху­до­же­ст­вен­ной об­раз­но­с­ти // Прин­ци­пы ана­ли­за ли­те­ра­тур­но­го про­из­ве­де­ния. М., 1984. С. 32–41.

[10] По­дроб­нее об этом: Еса­у­лов И. А. Спектр адек­ват­но­с­ти в ис­тол­ко­ва­нии лите­ра­тур­но­го про­из­ве­де­ния: «Мир­го­род» Н. В. Го­го­ля. М., 1995. С. 22–42. См. так­же сле­ду­ю­щую гла­ву.

[11] Лот­ман Ю. М. Куль­ту­ра и взрыв. С. 259.

[12] Там же. С. 261.

[13] См. од­но из по­след­них ин­те­рес­ных «объ­яс­не­ний» сна Гри­не­ва, свя­зан­ное имен­но с мо­ти­вом бла­го­сло­ве­ния: Свя­щен­ник Ио­анн Ма­ли­нин. Чи­тая «Ка­пи­тан­скую доч­ку». II. Сон Гри­не­ва (По­пыт­ка объ­яс­не­ния) // Пушкинская эпо­ха и хри­с­ти­ан­ская куль­ту­ра. По ма­те­ри­а­лам тра­ди­ци­он­ных хри­с­ти­ан­ских Пуш­кин­ских чте­ний. Вып. 1. СПб., 1993. С. 55–58.

[14] Ср.: Бо­ча­ров С. Г. О ре­аль­ном и воз­мож­ном сю­же­те («Ев­ге­ний Оне­гин») // Ди­на­ми­че­с­кая по­эти­ка. От за­мыс­ла к во­пло­ще­нию. М., 1990. С. 14–38.

[15] О ме­с­те это­го мо­ти­ва в сю­же­те ро­ма­на «Вой­на и мир» см. в 4–й гла­ве.

[16] Бул­га­ков С. Жре­бий Пуш­ки­на // Пуш­кин в рус­ской фи­ло­соф­ской кри­ти­ке. М., 1990. С. 288.

[17] Там же.