КОНТЕКСТЫ ПОНИМАНИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОГО МИРА С.Т. АКСАКОВА: ПОЛЕ ВОЗМОЖНОСТЕЙ

В свое время Мишель Фуко заявил, что его книга «Слова и вещи», мол, «вызвана к жизни одним из произведений Борхеса» [1, 28]. Герменевтическим ключом к моей статье является даже не рассказ, как у Фуко, а одно предложение, но я его процитирую не сразу же, а несколько позже.

Любой художественный мир, в том числе и аксаковский, уже потому что он — «мир», а не только «произведение» и тем более не только «текст», — может быть интерпретирован существенно по-разному. Выяснению отличий между «произведением», «художественным миром» и «текстом» я посвятил отдельную книгу [2], в которой попытался доказать, что задача научной интерпретации состоит вовсе не в том, чтобы обозначить одно «правильное» прочтение и отделить его от всех других – неверных – интерпретаций, а в том, чтобы очертить своего рода «поле адекватности», «спектр» различных, но, вместе с тем, в равной степени адекватных прочтений. Именно эту совокупность прочтений я и обозначил как спектр адекватности, чтобы отделить их от совокупности иных прочтений.

Этим моя позиция отличается от структурально-семиотической установки, согласно которой гуманитарные науки, в сущности, такие же, как и негуманитарные, а потому, в частности, должны подчиняться «общенаучному» критерию «воспроизводимости результата». Иными словами, если в результате филологического описания своего предмета мы придем к различным выводам, значит, у кого-то обязательно будет «правильная» интерпретация, а у кого-то «неправильная» (и потому двух различных, но в равной мере «адекватных» интерпретаций, согласно этой установке, быть не может). Вряд ли подобная установка может быть продуктивной для современной гуманитарной науки.

Но для меня в такой же степени неприемлемы и постструктуралистские (т.е. в широком смысле – постмодернистские) штудии, авторы которых настаивают на отсутствии какой-либо «истинности» прочтения вообще. Поскольку отвергают логоцентризм как таковой [17] , призывая к своего рода «дрейфу» по тексту; к тому, чтобы получить, по Барту, гедонистическое «удовольствие от текста», без всякой установки на отделения адекватных прочтений — от иных. Ибо сама установка на поиск «истинности-истины», согласно адептам подобного подхода, обязательно свидетельствует об авторитарности, если не о подспудной тоталитарности сознания тех, кто ее придерживается.

После этой небольшой методологической преамбулы обратимся непосредственно к С.Т. Аксакову. То или иное истолкование художественного мира Аксакова зависит не только лишь от каких-то индивидуальных особенностей литературоведа, от того, талантливый он или не очень, близки ли ему аксиологически ценности этого мира или же, напротив того, весьма далеки от его собственных этических установок, но в значительной мере также и от контекста понимания, в который литературовед ставит свой предмет. Поэтому я не буду приводить сугубо индивидуальные суждения о писателе, но обращусь к некоторым, так сказать, историческим вехам, в которых можно увидеть своего рода материализацию различных контекстов понимания. Такими вехами являются авторитетные профессиональные издания, энциклопедии и словари.

Начнем со словарной статьи о С.Т. Аксакове в Литературной энциклопедии (1929): «Аксаков – носитель цельного, органически законченного классового миросозерцания. На мир он смотрит глазами обеспеченного помещика крепостной эпохи. У него нельзя найти никаких сомнений в законности того общественного строя, который ему самому доставлял привольные условия существования: Аксакову совершенно чужда какая бы то ни была форма “дворянского покаяния”. О помещиках и крестьянах Аксаков повествует так же эпически спокойно, как и о птицах, рыбах и зверях. <…> О своих Багровых и Куралесовых (так! – И.Е.), деспотах и самодурах, он не забывает добавить, что они были хорошими хозяевами и что крестьяне долго сохраняли благодарную память о них…» [3, 77].

Итак, С.Т. Аксаков пытается убедить своих читателей, что крестьяне возмутительно долго сохраняли благодарную память о деспотах и самодурах, багровых и куролесовых. Впрочем, чего еще ожидать от обеспеченного помещика «крепостной эпохи»? Который не испытает даже нормального «дворянского покаяния». А все потому, что этот негодный общественный строй исторической России «доставлял привольные условия существования» подобным аксаковым. Позиция автора словарной статьи, которая вышла в издательстве Коммунистической Академии, вполне понятная.

Однако следует заметить, что в этой же энциклопедии мы находим и очень точную формулировку. Она – о художественном языке писателя. «Особо заслуживает быть отмеченным язык Аксакова, о котором один его [18] современник выразился, что сочинения Аксакова как будто написаны человеком, никогда не читавшим книг. Действительно, язык этого поклонника Шишкова почти совершенно свободен от архаизмов и устарел гораздо меньше, чем язык писателей, выступавших гораздо позже Аксакова» [3, 78].

Теперь зададимся вопросом – как относиться к такого рода истолкованию, которое зафиксировано в энциклопедическом издании? На первый взгляд, ответ очевидный. Нужно как будто целиком отвергнуть подобный – классовый, разумеется, подход как совершенно неадекватный и ложный. Но это слишком уж легкий ответ.

В самом деле. Разве так уж неверно – во всяком случае, в некотором смысле слова, что С. Аксаков действительно смотрит на мир «глазами обеспеченного помещика»? А какими еще «глазами» ему смотреть на мир? Другое дело, что для автора коммунистической «Литературной энциклопедии» в этом состоит своего рода порок, «классовая ограниченность» Сергея Тимофеевича, но такого рода коннотации, которые сами классово, и не только, разумеется, ограничены, мы в наше время всерьез обсуждать не будем. Аксаков действительно помещик, имел поместье. И любовно описывал жизнь не глазами Мазана или Танайченка, а другими глазами. Разве это совсем уж неверно? Разве это вовсе неадекватно? Или речь идет об общественном строе, «который ему… доставлял привольные условия существования». Ну да, доставлял. И ему, и его семье. Не так уж неверно. Да и разве следующая фраза так уж ошибочна? «О помещиках и крестьянах Аксаков повествует так же эпически спокойно, как и о птицах, рыбах и зверях…». Можно сказать, это достаточно точная формулировка. «Эпически спокойно», как и «положено» для «семейной хроники», как и «полагается» в эпическом произведении, что вообще присуще эпосу.

Далее. Об отсутствии «дворянского покаяния». И ведь вновь верно пишет автор советской «Литературной энциклопедии». Люди достойно жили, работали, вырастили прекрасных детей, приумноживших славу России. С чего бы им вдруг за это еще и «каяться»? Никто у них с голода не умер, как, например, затем умерла в 1921 г. Ольга Григорьевна Аксакова, любимая внучка С.Т. Аксакова, дочь первого уфимского губернатора Г.С. Аксакова; та, кому посвящен «Аленький цветочек». Напротив того, если верить С.Т. Аксакову, а ему в этом вопросе верю не только я, но и авторы «Литературной энциклопедии», крестьяне добром вспоминали не только сугубо положительных героев, но даже и «самодуров» и «деспотов». Так за что же Аксакову «каяться» как «дворянину»? Верно, не за что. Так что интерпретацию автора «Литературной энциклопедии» мы никак не можем совсем исключить из «спектра адекватных интерпретаций» мира Аксакова. Хотя автор и использует последовательно марксистский классовый подход в своей словарной статье.

Значительно мягче – по сравнению с двадцатыми годами – оценивалось творчество Аксакова в «Краткой литературной энциклопедии» (1962 год): «Выдающийся реалистический талант Аксакова раскрылся в автобиографических книгах “Семейная хроника” (1856) и “Детские годы Багрова-внука” (1858)… Опираясь на историю трех поколений семьи Багровых, Аксаков воссоздал обширную панораму помещичьего быта конца 18 века. <…> После Гоголя никто с большей тщательностью не раскрывал физиологию помещичьего быта, чем Аксаков, в произведениях которого действительность изображена в ее вещественности, повседневности, обыденности. <…> Самобытность таланта Аксакова ярко проявилась в характере его языка, впитавшего простоту и колоритность, гибкость и выразительность живой разговорной речи. <…> Писатель изображал порочность, жестокость крепостнических порядков, но не преследовал в своих книгах обличительных целей. Вместе с тем реализм Аксакова, при свойственных ему элементах созерцательности, обладал такой изобразительной силой, что правдиво нарисованные картины крепостнического произвола давали материал для критических обобщений. Н.А. Добролюбов высоко оценил художественные произведения Аксакова, использовал их для критики помещичьего строя» [4, 123-124].

Так заканчивается эта энциклопедическая статья. Логика ее построения понятна. Если творчество самого Аксакова уж никак нельзя использовать для «критики помещичьего строя», то есть для обличения досоветской России, то тогда закончим хотя бы Добролюбовым. И своеобразие исследовательского нарратива в данном случае в том, что словарная статья об Аксакове все равно завершается «критикой помещичьего строя»!

Получается, конечно, несколько забавно. У самого Аксакова, в его художественно мире, никаких «обличительных» целей нет, но интерпретируя Аксакова, Добролюбов так «критически обобщает» его творчество, что – с «помощью» Аксакова – критикует «помещичий строй». Потому что у писателя изображаются «правдиво нарисованные картины крепостнического произвола». Поэтому эти «картины» можно истолковать и так, как их истолковал Добролюбов. Итак, выходит, молодец, Аксаков, приближал Революцию; правда, Добролюбов – еще больше молодец!

Если же не иронизировать над подобной оценочностью, то – опять – разве автор «Краткой литературной энциклопедии» так уж неправ? Разве нет в «Семейной хронике» «правдиво нарисованных картин крепостнического произвола»? Как нет? Да сколько угодно! Есть, именно что есть! Значит, мы не можем взять и вынести вовсе за пределы спектра адекватности и эту энциклопедическую характеристику. [20]

И, наконец, последний по времени (и еще не законченный) многотомный Биографический словарь «Русские писатели» (соответствующий том издан в 1989 г.). В этом томе восстанавливаются некоторые очевидные вещи, о которых умалчивают авторы ранее рассмотренных изданий. Например, признается, что «организационно славянофильство сложилось в доме Аксакова, сыновья которого Константин и с середины 50-х гг. Иван явились ведущими идеологами этого направления. Здесь собирались члены славянофильского кружка: А.С. Хомяков, братья И.В. и П.В. Киреевские, Ю.Ф. Самарин <…> и другие, в той или иной степени близкие к славянофильским воззрениям» [5, 36-37].

Далее позволю себе более обширную цитату: «Главное место в наследии Аксакова занимает автобиографическая художественная проза <…> Она создавалась <…> в атмосфере “семейного” славянофильства, позволившей ему ясно осознавать достоинства и коренные традиции народной жизни, живому “природному” сочувствию которой он прежде не ведал цены. Аксаков-художник отвергал всякое насилие, произвол и пробуждал любовь к жизни, к людям, к природе в ее традиционном, извечном аспекте, поэтизировал усадебный быт, крепость семейных устоев. У самого Аксакова было 14 детей (6 сыновей и 8 дочерей), и семья была на редкость дружной; существование ее покоилось на традиционно патриархальных началах, на согласовании наклонностей всех ее членов, на гармонии настроений и взглядов; дети боготворили «отесеньку» и глубоко любили мать <…> Л.Н. Толстой, активно общавшийся с Аксаковым в 1856-59, во всем их домашнем укладе находил “лад” и единство с общенародной моралью <…> Живописуя “домашнюю” жизнь русского дворянства, поэтизируя повседневные события поместного быта, пристально вглядываясь в их нравственные истоки и последствия, Аксаков остается верен характеру своего дарования и своей творческой установке – воспроизводить абсолютно достоверный жизненный материал. Аксаков считал себя лишь “передатчиком” и “рассказчиком” действительных событий <…> Проза Аксакова сугубо автобиографична, но при предельной ограниченности художественного вымысла его герои и ситуации исполнены несомненной типичности» [5, 37-38].

В целом, можно согласиться с теми определениями, которые дает автор статьи. Так, надо полагать, В.А. Кошелев все-таки солидаризируется с Л.Н. Толстым, который в доме Аксаковых находил находил «лад» и «единство с общенародной моралью». По-видимому, этот «лад» и отразился в вершинных произведениях писателя. Обратим внимание – «единство с общенародной моралью». То есть в данном случае, не с «дворянской», не с «помещичьей», иначе говоря, не с «классовой», но вместе с тем, и не с «общечеловеческой», а с «общенародной». [21]

Однако как доказать правоту Л.Н. Толстого? А что, если сам Толстой, принадлежа к помещикам, свою «помещичью» мораль (а, значит, и мораль С.Т. Аксакова) и называет «общенародной»? Бесспорных доказательств нет. Но есть косвенные. Одним из таких косвенных доказательств является то, что любому непредубежденному современному читателю изображенный С.Т. Аксаковым в его автобиографических книгах мир почему-то близок и дорог, хотя Аксаков действительно изображает то, что было двести лет назад!

Герои и ситуации, как верно пишет В.А. Кошелев, «исполнены несомненной типичности». Но если это так, то ведь и изображаемые «герои», и «ситуации», и даже их «типичность» должны быть отнесены в прошлое, в далекое прошлое, не правда ли? Иначе какая же «типичность»? Тем более, что в самом деле «Аксаков считал себя лишь “передатчиком” и “рассказчиком” действительных событий». Так почему же тогда возникает столь сильный и несомненный эффект нашей читательской сопричастности этому миру? В чем же тут дело? И нет ли более глубокого понимания Аксакова, чем оно эксплицировано в словаре «Русские писатели»?

Вот теперь можно вернуться к обещанному герменевтическому ключу моей статьи. Он – в одной реплике А.П. Чехова, переданной И.С. Шмелевым в его маленьком рассказе «За карасями». О том, что в России некоторые караси, так уж случилось, Аксакова не читали. Точная цитата такая: «Благородный карась любит ловиться в мае, когда черемуха… а эти, видно, Аксакова не читали» [6, 551]

Что стоит за этой как будто вполне проходной и даже юмористической чеховской фразой – в передаче Шмелева? По-видимому, что «художественный мир Аксакова» — нечто большее, чем только «мир Аксакова». И, вероятно, даже нечто сущностно другое, нежели «картина мира Аксакова».

Аксаков – «…носитель цельного, органически законченного классового миросозерцания. На мир он смотрит глазами обеспеченного помещика»? Верно. Но есть и что-то другое в мире Аксакова. Писатель правдиво изображал «картины крепостнического произвола»? Да. Но давным-давно нет никакого «крепостничества», а Аксакова, тем не менее, по-прежнему очень интересно читать.

И даже караси его читают. Хотя и не все. Иными словами, проза Аксакова словно бы преодолела границу между «литературой о жизни» и самой жизнью; проза Аксакова перестала быть собственно «прозой», а стала самой жизнью. И даже – в некотором смысле – более действительной жизнью, более «реальной», чем сама хаотическая порой повседневность. Караси, которые не читали Аксакова, – какие-то неправильные караси. Уже не говоря о людях, которые не читали Аксакова, живя при этом в России. [22]

Потому что Россия Аксакова, та Россия, которая изображается в «Семейной хронике» и в «Детских годах Багрова-внука», это вовсе не только Россия крепостническая, не только Россия царская, не только Россия конца 18 века. И это даже не только Россия Аксакова. Это Россия как таковая, Россия как родина.

К началу XX века – ко времени процитированной мной фразы Чехова — стало совершенно ясно, что мир, изображенный Аксаковым, стал уже незаместимой частью образа России как таковой. Еще точнее – внес свой значительный вклад в создании самого образа России.

Мы, как читатели, именно потому и чувствуем какую-то особенную сопричастность этому художественному миру, что он не только к пресловутым «временам крепостничества», но и к нашей собственной жизни имеет самое прямое отношение, если мы хотя бы в какой-то степени эту жизнь соотносим с Россией как таковой, как с родиной.

Во всяком случае, поле возможностей истолкования аксаковского мира допускает и представленный мной вариант. Хотелось бы надеяться, что это понимание вполне входит в «спектр адекватных истолкований» Аксакова. И, может быть, на каком-то глубинном уровне такое понимание вбирает в себя и как-то примиряет те достаточно односторонние трактовки, которые я позволил себе привести в этой статье.

ЛИТЕРАТУРА
1. Фуко М. Слова и вещи. СПб.: A-cad, 1994.
2. Есаулов И.А. Спектр адекватности в истолковании литературного произведения. М.: Издательство РГГУ, 1995.
3. Клевенский М. Аксаковы // Литературная энциклопедия. Т.1. М.: Издательство Коммунистической Академии, 1929. С. 75-79.
4. Машинский С.И. Аксаков, Сергей Тимофеевич // Краткая литературная энциклопедия. М.: Государственное издательство «Советская энциклопедия», 1962. Т.1. С. 123-124.
5. Кошелев В.А. Аксаков Сергей Тимофеевич // Русские писатели. 1800-1917: Биографический словарь. М.: Издательство «Советская энциклопедия», 1989. Т. 1. С. 35-39.
6. Шмелев И.С. За карасями / Шмелев И.С. Собр. соч.: В 2-х т. М.: «Художественная литература», 1989. Т. 2. С. 549-553. [23]

Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), проект 11-04-1201в

Cтатья опубликована: XIV Международные Аксаковские чтения: Материалы конференции. Уфа, 2013. С. 17-23. В тексте статьи страницы издания указаны полужирным шрифтом в угловых скобках.