О CОКРОВЕННОМ СМЫСЛЕ «СТАНЦИОННОГО СМОТРИТЕЛЯ» А. С. ПУШКИНА
I. А. Esaulov (Moscow)
ON THE SACRED MEANING OF «STATION MASTER» BY ALEXANDER PUSHKIN (1)
В статье автор демонстрирует разницу между внешним «изучением» и глубинным «пониманием» художественного текста на материале пушкинского шедевра. Немецкие назидательные картинки на стенах жилища станционного смотрителя вовсе не являются сколько-нибудь адекватным аналогом евангельской притчи о блудном сыне, но ее законнически-морализирующим упрощением. Пушкин в своей художественной интуиции следует евангельской логике чуда, а не законнической (в данном случае – бюргерской) логике немецких картинок. Героиня «умирает» в своей функции только лишь дочери станционного смотрителя и «воскресает» как любящий и любимый человек. В прозаическом мире есть все-таки место любви, что вполне сродни чуду – в этом смысл пушкинского текста.
In the article the author demonstrates the difference between the external «studies» and the internal «comprehension» of the artistic text on the example of the Pushikin’s masterpiece. The german didactic pictures on the walls of the station master’s home are by no means the adequate analogue of the Parable of the Prodigal Son, but rather its moralistic simplification. In his artistic intuition Pushkin follows the evangelical logic of the wonder, and not the legalistic logic of the german pictures. The heroine is «dying» in her sole function of being just a daughter to the station master, but at the same time is «resurrecting» as the person who loves and being loved by others. In the prosaic world there is a place for love, which can be compared to a wonder – so is the deep meaning of the Pushikn’s text.
Key words: law, grace, love, wonder, the meaning of the text. [25]
© Есаулов И. А., 2012
В современных гуманитарных дисциплинах можно выделить два принципиально различных подхода к своему объекту: как к внешнему для самого исследователя предмету, предполагающему то или иное объяснение, и как к феномену, требующему внутреннего понимания. «Изучение» отнюдь не является синонимом «понимания». Если «изучение» возможно как в гуманитарных науках, так и в негуманитарных (и поиски какого‐то особого «смысла» в рамках этой научной парадигмы вовсе не обязательны), то понимание является прерогативой «наук о духе», как назвал когда‐то нашу сферу интересов Вильгельм Дильтей. Понимание же, в отличие от внешнего «изучения», предполагает известное личностное созвучие между предметом понимания и его истолкователем (2).
Каков сокровенный смысл пушкинского «Станционного смотрителя»? Как правило, практически всеми исследователями события повести рассматриваются через призму притчи о блудном сыне. Как мы помним, рассказчик обращает внимание на «картинки», которые «украшали» обитель Самсона Вырина.
«Они изображали историю блудного сына. В первой почтенный старик в колпаке и шлафорке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословение и мешок с деньгами. В другой яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека: он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными женщинами. Далее, промотавшийся юноша, в рубище и в треугольной шляпе, пасет свиней и разделяет с ними трапезу; в его лице изображены глубокая печаль и раскаяние. Наконец, представлено возвращение его к отцу; добрый старик в том же колпаке и шлафорке выбегает к нему навстречу: блудный сын стоит на коленах; в перспективе повар убивает упитанного тельца, и старший брат вопрошает слуг о причине таковой радости. Под каждой картинкой прочел я приличные немецкие стихи (3).
На фабульном уровне очевидно кардинальное несовпадение евангельской и пушкинских историй. Самый подробный перечень этих несовпадений представлен в работе Томаса Шоу (4). Укажем поэтому лишь на некоторые из них. Никакого благословения Дуня не получает. Она не грешна «развратным поведением». Она не «промоталась», как блудный сын, став в финале «барыней» и приезжая на родину «в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською». Но и Самсон Вырин, в отличие от своего [26]
евангельского прототипа, вовсе не «выбегает… навстречу», а лежит в могиле, поскольку увоз дочери и отказ Минского вернуть ее отцу очевидным образом ускорил его смерть.
Существуют, конечно, множество интерпретаций пушкинской повести. В небольшой работе нет смысла их реферировать. Например, некоторые обращают внимание на ветреный характер девушки. По словам рассказчика, «маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет», далее следует известное развитие этих разговоров:
«В сенях я остановился и просил у ней позволения ее поцеловать; Дуня согласилась… Много могу я насчитать поцелуев «С тех пор, как этим занимаюсь», но ни один не оставил во мне столь долгого, столь приятного воспоминания».
Помним мы и то, что пушкинская героиня прекрасно осознает впечатление, которое она производит на гостей. И в случае с Минским «появление Дуни произвело обыкновенное свое действие», как замечает рассказчик.
Есть и такие интерпретации, в которых утверждается, что в пушкинском тексте нет «блудной дочери», а есть «блудный отец» (5). И, действительно, читатель помнит, что Самсон Вырин как будто сам подталкивает дочь к побегу:
«[Минский] вызвался довезти ее до церкви, которая находилась на краю деревни. Дуня стояла в недоумении… «Что же ты боишься, – сказал ей отец, – ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись‐ка до церкви». Дуня села в кибитку подле гусара, слуга вскочил на облучок, ямщик свистнул, и лошади поскакали».
Но зададимся все‐таки главным вопросом – состоялось ли возвращение «блудной дочери»? Для ответа на него следует все‐таки резко разграничить евангельскую притчу как таковую, представленную в Новом Завете, и этот ряд «немецких картинок», которые сами по себе являются интерпретацией притчи, ее внешним объяснением, а вовсе не ее универсальным пониманием. Тем более эти «картинки» нельзя толковать как своего рода «подобие» самой притчи. Что означает это постоянное акцентирование немецкого колорита – и в картинках, где блудный сын весьма напоминает немецкого бюргера, и в надписях под ними: «…прочел я приличные немецкие стихи»? Мне представляется, что сама притча при подобной [27]
интерпретации попадает в законническое – «бюргерское» в данном случае – поле значений, евангельское чудо воскресения блудного сына превращается в моральное назидание. Притча теряет свой благодатный чудесный смысл – и становится «приличной» иллюстрацией, моральной – ходульной – историей. Теряется главное: возвращение блудного сына – это вовсе не регулярно повторяющееся действо, которое может быть и законническим назиданием, а чудо. Утерян пасхальный смысл этого чуда.
По‐видимому, многие более частные «мотивы» и «сюжеты» лишаются в их литературоведческой интерпретации собственного смысла, если пасхальность выносить за скобки этих категорий литературоведения (6). Cкажем, cюжет о блудном сыне хотя бы потому вырастает из евангельского пасхального зерна, что герой его действительно воскрес – «был мертв и ожил» (Лк. 15:32) – причем его воскресение отнюдь не является частным проявлением дохристианских мифологических моделей мышления, поскольку непосредственно вытекает из христианского покаяния. Этот же пасхальный в своей основе сюжет имеет и субдоминантную ветхозаветную законническую компоненту (не случайно в той же главе речь идет о ропщущих книжниках и фарисеях): ропщет также старший брат блудного сына, оскорбленный пасхальным веселием и ликованием. Старший брат ставит себе в заслугу вполне законническое послушание («Я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего» – Лк. 15:29), однако он не способен сказать о себе, подобно младшему: «…отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим» (Лк. 15:21), тогда как надежда на воскресение немыслима без осознания личной греховности. Старший сын не преступает своей роли послушного сына, но, наряду с этим, он оказывается неспособным пожалеть и простить своего заблудшего, но раскаявшегося брата – и уже поэтому являет фарисейскую модель миропонимания: следование лишь законническим запретам («я… никогда не преступал»), ожидание словно бы гарантиро‐ ванной награды и обиженное сетование на неполучение ее («…ты никогда не дал мне и козленка» – Лк. 15:29), что в итоге приводит отнюдь не к покаянию, но к ожесточению («Он осердился и не хотел войти» – Лк. 15:28). Иными словами, старший сын с таким же осуждением относится к своему блудному брату, как фарисеи и книжники в начале этой евангельской главы относятся к мытарям и грешникам. Таким образом, жестоковыйная убежденность в своей правоте в этой притче и является контрастирующим фоном к евангельскому чувству собственной греховности, только и дающей надежду на итоговое воскресение. [28]
На немецких назидательных картинках старший сын всего‐то лишь «вопрошает слуг» о причинах радости в доме. Однако в Евангелии за этим сыном мерцает законническая, ветхозаветная система ценностей. Ведь этот сын не понимает, почему блудный сын получает отцовскую награду, а он – как ему представляется – обойден, ведь он‐то ничего не нарушил, он‐то не уходил от отца, он‐то выполнял все предписанные сыну правила. В итоге этот законник‐сын бунтует против отца – значит, против Бога. Он не хочет идти на пир, не хочет присоединиться к пирующим, не хочет простить своего брата‐грешника.
Если Евангелие не было бы Евангелием – с его благодатным духом, а было бы набором правил должного морального поведения, то именно старший сын должен был быть примером позитивным («делайте так»), а блудный сын – негативным («так не делайте»). Но евангельская притча не поддается такой линейной логике, она глубже – и парадоксальнее.
Немецкие же назидательные картинки трансформируют смысл этой притчи – до голого набора правил на все жизненные случаи. Обрезается весь внутренний драматизм, вся непредрешенность и тайна этой истории (потому что за всяким чудом кроется некая тайна). Гладкие «приличные стихи» лишь подчеркивают превращение чуда в набор правил поведения, весьма напоминающих «гладкое» поведение старшего сына, который следует уже известным лекалам жизненного пути.
Ошибка Самсона Вырина и состоит в том, что он не допускает чуда. Скажем, чуда любви. Самсон Вырин исходит из того, что его дочь стала «овечкой», которую, наигравшись, непременно бросит Минский. Потому он и приходит ее, обесчещенную (согласно законнической системе координат), забрать опять домой, где она – до поры до времени – и являлась своего рода аналогом старшего (послушного родительской воле, но безблагодатного) брата.
Должен заметить, что вообще‐то, исходя из установок прозаического, не допускающего чуда, мира, Самсон Вырин абсолютно прав! Дочь станционного смотрителя, увезенная из родительского дома вот таким образом, как в повести Пушкина, в громадном большинстве случаев действительно становилась жертвой, той самой «заблудшей овечкой», не имея ни единого шанса на личное счастье с таким блестящим и преуспевающим в жизни человеком, как Минский. Если бы Пушкин следовал не евангельской логике чуда, а законнически‐бюргерской логике немецких картинок, то его повесть также была бы иллюстрацией очередной «гибели» очередной «бедной овечки». Но тогда бы Пушкин не был Пушкиным. Если бы вместо сокровенной глубины русской словесности мы бы имели плоскую назидательность, так оно бы и было. [29]
Но что делать, в пушкинском тексте – не так. Почему же не так? Потому что жизнь не поддается рассудочным расчетам и ходульным схемам. В жизни – как показывает пушкинский мир – есть место чуду – как исключению из обыденного порядка закономерностей. Есть место и любви, которая – если это действительно любовь – тоже всегда сродни чуду. Минский просто‐напросто полюбил Дуню. Но ведь и блудный сын просто‐напросто вернулся домой. Однако вернулся он другим человеком, преображенным, а не тем, который уходил. А вот старший сын, который остался, остался тем же, таким же. Поэтому блудный сын «выше» своего послушного брата, как Новый Завет выше Завета Ветхого.
Минский совершенно сознательно, вступив в сговор с доктором, рационально выстроил свое поведение по лекалам соблазнения понравившейся ему невинной девушки. Которая, впрочем, и раньше не была совсем уж недотрогой. Только одно и он не учел в своем рациональном замысле – что он всерьез полюбит Дуню – и она станет в итоге его женой.
Если бы замысел Самсона Вырина вполне реализовался и он бы отнял у Минского «свою», как он выражается, Дуню, вернув ее насильно домой, то его дочь повторила бы судьбу старшего – безблагодатного – сына из евангельской притчи. Только вот сына, который совершил к тому же и тяжкое прегрешение, но не претерпел преображения, подобно младшему, а так и остался ветхим человеком. Закон в таком случае оказался бы «выше» Благодати.
Пушкинский же финал – иной. Самсон Вырин потому неправ, что пытается законническими лекалами мерить судьбы собственной дочери, ориентируясь на самом деле не на евангельскую притчу – с ее чудом возвращения – а на ее оскопленное, обрезанное, законническое, бюргер‐ ское подобие: для него собственная дочь – не личность, которая может все‐таки быть счастливой с любящим человеком, а всего только дочь станционного смотрителя, т.е. определяется лишь своей социальной ролью. Он и пытается вернуть ее именно к исполнению подобной роли, чего сама Дуня явно не желает. Ведь Минский прав, утверждая: «Она меня любит; она отвыкла от прежнего своего состояния».
Но Дуня все‐таки осуществляет в итоге возвращение, хотя и на могилу отца. Пушкинский финал не является ни мрачным, ни трагичным. Это светлый финал. «Славная барыня» – говорит рассказчику мальчишка. Да и сам рассказчик уже «ни о чем не жалел», узнав эту историю. Дуня умерла как выполняющая функцию дочери именно «станционного смотрителя» и ожила как любимая и как любящий человек. В этом и состоит сокровенный смысл «Станционного смотрителя».
ПРИМЕЧАНИЯ
1.Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), проект No 11-04-00496a.
2. Подробнее см.: Есаулов И. А. Русская классика: новое понимание. СПб., 2012.
3. Пушкинский текст здесь и далее цитируется по изданию: Пушкин А.С. Полн. собр. соч: В 10 т. Т. 6. М., 1964. С. 129–144.
4. Cм.: Shaw J. Th. Pushkin’s «The Stationmaster» and the New Testament Parable // Slavic and East European Journal. 1977. Vol. 21. P. 3–29.
5. Cм., например: Шмид В. Проза Пушкина в поэтическом прочтении: «Повести Белки- на». СПб., 1996. С. 121–127.
6. Cм. подробнее: Есаулов И. А. Пасхальность русской словесности. М., 2004.
Статья опубликована:
Евангельский текст в русской литературе XVIII—XX веков: цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр : Сборник научных трудов. Вып. 7 / отв. ред. В. Н. Захаров ; ПетрГУ. — Петрозаводск ; М., 2012. — 376 с. (Проблемы исторической поэтики: Вып. 10). С. 25-30.
В угловых скобках обозначены страницы этого издания.
10 комментариев
Спасибо за интересную и новаторскую статью, Иван Андреевич. Теперь я поняла, чего мне собственно не хватало для понимания повести. В жизнь входит чудо, чудо преображения не тогда, когда «блудный сын» промотался, а в самый момент благополучия жизни Дуни. И это действительно мог написать только Пушкин. Только вот (солашусь с Золотухиной О.) Вырина нельзя все же считать «блудным отцом». Ведь отпускал он ее в церковь, а не на прогулку с гусаром.
Спасибо и Вам. Одна лишь ремарка. Как можно заметить, «блудный отец» в статье это так называемое «чужое слово», принадлежащее Вольфу Шмиду. У меня нет с ним полноты согласия, я лишь указываю на тот текстуальный повод, который мог бы вести читательскую рецепцию в эту сторону.
Замечательный комментарий, Ирина. Очень благодарна Вам за то, что откликнулись на мой призыв. Поистине гениален Пушкин. Столь незначительное по объему произведение, а сколько разных смыслов можно найти, и каждый реагирует по-разному, видит что-то свое. И нет окончательного решения, поскольку главная задача любого гениального произведения – не дать готовый ответ, а заставить думать, сопереживать, обратить читателя к собственной душе, к духовным истокам его личности. Вот в этом-то и проявляется понимание – во внутренней сопричастности проблемам, которые в тексте. Но вот и об изучении все-таки нельзя забывать. А это значит, что текст нужно видеть все же объективно, и свое понимание не должно вступать в противоречие с тем, что есть в тексте. Можно с чем-то соглашаться или не соглашаться, но нельзя противоречить идеям текста и делать основанные только на своих субъективных ощущениях выводы.
Я, конечно, хотя и читатель, прежде всего, но все-таки остаюсь филологом. И, наверное, поэтому исходный текст для меня превыше всех смыслов и домыслов, которые могут возникать – поэтому я против того, чтобы дописывать судьбы героев или что-то в этом роде. Они уже написаны Пушкиным. И вот от этого надо отталкиваться. Да, филологический диспут мы здесь устроить не сможем. А жаль! Вот лично бы встретиться, поговорить, обсудить это в форме дискуссии. Но все-таки и здесь сейчас хочу кое-что уточнить, хотя и не претендую на истину в последней инстанции. И мне очень было бы интересно узнать мнение о моей интерпретации.
Я писала, что согласна с тем, что финал светлый, и что Дуня воскресает как любящий человек. И что повесть, действительно, написана не только в земном измерении, а потому у раскаявшейся Дуни есть шанс встретиться с отцом в другом мире. Именно потому, что раскаялась. Вот в этом и есть основное чудо этой повести — что она раскаялась, будучи уже богатой и знатной дамой. В этом-то и есть весь смысл. А потому-то так радостно рассказчику, что все-таки «блудная дочь» вернулась, финал светлый.
Я согласна с Вами, Ирина, что текст красивый. Имею в виду, текст Пушкина. В нем все точно, и нет ничего лишнего. В нем абсолютно все сказано. Задача читателя – суметь понять. И понять можно без всяких домыслов. Только текст надо читать внимательно. Вот Вы пишите, что Минский благороден, они с Дуней необычайно привлекательны для читателя. А из чего сделан такой вывод? Из того, что Минский все-таки женился на Дуне? А давайте в текст посмотрим. Как же ведет себя «благородный» Минский? Изначально он обманывает Вырина, а тот в своей доверчивости уступает ему, якобы больному, свою кровать (свою!). Потом обманом увозит его дочь, потом на просьбу вернуть дочь – откупается деньгами (очень достойный поступок!), потом выталкивает Вырина с криком: «Пошел вон!» — на лестницу. Это отца своей любимой – выталкивает на лестницу! Какое благородство! Да и Дуня у него в любовницах, он ее отдельно поселил, тайно к ней ездит. Они не обвенчаны, они во грехе живут. Это по нашим меркам нормально, но не во времена Пушкина. Разве вы этого не видите в тексте? Так в чем вообще здесь можно обвинять отца? В том, что он от предательства дочери спился разве что – но побойтесь Бога, не судите, да не судимы будете. Вырин прав совершенно, он ни в чем не виноват, и Бог на его стороне. Ему сочувствовать надо. И Бог сочувствует, и после молитвы Всем скорбящим (А Вырин именно скорбящий, страдающий!!!) чудо дает – дочь увидеть. Все есть в тексте. Если бы Минский был благороден, он бы не обманывал отца Дуни, а попросил у него руки его дочери, честно женился, а не поселил бы ее в квартире да тайком наведывался. Он грешник, грешник! Какое благородство, где? Да упаси Господь такого «благородного» на пути встретить.
А Дуня – красива, благородна? Где это в тексте, где? Изначально присматривалась ко всем постояльцам, целовать себя позволяла чуть ли не всем подряд. Как подвернулся случай, с гусаром сбежала. Отца увидела, так в обморок упала от страха, что богатая жизнь сейчас кончится. Ни разу весточки о себе не подала. На могилу лишь и приехала. И то слава Богу. И Пушкин, как я ранее писала, ее грехопадение подчеркивает, специально вводит в текст христианские образы. Покажите мне тех читателей, для которых эти два господина благородны, красивы и привлекательны, а Вырин в чем-то виноват. Хотя текст явно свидетельствует, что Вырин – жертва, и Бог на его стороне. Ему сочувствовать надо, сочувствовать надо его большой, огромной даже, человеческой трагедии. Подозреваю, что этих читателей в советской школе учили. И пусть они (эти читатели) мне их (этих героев) привлекательность текстом докажут. Именно текстом.
Мне кажется, Иван Андреевич очень верно заметил, что картинки немецкие – и это крайне важно. А потому в них усилена назидательность, и чудо возвращения сына, его пасхальное воскресение, слово бы утрачивает свой смысл. Это так. Но ведь все притчи библейские имеют именно назидательный смысл. Они весьма просты для понимания, на самом деле. И смысл этой притчи в том, что страдания людям посылаются именно для того, чтоб Бога не забыли. Без страданий человек человеком не будет, а истинно кающийся от грехов очистится, воскреснет и Богом всегда прощен будет. Именно – очень сильно назидание, а в упрощенной интерпретации немецких картинок чудо вообще как бы потерялось — плохо Вам, Вы, наверное, согрешили, покайтесь – Бог примет. Приходите, в общем, мы вас ждем – бюргерское такое сознание, не православное. И сын-то к отцу вернулся только потому, что плохо ему стало. И все логично и правильно. Вот и Дуня, натешился бы с ней Минский и бросил, вернулась бы к отцу да прощения попросила. И живым бы застала. Ну чем не счастливый финал? И притча бы повторилась почти полностью. Вот грешница, оставившая отца, отличающаяся развратным поведением (именно так!), как блудный сын, в грехе решила поискать более счастливой жизни, обожглась, настрадалась, вернулась к отцу. Вот он – сценарий, выполненный по картинкам.
Но это не финал Пушкина. Почему Пушкин ушел от такого финала? А потому, что он ушел от назидательности. Он-то писатель православный. Вы обвиняете Вырина в том, что он не поверил в «чудо любви» между Минским и Дуней, потому что перед ним бюргерский сценарий висел? Нет, здесь намного глубже пушкинская мысль. Вырин заботился о своей дочери, знал жизнь, сам лично видел, где Дуня живет – почему он должен верить в какое-то чудо? Не в этом опровергает Пушкин сценарий немецких картинок. Он отрицает немецкий прагматизм, который и на религиозную сферу распространяется. У немцев, насколько я знаю, протестанство или лютеранство. Но точно не православие. Я не сильна в конфессиях, и плохо знаю немцев. Даст Бог, побываю в мае в Германии, лучше это почувствую. Но получается так: вот – нагрешил, стало плохо, покайся, Бог примет. Схема. Нет чуда, действительно. Пушкин другое показывает, в другом отход от сценария. Он показывает, что вот – пошел человек по пути греха, Бога предал, а не стало этому человеку плохо, жизнь его удалась. Вот не стало бы плохо блудному сыну, не ел бы он вместе со свиньями, наладил бы свою жизнь – вспомнил бы об отце? Наверное, нет. А Дуня вспомнила. И вернулась к отцу не потому, что ей плохо, и некуда больше пойти (и чуда здесь бы не было), а потому, что искренне раскаялась, потому что поняла, что любит отца, воскресла как любящий человек. Вот здесь «чудо любви», а не в том, что Минский Дуню в жены взял.
Кстати, а где написано, что он ее в жены взял? Что барыня приехала? Так и смотритель видел ее на съемной квартире Минского барыней. Трое барчат у нее? А законнорожденные ли они? Нигде не говорится о браке Минского с Дуней, нет Минского в финале вообще. В последний раз мы этого «благородного» господина встречаем в тексте, когда он Вырина на лестницу выталкивает. И о том, что это Дуня приехала, узнаем только потому, что барыня дорогу на кладбищу сама знает. Чудо не в ее браке, о котором лишь домыслы. Чудо в том, что действительно, довольная своим положением, она все-таки вернулась к отцу, перестав стесняться его как станционного смотрителя, вернулась любящим человеком.
И хочу в заключении написать о том, что, по моему мнению, действительно составляет сокровенный смысл «Станционного смотрителя». Введенный в повесть метасюжет – притча о блудном сыне — позволяет увидеть и символический смысл произведения. Действительно, к Богу люди обращаются в основном, пройдя через страдания, для того они нам и посылаются. Так нам Бог напоминает о себе, помогает через страдания осознать наши греховные поступки, наши ошибки, вступить вновь на правильный путь. В символическом плане своей повести Пушкин размышляет о другом варианте развития ситуации – а что будет, если человек согрешит, а несчастья не посыпятся ему на голову, и складываться будет все хорошо, и человек будет счастлив, находясь на этом пути греха и предав своего отца – Бога, забыв о нем? Что будет тогда? Возможно ли чудо воскресения для такого человека? Бюргер, вероятно, ответил бы, что нет. И на картинки бы показал. Не то у православного Пушкина. Пушкин показывает, что и в такой ситуации человек все же может вспомнить о Боге и вернуться к нему не только потому, что ему стало плохо, а полюбить Бога ради Бога. Искренне раскаяться даже тогда, когда его ничто не заставляет, когда не страдания к этому подталкивает, а собственная душа, требующая любви и очищения. Для православных эта мысль крайне значима. И вот этом, что Дуня, будучи богатой и успешной, достигшая своей цели, вернулась к отцу – именно в этом действительно пасхальное чудо повести Пушкина.
Но, на мой взгляд, не случайно Дуня опоздала. Крайне важно, что пришла она лишь на могилу. И непонятно, сколько лет эта могила без нее простояла. Вот здесь основная идея повести, ее самый сокровенный смысл: Так и грешный человек, у которого все хорошо, живет, не раскаявшись, во грехе, не вспоминает о Боге, и Бог для него в это время слово бы умер, а он даже не знает об этом. Но вдруг душа потребует любви, и захочется раскаяться, к Богу вернуться, да ведь грехи-то и отмолить надо. А не так легко отпускаются они с православной точки зрения. Насколько знаю, у католиков и протестантов как-то проще – согрешил, исповедался, раскаялся. Пойду дальше — погрешу. Утрирую, конечно. Но вот именно это здесь Пушкин опровергает – вот этот прагматизм немецкого религиозного мироощущения, и как бы предупреждает, что никогда нельзя забывать о своем отце, о Боге. Нельзя предавать его. Ведь страдания Вырина – это, по сути, страдания Бога по любому, предавшему его человеку, самому отказавшемуся от него. Бог всех любит искреннее, каждого человека любит. Бог есть любовь. И не так легко будет к Богу вернуться, как это предполагает бюргерское сознание. Поэтому изначально не надо Бога предавать и не надо вставать на путь греха. Все в жизни хорошо будет, да только Бога в ней не будет. Вот в этом я вижу символический смысл повести Пушкина в контексте метасюжета – притчи о блудном сыне.
Это мое мнение, но я постаралась доказать его через текст. Буду рада обсуждению. Еще раз спасибо за отклик. Жаль, что нельзя вступить лично в диалог. Но убедительно призываю – не отходить от текста Пушкина. Это важно! Интерпретации могут быть разные, но они должны быть с опорой на текст.
Ограничена временем, и все же не могу не откликнуться на призыв Олеси и не развернуть – вслед моей короткой реплике – чуть более обстоятельные размышления. Не изучала филологический контекст, за что заранее прошу прощения. (И еще за то, Олеся, что не стану вступать в прямой диалог или спор, излагая согласия-несогласия по поводу тех или иных Ваших мыслей — это потребовало бы довольно подробного разговора с привлечением пушкинского текста. Что непросто сделать виртуально. Пусть наши комментарии просто будут существовать рядом в некоей полифонии смыслов — каждый из нас, если захочет, друг друга расслышит).
Мысль Ивана Андреевича о евангельском чуде любви, ее преображающей силе – мне чрезвычайно дорога. Прежде всего потому, что она по многим причинам оказалась едва ли не изъята из современного сознания, читающего классический текст. Эта мысль, которую можно обнаружить в текстах (в структуре, движении сюжета) не только русской, но и мировой литературы христианской ментальности – воспринимается сегодняшними молодыми людьми (сужу по своим студентам) далеко не сразу, они нередко изумляются, ведь они точно знают, кто-то накрепко им внушил: все должно быть непременно плохо в конце; чудо ими порой не замечается или воспринимается как сказка, как – нередко – слащавость (к словам: «милость», «благодать», к самой партитуре этих чувств и энергий они часто оказываются невосприимчивы, на эту музыку литературного текста у многих не сразу развивается слух).
Разграничение, разведение законнического и евангельского в понимании пушкинского текста – очень глубоко проведено в статье, в самом движении, развитии исследовательского сюжета. Это красивый текст. Его хочется читать медленно, как настоящую литературу. И чувство, с которым движешься вслед за автором, соотносимо не с бартовским, скажем, «удовольствием от текста», но именно с глубиной тайны и чуда, о которых пишет Иван Андреевич, эти слова звучат здесь не всуе: разворачивая смыслы и евангельской притчи, и пушкинской повести — они строят и сам текст статьи.
Вот только одно. Подозреваю, что Иван Андреевич мог не ставить такой задачи – но хотелось бы ее поставить. Хотелось бы в русле его исследовательского сюжета до конца, до того самого светлого финала договорить, дописать все же историю не только Дуни (а за нею – Минского), но и Самсона Вырина тоже. Самсон Вырин неправ – на этом автор статьи, по сути, прощается с героем. Но Пушкин не прощается. И если не проследить путь героя от начала до конца — сокровенный смысл пушкинского текста будет все же неполным. Я бы наметила (прошу прощения за некоторую свернутость мысли – это всего лишь комментарий в блоге) вот такое продолжение.
Путь преображения любовью проходят – по-разному и в разной мере — все главные действующие лица повести. Каждый, ошибаясь, виноват перед другим. (Старик-отец здесь все же менее других виноват – но мысль автора статьи об ошибке Самсона Вырина – на мой взгляд, глубокая мысль). Каждый проходит путь от любви ограниченной, любви «для себя» — к любви, щедро одаряющей другого, других, стремящейся к этому дару – т.е. любви именно христианской. (Горькая нота пушкинского повествования – в том, что земные сроки такого преображения медлительны, и не успевают каждого наделить счастьем. Дуня приезжает не просто навестить отца, она привозит детей… можно представить, как был бы он счастлив при этой встрече. И вот — она опаздывает. Но именно потому, что повесть написана не в земном только измерении – финал ее светлый).
И сама вина Минского и Дуни, и сила переворота, в них совершившегося, преображающего чуда любви – сильнее и очевиднее в повести, чем тот путь, который проходит Самсон Вырин. Происходит ли такой переворот (смерть – и воскресение в новом качестве) со стариком-отцом? Тут все не так просто. Но проходит или не проходит герой этим путем преображения, «смерти-воскресения» — сокровенный христианский смысл пушкинского текста не только в этом. А в том еще, что милость Божья – а с нею и высокое милосердие автора – пребывает с этим героем (как и со всеми остальными) от начала и до конца.
Из первых слов о Самсоне Вырине, которые звучат в повести: память о нем «мне драгоценна» — это от лица рассказчика. Из последних: «Царство ему Небесное!» – это из уст ребенка. И это последнее, пожалуй, еще важнее первого.
«Драгоценно» — слово, в значении которого сошлись «дорого», «ценно» и (ассоциативно) – «красиво». Пушкину это было нужно. Потому что Дуня и Минский в повести — оба, конечно, красивы, и необычайно привлекательны для читателя. Но — задолго до них – уже «драгоценен» этот станционный смотритель, автору нужно, чтобы именно на него читатель направил фокус взгляда, сумел увидеть и оценить и его тихую красоту.
Самсону Вырину понять и поверить в чудо – труднее, чем молодым. Дуня и Минский любят друг друга и счастливы, для них это уже чудо. Нам, читателям, тоже легче поверить Минскому: он благороден, он очевидно любит Дуню, он просит прощения и дает Вырину честное слово, и Пушкин так об этом пишет, что не поверить, кажется, невозможно (и наша, читательская, вера оправдается). Но старику, которого до этого обманули, поверить — не хватает душевных сил. И чего-то еще, о чем глубоко пишет Иван Андреевич.
Но что же дальше с этим Выриным? Он остался один, он брошен. В его положении можно было озлобиться, ожесточиться. Но вот — этого с ним не происходит. Предел внутреннего протеста выражен у него в одной только фразе: «Как подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь, да пожелаешь ей могилы…». Здесь нет зла. Просто, поскольку Вырин не верит в то, что Дуня может быть счастлива, могила для нее – по сравнению с бесчестием и нищетой – ему кажется лучшим исходом. Сказано это, мы помним, при одновременном распитии пунша, и даже после пунша Самсон Вырин понимает, что думать так грешно – и наверное, в церкви молится по-другому. Прощает ли он Дуню? Не пишет об этом Пушкин. Кажется, в самом деле чего-то не вмещает душа старика.
Но гений творит вместе с Творцом, и прозревает единственный, посланный каждому герою Богом, путь спасения. (Вспомним евангельское: «[…]кто же может спастись? Но Он сказал: невозможное человекам возможно Богу» (Лк.18: 26-27)).
Проходит такой путь ко спасению и пушкинский Самсон Вырин. Слабая в вере душа спасается смирением. Христианское смирение с собственной участью есть в нем несомненно. (И прежде было. Вспомним первые слова Вырина при встрече с Минским в Петербурге: «Ваше благородие!.. сделайте такую Божескую милость!..»… Не потому ли Минский в ответ попросит прощения? Думаю, не только любовь Минского и Дуни повлияла на их будущее счастье, но и любовь отца.) И не только это есть. Тихий свет преображения коснулся и его души.
Оставшись без Дуни, он тоскует и спивается. Есть здесь, конечно, уныние. Но и — не уныние только. Это тоска любви. Самсон Вырин одарен любовью, и она в нем растет. Он тоже проходит путь от любви для себя к любви для других, бескорыстной, христианской любви. Не дождавшись собственных внуков, не подозревая о них — «дедушкой» он становится для чужих ребятишек. Возится с ними, угощает орешками, учит вырезать дудочки. И — оставляет по себе благодарную память: рассказ чужого мальчишки о «дедушке» – из самых проникновенных и светлых строк финала повести.
В заключении не могу не вспомнить кукольный спектакль, поставленный в Петербурге, в БТК, режиссером Русланом Кудашовым. Интересный сюжет на тему «Евангельский текст русской словесности в современном театральном прочтении». В основе его – две пушкинских повести, «Метель» и «Станционный смотритель». Кудашов – мастер соединять в одном спектакле кукол и живых актеров, но здесь в основном – куклы, очень тонко выполненные. Все вообще поставлено и сыграно легко, кажется, в одно касание. Минский, лихой гусар. Дуня, красавица. Вихрем вспыхнувшая их любовь. Лукавый лекарь-немец, задуривший голову старику. И сам этот бесхитростный старик, которого облапошили. Все это с юмором — но и трепетно, милосердно. Не имею возможности писать здесь подробно, но — вот финал. Дочь приезжает, идет на могилу отца. Дуня — маленькая изящная кукла-марионетка — падает на могильный холмик и лежит неподвижно. И здесь возникает взгляд сверху. Мизансцена высвечивается теплым светом, и над маленькой куклой появляется ладонь живого актера. По-отечески гладит ее голову и плечи — и обнимает-укрывает эта ладонь почти всю ее маленькую фигурку, целиком. И вся горькая нота земной невстречи дочери и отца растворяется в этом светлом и глубоко милосердном финале. Спектакль называется «Покаяние и прощение». Не скажу, что тут присутствует весь объем пушкинского текста – но все же, по-моему, глубоко прочитана режиссером пушкинская мысль. Такое не часто случается на сегодняшней сцене – но случается.
Конечно, я не все написала. И еще раз прошу прощения за скоропись. Может быть, здесь будут возникать и еще диалоги, дискуссия. Но я на какое-то время ухожу отсюда – в ближайшие пару недель буду очень занята. Спасибо.
Перечитала текст и два слова еще уточню. Имела в виду, но не совсем прописала: дело не только в том, что Вырин не верит Минскому. Самсону Вырину недостает веры в Бога. Человек не вмещает Бога. Но милость Божья – не оставляет человека. Вот так.
После того, как я познакомилась с этой очень интересной статьей, решила вновь перечитать «Станционного смотрителя» да и вообще «Повести Белкина». Какой же все-таки необычайно светлый дар был у А.С. Пушкина! Но понимаешь об этом почему-то только с годами. Именно жизненные испытания и опыт, «сын ошибок трудных», открыли для меня новое понимание Пушкина, понимание того, что Пушкин есть сама жизнь. Не знаешь, что делать дальше, все запуталось, не понятно, что хорошо и что плохо – нужно прочитать Пушкина. Потому что все его произведения, абсолютно, кстати сказать, лишенные морализаторства, именно о том, как надо жить, и обладают огромной целительной силой. Прочитаешь – и легче на душе. Поэтому благодарна Ивану Андреевичу уже за то, что эта статья побудила меня вновь обратиться к хрестоматийному пушкинскому шедевру.
Мне кажется крайне значимым, что в данной статье произведение Пушкина рассмотрено именно в православном контексте. Согласна, что невозможно понять повести Белкина да и все творчество Пушкина обычным секулярным сознанием. Вне христианской системы координат творчество Пушкина рассмотрено быть не может, иначе оно просто не будет понято. И очень значимо, что в данной работе Иван Андреевич применяет к анализу данной повести такие христианские категории, как Закон, Благодать, Пасхальность, Воскресение, рассматривает это произведение через призму православных ценностей. Потому особенно порекомендовала бы данную статью учителям школ, которые, зачастую, продолжают давать эту повесть по советским образцам.
Интерпретация повести, предложенная Иваном Андреевичем, представляется мне очень интересной и оригинальной, достойной самого пристального внимания. Однако Пушкин не был бы Пушкиным, если б его произведения можно было бы интерпретировать однозначно, если б они не заставляли читателя разгадывать заложенный в них смысл, думать, сопереживать написанному. И мне хотелось бы рассказать о своем видении данного произведения, но не столько как литературоведу, а просто как читателю. Я специально не интересовалась литературоведческой историей данной повести, и потому, возможно, то, о чем я напишу, уже было кем-то сказано или написано ранее. Но я вижу эту повесть немного в ином аспекте, нежели она интерпретируется в данной статье. Для меня это не столько произведение о возвращении раскаявшейся блудной дочери и ее воскресении через осознание своего греха, для чего этот грех был и нужен, а, прежде всего, произведение о личной трагедии Самсона Вырина и, шире, о предательстве отца столь любимой им дочерью вследствие занимаемого им низкого чина.
Предложенная в статье интерпретация картинок об истории блудного сына кажется мне очень интересной. Честно говоря, я никогда не задумывалась, почему под картинками немецкие стихи, а старик на них в колпаке и шлафроке. Возможно и такое истолкование, весьма оригинальное. Но мне всегда казалось, что с помощью этих картинок Пушкин, прежде всего, вводит в ткань текста историю о блудном сыне и помещает сюжет повести в контекст вечности. Вечен сюжет с «блудными детьми», однако коллизии, действительно, все же разные. И если сопоставить историю Дуни с библейской притчей, не сосредотачиваясь на символике последней, то станет совершенно ясно, что сын в притче поступил со своим отцом куда гуманнее. Он честно сказал, что хочет уйти, и потребовал наследства. Отец знал о том, что он уйдет, и благословил его. Дуня же обманывает своего отца. Она предает его, и это крайне значимо.
Я абсолютно не согласна с упомянутой в статье интерпретацией, по которой в повести есть «блудный отец», будто бы сам подталкивающий дочь к побегу. Очевидно, что это не так, и сама организация текста свидетельствует об этом. Крайне важна для понимания данного эпизода актуализация христианских образов. Вырин находится в христианской системе координат. Он любит дочь, доверяет ей и не ожидает от нее предательства. Он отпускает ее в церковь (!). Дуня же, обманув отца, оказывается вне системы христианских ценностей, вступает на путь греха. И дорога, по которой она уезжает, в символическом плане становится этим путем. В воскресный день (что очень значимо!) вместо того, чтобы побывать в церкви, Дуня сбегает с гусаром, обманув отца, без его благословления. Поняв это, Вырин какое-то время еще все-таки надеется, что, возможно, она не выбрала путь греха, а осталась на пути добродетели и поехала к своей крестной (крестной!) матери, но его надежды рушатся. Дуня грешит – и Пушкин это подчеркивает. Именно она, согласно христианской системе ценностей, совершает очень серьезную ошибку. Она предает отца, она прелюбодействует.
Что касается образа Самсона Вырина и его отношения к данному событию, то я не могу согласиться с тем, что он вообще в чем-то ошибся. Меня, если честно, всегда удивлял вот этот мотив вины, который постоянно сопровождает данного героя практически во всех истолкованиях повести. Все время именно он в чем-то виноват и ошибается. Например, А.Д. Чегодаев вообще нашел трагедию станционного смотрителя мнимой, воображаемой примерно почти по той же причине: не может поверить в счастье Дуни, так как «согласно внушенной сверху ходячей морали ей полагается погибнуть!». Но давайте подумаем, а есть ли хоть одно основание у Вырина надеяться на это чудо? Он поступает абсолютно как любящий отец и едет спасать свою дочь. Разве не так поступил бы любой нормальный отец на его месте? Но мне хотелось бы обратить внимание на одно обстоятельство, которое почему-то часто упускается из виду. Что же происходит с Дуней в Петербурге? Она счастлива с Минским, он любит ее? На первый взгляд, кажется, да. Но ведь это не так. Из текста очевидно, что Минский не сделал ее своей женой, она стала его тайной любовницей, которой он снял квартиру и тайно к ней наведывается. Очевидно, что они не обвенчаны, и живет она с ним во грехе. Так есть ли у отца хоть малейшее основание поверить в чудо любви?
Но чудо все-таки происходит – с самим Самсоном Выриным, и происходит именно потому, что этот герой остается в христианской системе координат. После молебна у Всех Скорбящих Бог дает ему возможность увидеться с Дуней. И вот это чудо! Но Дуня, увидев его, падает в обморок, потому что такой отец ей сейчас не нужен. Она мечтает утвердиться в обществе, и это желание ее угадывалось, еще когда она жила в доме своего отца. Не случайно рассказчик замечает, что отвечала ему без всякой робости, «как девушка, видевшая свет».
В советском литературоведении за Самсоном Выриным закрепился ярлык «маленького человека». И на сегодняшний день этот образ трактуется именно в этом аспекте. Что же это за «маленький человек»? А это человек, «которого каждый, кто выше чином, может безнаказанно обидеть, унизить» — вот так написано в одном из постсоветских школьных учебников, который я сейчас держу в руках. В этой статье проблема «маленького человека» не акцентируется, но я помню, что Иван Андреевич Есаулов лично утверждал на одной из своих лекций, что не бывает маленьких людей с точки зрения христианской системы ценностей, и потому нет их в русской литературе, и неправомерно вообще употреблять этот термин. И я с этим полностью согласна. Однако до сих пор этот термин употребляется.
Тем не менее, мне кажется странным даже не это, а то, что в данной повести все видят в основном именно унижение Вырина Минским из-за низкого чина, но не видят другого. Да, именно чин и вынесен в название, на тему чина идет рассуждение в начале повести. Некоторые интерпретаторы повести ставят Вырину в вину, что он не борется за Дуню, обвиняют героя в пассивности, объясняя ее его низким чином. Но в этом ли дело? Нет, идея Пушкина, на мой взгляд, значительно глубже. Унижен ли Самсон Вырин хоть в чем-то? Нет, деньги он выбросил, пойти к Дуне не побоялся, хоть и знал, что Минский у нее, его вытолкали на лестницу – но Минский сильнее чисто физически. Потому ли он ушел, что Минского напугался? Нет. Он понял, что он больше не нужен дочери, а не нужен потому, что он – всего лишь станционный смотритель. Ушел, чтобы не мешать. Вот в этом основная трагедия Вырина – в предательстве любимого человека. Ведь дочь даже весточки ему о себе не подавала, просто устранила из своей жизни как ненужную вещь. И я искренне не понимаю, где тут можно находить хоть какую-то его вину или ошибку. Не верил, что Минский женится на ней? Не верил в это чудо? А даже если бы и поверил – что-то изменилось бы в его жизни? Ведь предательство все равно произошло.
А вот здесь, мне кажется, крайне важно все-таки задуматься, а что бы было, если б Минский натешился и бросил Дуню, и чуда любви бы не случилось? Почему Пушкин ушел от такого поворота сюжета, казалось бы, наиболее ожидаемого? Ведь именно в этом случае история «блудной дочери» максимально приблизилась бы к притче о блудном сыне. Дуня, испытав страдание, вероятнее всего, вернулась бы к отцу, вернулась намного быстрее, чем это произошло вследствие «чуда любви», и застала бы его в живых. И так было бы логичнее, и в ее раскаяние мы бы быстрее поверили. Но в качестве кого бы она вернулась? Любящего человека? Нет. Именно в качестве дочери станционного смотрителя, которую бросил богатый барин. И преображения бы не произошло, и воскресения тоже. А произойти оно могло только вот в таких условиях – когда она стала богатой барыней, но все-таки вспомнила об отце, раскаялась в своем предательстве и вернулась к нему сама, а не потому, что ее бросили, и ей некуда деваться. Именно поэтому Пушкин и допустил в повести это «чудо любви».
И финал у повести поэтому действительно светлый (а иначе Пушкин действительно не был бы Пушкиным). Я абсолютно согласна с тем, что с Дуней, как и с блудным сыном, произошло чудо воскресения, и она умерла как дочь станционного смотрителя и ожила как любящий человек. Есть в гениальном тексте Пушкина детали, свидетельствующие о Дунином раскаянии, о ее возвращении в христианскую систему координат. Она долго лежит на могиле, а затем идет к попу, вероятно, для того чтобы заказать поминальный молебен по отцу. Однако у этой повести все же не абсолютно светлый финал, в отличие от евангельской притчи. Отца уже нет в живых, за его могилой некому ухаживать, и она представляет собой лишь груду песка с черным крестом.
На мой взгляд, сокровенный смысл «Станционного смотрителя» состоит именно в том, что нет маленьких людей, что все люди перед Богом равны, какой бы чин они не занимали, что все – создания Божьи, и каждый имеет право на любовь и уважение. Это повесть о большой человеческой трагедии, о предательстве, о загубленной жизни и о раскаянии. А главное, о любви, которая все-таки оказалась выше общественных предрассудков.
В заключении хочу высказать одно пожелание. Я думаю, было бы очень хорошо, если бы в блоге чаще появлялись именно вот такие филологические статьи с оригинальными интерпретациями произведений русской литературы, над которыми можно было бы подумать, порассуждать, может быть, подискутировать. Призываю других комментаторов именно к конструктивному диалогу с рассуждениями, с доказательством своих точек зрения, а не просто к выплеску эмоций и передаче личных впечатлений о прочитанном. Вот именно такое конструктивное общение, основанное на диалоге и желании услышать друг друга, в перспективе, как мне кажется, могло бы быть крайне интересным и познавательным.
Прекрасный текст. Высвеченный внутренним светом тех смыслов, которые в нем разворачиваются. В том числе потому что верно найден исследовательский угол зрения, метод. Вообще в корпусе основных Ваших идей нахожу несущие конструкции школы, на которую можно опираться, которая помогает оформлять какие-то собственные идеи (сегодняшнее театроведение, безусловно, тоже имеет свою школу, и основательную, но в некоторых аспектах – зыбкая почва).
Когда бываю в Ямбурге (ныне идиотский Кингисепп) всегда вспоминаю эту историю….. и радостно мне
Ой, мы эту повесть когда-то впервые вместе с папой читали… Потому главного героя никогда не хотелось винить.. Папа тогда вздохнул: «Вот такова судьба отцов…»
Мне и героя было жаль, и потом, когда папа умер, долго себя обвиняла в его смерти…
«Повести Белкина» обычным секулярным сознанием, наверное, и не объяснить… Может потому в школах дети не особенно их понимают… В семье человек главному учится — любви. С ней хотя и трудно, но…
Вера, в школах потому детям не могут преподавать Пушкина, что многие учителя сами до него не доросли
Последние записи
Последние комментарии
Архивы