Осип Бескин и "россеянство"

опубликовано esaulov дата 2014-11-08 22:17 категории blog, Uncategorized

Размещая фрагменты из русофобской книжки Осипа Бескина (1930), я обращаю внимание на практически полную идентичность представлений о России и русском видного деятеля раннесоветской «Комакадемии» и той наследственно новиопской «элиты», которую в РФ обслуживают, например, ВШЭ, «Новая газета», «Коммерсант», «Эхо Москвы» и подобные им «коллективные пропагандисты, агитаторы и коллективные организаторы».

Кажется, у «нас» наследственным составом «элиты» серьезно занимался лишь один человек. Пол (Павел) Хлебников. Да и того убили. Да и тот был из семьи проклятых русских «белогвардейцев», уж заведомо не входивших ни в стройные ряды «Комакадемии», ни, что одно и то же, в столь же сплоченные ряды нынешних «коммерсантов» РФии. Сравните воззрения каких-нибудь Андрея Колесникова, Бориса Вишневского, Антона Носика с этим Осипом Бескиным, разоблачающим уже практически перебитых к тому времени «россеян» (некоторых, правда, уничтожили уже после разоблачений «интернационалиста»-ленинца). Попытайтесь найти «десять отличий». Вряд ли преуспеете. И то же негодование, когда речь идет о «широкой русской душе» (у Бескина в издевательских кавычках, как и «национальный» фольклор). Та же публичная истерия, если вдруг заподозрят «русофильство», «русский стиль», «апологетику прошлого Руси», православную религиозность и проч.

Книжку Бескина, обличающую «россеян»-великодержавников, будто бы какой-нибудь Дима Быков или Юля Латынина написали, да не в 1930, а в 2014 г.: ведь их от Осипа Бескина абсолютно не отличить. Они же совершенно на одно лицо. И стиль у них единый. Как будто одна мама их родила. И мама эта Комакадемия (а вовсе никакая не Россия). Она и есть их настоящая «родина». Потому-то «коммерсанты» РФии так беззаветно и любят (хотя теперь и тайною любовью) большевицкие истуканы (за исключением, разве что, И.В. Сталина, но вовсе не за то, что Сталин, науськиваемый бескиными, уничтожал «россеян»). Новиопы-с…

Осип Бескин. Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика. М.: Издательство Коммунистической академии, 1930.

Она еще доживает свой век – старая, кондовая Русь с ларцами, сундуками, иконами, лампадным маслом, с ватрушками, шаньгами по «престольным» праздникам, с обязательными тараканами, с запечным медлительным, распаренным развратом, с изуверской верой, прежде всего апеллирующей к богу на предмет изничтожения большевиков, с махровым антисемитизмом, с акафистом, поминками и всем прочим антуражем.

Еще живет «россеянство», своеобразно дошедшее до нашего времени славянофильство, даже этакое боевое противозападничество с верой по-прежнему, по старинке, в «особый» путь развития, в народ-«богоносец», с погружением в «философические» глубины мистического «народного духа» и красоты «национального» (кавычки О. Бескина. – И.Е.) фольклора [7]

В современной поэзии наиболее сильными представителями такого «россеянства» являются: Клычков, Клюев и Орешин (Есенин – в прошлом).

Было бы ошибкой рассматривать их только как эпигонов, последышей. Они утверждаются в поэзии идеологическими представителями кулачества /…/

Конечно, первое, что мы обнаруживаем в творчестве поэтов-«россеян», это «благоговейную» идеализацию прошлого.

Естественно, что традиции для кулачества являются основою основ. Только вековечное сохранение дедовских укладов дает гарантии спокойного существования /…/ «Россияне» приемлют революцию как барыш в крестьянском хозяйстве, но переход к новым хозяйственным формам, а тем более машинизация, кооперирование, коллективизация – это все «от лукавого», от «бездушного» нового. В поэтическом творчестве такой взгляд находит свое отражение в идеализации старины, в утверждении Руси на месте СССР.

Откроем наудачу книжку С. Клычкова «Талисман» и сопоставим несколько выдержек с установкой на слово «Русь» [10] /…/
«Когда дремлет весенняя Русь».
«Как почиет над сумраком Русь».
«Пытает призрачная Русь».
«За чудесной рекою
Вижу: дремлет Русь,
И разбитою рукою
Я крещусь, крещусь».

Эти выдержки, сопоставленные между собой, дают определенную картину «мироощущения» пишущего. Старая, кондовая Русь жива. Только «обстоятельства» нашего времени, условия [10] «лихолетия» задернули ее неким флером, туманом, придали еще более тоскливые очертания формам «извечной» ее душевной тоски. Она продолжает жить как будто призрачной, но вполне реальной жизнью. Ее выкорчевывает СССР, но она утверждает свое существование, как некий таинственный, богоспасаемый град Китеж на дне злого омута. Поэтому столь характерны определения этой Руси у ее апологета, у ее верного печального певца С. Клычкова: «сумрак», «призрачность», «дремота», «туман».

Наш вывод не произволен. Для Клычкова Русь не изменилась, вернее, он не хочет, чтобы она изменилась, и жалобно причитает:
«Та же Русь, без конца и без края,
И над нею дымок голубой,
Что же я не пою, а рыдаю
Над людьми, над собой, над судьбой?».

В этом-то и трагедия защитника и баяна реакционного прошлого, что он хочет видеть Русь такою же, а на самом деле она не та. Это плач над обреченной на слом лапотной, старозаветной Русью.

Весь «Талисман» звучит елейным причитанием над призраком, над трупом, над последними останками Руси /…/

Слезами злобы оплакивает Клычков погибающую патриархально-кабальную Русь и осушает эти слезы только для того, чтобы выкинуть боевые, хоть и завуалированные лозунги борьбы с настоящим [11]

Клычков представитель мистического россеянства, а Орешин – россеянин реалистический…

Когда он говорит о СССР, о Советской стране, он недвусмысленно величает нас «Советской Русью»… [12]

… говорит настоящий почтительный сын старой Руси: над матерью смеяться не дам; пусть уходит, погибает, но погибает прекрасная, святая…
Могут возразить, что эти поэты и прозаики родились на старой Руси, любят живописать старую Русь, — грех, мол, не так уж велик. Такое утверждение – обывательское… Пиетет перед патриархальной, рабовладельческой Русью говорит cам за себя. Это плацдарм, с которого ведется обстрел ненавистной советской современности. В творчестве анализируемых писателей мы обнаруживаем целую гамму оттенков выражения этой лютой классовой ненависти к современности… [13]

Пресекаются возможности кубышечного накопительства, во все времена цементировавшегося на Руси «душевностью», лежавшей в основе кабальной патриархальности. «Широкая русская душа», специфические особенности душевного «россиянского» склада всегда были ширмой, заслоняющей подлинные классовые отношения. Сирый, убогий, блаженненький возводились на пьедестал, и в пьяных слезах над ними истекала удовлетворением кулацкая и помещичья душа, а руки этой «души» драли этого сирого батогами.

Одним словом, в наше время человек забыт, обезличен. Здесь обывательски «народолюбческая» формула Орешина является невинно обывательской только внешне. Во всем контексте его творчества она направлена против политики советской власти, заменившей «душу», «ласковость» и «уют» патриархальщины – классовой борьбой в деревне. Это чрезвычайно интересная, своеобразная форма защиты кулака [14].

Естественно, что ненависть кулацкой литературы к современности сконцентирована особенно ярко именно в ненависти к городу (всё выделено разрядкой. – И.Е.) /…/ Ярость ко всему… городскому комплексу – центр философии этих писателей /…/ Любовь к природе в творчестве этих писателей – только антитеза ненависти к городу.., а синтез – это власть кулачья, построенная на богом данной природе [15]. /…/

Творчество разбираемой триады демонстрирует перед нами поразительную по яркости картину реакционной «крестьянской» мистики. Она стара, как Русь, и во всей ее нерушимости стараются поэты-«россияне» подать ее спокойную, «вековечную» красоту, чтобы противопоставить динамичности нашей эпохи. /…/

Мастерство поэтов-«россеян» утончает, рафинирует религиозно-мистические переживания; оно проникнуто молитвенным восприятием природы. Клычков и Клюев во всех сравнениях и уподоблениях природы положительно являются большими мастерами «церковного пейзажа» /…/
Образы совпадают. Они являются стандартными и изготовлены, конечно, давным-давно, в предреволюционное время под сенью самодержавия и православия. Как и у Клюева, старорусское язычество перерастает в церковность. «Звезда горящая, как свечка, пред светлым праздником зари». Только и отдыха, что на лоне природы-церкви [19].

В то время, как в деревню все больше и больше проникает советская терминология… «россеяне» стараются нарочито архаизировать язык, приблизить его к исконным славяно-татарским истокам /…/ Язык поэтов-«россеян» каждым своим словом утверждает в нашей действительности, закономерно впитывающей массу интернациональных языковых понятий, «очарование» древней «патриархальной» Руси /…/ Совершенно исключительную картину в этом отношении представляет язык Клюева. Он доводит языковое размежевание Руси от СССР до предела, колдуя словами, придавая им шаманий смысл [21].

Нужно со всей определенностью сказать, что, сколь бы в деталях не рознилось творчество этой триады поэтов-«россеян», — все трое являются выразителями кулацко-патриархальной стихии, символ веры которой мы находим в стихотворении Клычкова:

… Люблю свой незатейный жребий
И хутор с лугом и леском,
Зарю за изгородью в небе,
Заботу о едином хлебе,
Хоть жив и не одним куском…
Кормить семью и для скотины
Косить по зарослям ковыль, —
Здорового лелеять сына,
Надежный в старости костыль.
Мое хозяйство и усадьба –
Как крепко скрученная нить. [21] /…/

Только голоса у этой тройки разные: у Клюева – старообрядческий причет, у Клычкова – елейный, у Орешина – буйный тенорок.

К оживлению кулацких тенденций в поэзии сегодняшнего дня надо отнестись с большим вниманием, проводя линию беспощадной критики и разоблачения. Одновременно необходимо внимательно взращивать ростики подлинно крестьянской поэзии. Той поэзии, которая радостно поет новые песни, песни перерождения деревни, для которой, по выражению поэта Исаковского, «все напевней шумит полей родных простор», потому что «в каждой маленькой деревне» теперь утверждается «московский кругозор» [27].

Красные звезды, наляпанные на стрельцовый, кондовый россеянский характер текста – массовая отрава. Штампование революционной сюжетики сусальным русским стилем кустарного производства является опасным переводом классового сознания читателя на рельсы тянущего в прошлое русофильства. Это демонстрация неизменности «народного духа», пребывающего от века и во веки веков.

Если россеянство, перерастающее в кулацкую агитацию, вообще является опаснейшей точкой нашего литературного правого фронта (апологетика прошлого, Руси, неприятие современности, ненависть к городу и промышленности, мистическая религиозность, преклонение перед «святой» природой; тоска и грусть, левитановские пейзажики, «окрыленность» души, кликушеская «бесхитростность», категорически настаивающая на хлебании щей лаптем, и прочее, и прочее), — подкрашивающееся россеянство, «краснозвездное», хитро желающее убить содержание традиционной «народной» формой, заслуживает того, чтобы быть особо отмеченным.

Ярким примером такой тенденции являются поэмы П. Орешина (книга «Родник» 1927 г.). Поглядишь на названия – и доверчиво умилишься солидному запасу революционности: «Вера Засулич», «Селькор Цыганок», «Деревенская ячейка» и т.п. /…/

Орешин… с хитростью русского «божьего человека» желает повернуть историю вспять и средневековым, феодальным ладом воспеть революцию. Трудная задача превращать С.С.С.Р. в Р.У.С.Ь. [24]

Вот другая поэма – «Васька». Воспользуемся из нее одним примером – обращением к Советской Руси (Руси! – это уж всеобязательно). Ох, и удобна же Русь: с незапапятных времен она молодецкая, а «молодецкая» рифмуется с «советская» — вот и зачин готов:
«Ой, Русь моя, молодецкая,
Молодецкая
Да советская»…

А далее уже совсем просто: если к «ой» и «Русь» последовательно добавлять «комитет», «партбилет», «женотдел», а заодно и неизвестный какой-то «подотдел» (для складности), да учесть еще, что символ российского раздолья и пустынности – «колоколец» рифмуется с «комсомолец», — величанье получается первосортное, издревле освященное («несть власти аще не…»).
«Ой ли, Русь моя, с комитетами,
С комитетами,
С партбилетами,
С партбилетами, с женотделами,
С женотделами,
С подотрядами!
Ой, звякая, Русь, колокольцами,
Колокольцами,
Комсомольцами» [26].

Все творчество Орешина последних лет является упорным желанием специфически «российским прозвенеть» (по его собственному выражению в стихотворении, посвященном Сергею Есенину). Оно в нашей действительности – реакционно…

Поэмы же его дают видимость сюжетной революционности. Вот Орешин и приспособляется (не в пример своеобразно принципиальному Клюеву), но не сдает своих позиций и в приноровленческих вещах делает ловкий маневр в двух направлениях:
1) опошляет революционный сюжет и, в особенности, 2) через форму своеобразно «русифицирует» общественную тему, смазывает, реакционно искривляет ее сущность /…/ Красные звезды на черном фоне, красные звезды на стрелецких щитах не обманут нашу литературную общественность [27].

Сквозь свойственную истово религиозному, по-византийски лукавому Клюеву мистическую таинственность «речений» мы все же без труда открываем политическую сущность… Назад к патриархальной, с прогнившей соломой на крышах, «Избяной Индии», ибо в ней все от бога, от вековечной русской мудрости, от души /…/ Да здравствует старая Русь! – вот прямая расшифровка…

/Рассуждая о Клычкове/ Не надо забывать, что наше послеоктябрьское сегодня утвердилось не на голой земле, что «русский стиль», «богатырский» эпос, «чарующая и увлекательная фантастика», «богатство народной поэзии» — это не просто «сокровищница» народного духа; что к нам они просочились через российское самодержавие, что они были в свое время, так сказать, канонизированы на предмет поддержания триединой формулы – самодержавие, православие и народность [31].

«Русский стиль» в своем стопроцентном применении – это не только прием, но и лозунг, активное выражение соответствующего содержания. А Клычков в этом отношении действительно стопроцентен, и у тех, кто умеет разобраться и в социологии стиля, он вызовет не только восхищение, но и оскомину квасного патриотизма и национализма довоенного образца.

Прозаические произведения Клычкова – это развернутая в художественной форме доморощенная «натур-философия» кулачества, «россеянства» /…/ Коренной «россейский» образ ямщика Петра Еремеевича – символ широкой, неизмерямой «простым аршином» русской души (мы, мол, особые – безначальные и бескрайние). У него под вожжами традиционная «русская тройка» [33].

Каковы же основы клычковской философии? Как «исстари» повелось, он естественно видит в мире два начала – божеское и бесовское [33].

Свои мракобесные рассуждения Клычков заканчивает почти пророчеством в отношении нашего времени (понимая – страны нашей), безбожного материалистического настоящего. Быть вам пусту! Провалитесь вы со своим бесовским социализмом в тартарары [37].

Прибыток, уютность грязного тепла, самый запах прелости, свидетельствующий о залежалости, домовитости, спокойствии накоплений – для Клычкова окрашивается в священнодействие, в литургию. Он захлебывается в распаренной атмосфере довольства: «Любит мужик первый снег… Хорошо забраться в дубленую шубу» [41].

Вполне закономерно, что обе статьи Клычкова пронизаны российской великодеравностью, шовинизмом самого откровенного свойства. Как же не быть и этой (фактически, — синтетической, объединяющей) черте у матерого кулацкого певца? В первой статье он умиляется селу Палеху, в котором исстари живут «удивительные кудесники» и мастера, «утончившие и изузорившие свой глаз за многие столетия иконописного мастерства», и вопил, что с легкой руки ненавистных ему критиков русская революция останется без русского искусства.

Во второй статье Клычков окончательно распоясывается и ставит точку над «и»: национальное искусство – вечная категория, оно врастает в будущее национальным организмом. Это возможно, конечно, только для Клычкова, ибо о мировой революции он говорит для Главлита, о российском, от века и до века национальном – для души. «Завтра произойдет мировая революция, капиталистический мир и национальные перегородки рухнут, но… русское искусство останется, ибо не может исчезнуть то, чем мы по справедливости пред миром гордились и будем, любя революцию, страстно верить.., будем гордиться!».

Конечно, великодержавнику Клычкову не понять, не дойти до того, что Октябрьская революция – не русская революция. Ему ведь полагается забыть о 100 с лишним народах, населявших б. Российскую империю [52].

P.S. Следует напомнить, что «россеян» Клюева, Орешина и Клычкова, с их «верой по-прежнему, по-старинке, в «особый» путь развития, в народ-«богоносец», успешно ликвидировали в 37-38 гг.

Осип же Бескин, с 1954 года пенсионер республиканского, а затем и союзного значения, скончался в 1969. В своей постели. Успев до этого побыть — всегда на руководящих должностях — членом Моссовета, редактором журнала «Советское кино», ученым секретарем Института литературы и искусства Комакадемии, главным редактором Государственного издательства изобразительного искусства, главным инспектором Наркомпроса РСФСР по изобразительному искусству, директором и главным редактором издательства «Искусство».

Кстати, вот он с группой товарищей в известной чекистской квартире Бриков. После возвращения Маяковского из Америки (1925).

Сидят (слева направо): Э. Ю. Триоле, Л. Ю. Брик, Р. С. Кушнер. Е. В. Пастернак, О. В. Третьякова. Стоят: Маяковский, О. М. Брик, Б. Л. Пастернак, С. М. Третьяков, В. Б. Шкловский, Л. А. Гринкруг, О. М. Бескин, П. В. Незнамов.