ПАСХАЛЬНОСТЬ КИТЕЖА

опубликовано esaulov дата 2023-11-24 15:24 категории Uncategorized, Статьи

Напомню главное в китежском пасхальном каноне. Китеж сокрылся, чудесным образом, когда Мамай («безбожный Мамайка»), приступил «ко граду Великому Китежу, восхотел дома огнем спалить, мужей и детей избить либо в полон угнать, жен и девиц в наложницы взять» (1). Потаенный град цел, живет, существует, иногда люди могут слышать колокольный звон китежских церквей. Но этот город невидим. И откроется только перед концом нашего мира, перед Страшным Судом. Последнее, что видели нападавшие, это крест на куполе собора. Это значит, что первым, когда Китеж вновь покажется, будет также крест — символ одоления смерти. Само существование Града Китежа — пасхальное (2). Это уже преображенная, уже особым образом претворившая тленную телесность жизнь — по ту сторону земного. Китежане существуют, подобно святым, отдельно от видимого мира, но духовно поддерживают здешних грешных людей, молятся о них в своих китежских церквах. Для китежан воскресение уже настало. Мотив колокольного звона, который слышится и из-под земли и из-под воды, выполняет при этом особую функцию. Колокольный звон очищает землю от злобы духов поднебесных, поэтому звон, который доносится из преображенной пасхальной реальности, слышимый на Светлояре, бесов изгоняет и святость поддерживает.

Новым материалом для настоящего доклада является опера Н.А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеж и деве Февронии». Одним из основных источников явился «Китежский летописец» (3). Опера особенно интересна тем, что в ней снимается мнимая противоположность «народного» (т.е. фольклорного) и «церковного» (православного). [64]

Первое действие оперы происходит в заволжских лесах близ Малого Китежа. Первая сольная партия — Февронии. Поначалу кажется, что вся окружающая ее атрибутика — фольклорно-языческая:
«Ах ты лес, мой лес, пустыня прекрасная,
ты дубравушка, царство зелёное!
Что родимая мати любезная,
меня с детства растила и пестовала» (4).

Значимо, что «дубравушка, царство зеленое», является не отчужденным от Февронии фоном действия, но именно ее родимой матерью, а она, в свою очередь, её чадом:
«Ты ли чадо своё не забавила,
неразумное ты ли не тешила».

Однако изначально звучит и мотив какой-то особой благодарности, который имеет итоговый, прощальный характер:
«Ах, спасибо, пустыня, за всё, про всё;
за красу за твою вековечную,
за прохладу порой полудённую,
да за ночку парную, заволожную,
за туманы вечерние, сизые,
по утрам же за росы жемчужныя,
за безмолвье, за думушки долгия,
думы долгия, думы тихия, радостныя».

Феврония призывает своих «дружков любезных», зверя рыскучего, птицу вольную, которые ее окружают. Перед зрителем, с одной стороны, идиллическая картина единения всего живого: «Слетается многое множество лесных и болотных птиц и окружают Февронию», но это особое единение является и картиной рая, до грехопадения. Особенно если вспомнить молодого медведя, который вбегает, а затем «ласкается и валяется. Медведя Феврония кормит хлебом».

В памяти зрителей, не отчужденных еще от живой христианской традиции, возникают, конечно, фигуры Божиих угодников, ближайшим же образом преп. Серафима Саровского. Завершает арию Февронии безмятежная картина. С ней лось, «медведь лежит у её ног; рядом журавль и другие птицы».

Однако тут же демонстрируется и локальный характер подобия земного рая, и его исключительность. Так, невольно увидав то, что выше процитировано, «княжич Всеволод Юрьевич… столбенеет от изумления», а затем от него «птицы и звери шарахнулись в разные стороны».

Но еще и до появления княжича двумя штрихами показано, что и Феврония, и ее звери пребывают, увы, не в раю, а в падшем мире. Человеческая «репутация» медведя отнюдь не идиллическая: «Про тебя, медведя, худо бается; / Живодёр ты, по пословице. / Да не верю я напраслине», — поёт дева Феврония. Да и «быстроногого тура», «лося [65] рогатого», героиня вопрошает: «Oт зубов от песьих острыих / зажила ли рана лютая?» — и «осматривает рану на шее лося».

Иными словами, и животный круг вокруг Февронии ищет, скорее, убежища, защиты, врачевания, чем пребывает в безмятежном покое.

Вот и княжич Всеволод является уже раненый («Ведь рукав-то весь в крови»). Поэтому Феврония, в соответствии со своим житийным аналогом, занимается врачеванием:
«Я обмою рану дождевой водою,
приложу к кровавой травки придорожной,
алых лепесточков, маковых листочков:
мигом кровь уймётся, лютый жар остынет».

Однако кто же нанёс «рану лютую»? Тот самый медведь, про которого люди «бают» как про «живодёра», чему не верит Феврония, но княжич рассказывает:
«Стрелся я с медведем, заблудившись,
уложил ножом, а он рванул по плечу мне».

Сущность самой Февронии поначалу для княжича является неразрешимой загадкой:
«То не с неба ль светлого
к нам явился на землю
серафим невидимый,
обернувшись девицей?
Али то болотница,
на купавках сидючи,
в тину манит молодца?
Сгинь ты, наваждение,
<…>
Сгинь, лесное чудище!».

Княжич прямо спрашивает Февронию: «Ты скажи-ка, красная девица, // ходишь ли молиться в церковь Божью?».

Ее ответ крайне любопытен (как раз в свете соотношения фольклорного и христианского):
«Нет, ходить-то мне далёко, милый,
а и то, ведь Бог-то не везде ли?»;
«Ты вот мыслишь: здесь пустое место,
ан же нет: великая здесь церковь.
Оглянися умными очами.
(благоговейно, как бы видя себя в церкви)
День и ночь у нас служба воскресная.
Днём и ночью темьяны да ладаны;
днём сияет нам солнышко, солнышко ясное,
ночью звёзды как свечки затеплятся.
День и ночь у нас пенье умильное,
что на все голоса ликование, [66]
птицы, звери, дыхание всякое
воспевают прекрасен Господень свет:
„Тебе слава вовек, небо светлое,
Богу-Господу чуден, высок престол!
Та же слава тебе, земля-матушка,
ты для Бога подножие крепкое!»».

Как будто это язычески-пантеистическая картина, но вспоминается и «всякое дыхание да хвалит Господа» (Пс. 150: 6), и не случайна же ремарка «благоговейно, как бы видя себя в церкви»; главное же, перед нами «земля-матушка», которая «для Бога подножие крепкое».

При этом сопоставлены два различных представления о соотношении земного и небесного (а отнюдь не «фольклорного» и «христианского»!). Если Феврония утверждает радостную сторону земной жизни («Милый, как без радости прожить, / без веселья красного пробыть?»), то княжич напоминает о иной традиции: «Не зарись на радости земные, / на земли-то нам скорбеть да плакать».

Так «скорбеть да плакать» или все-таки радоваться? Феврония утверждает особую — радостную — веру:
«Верь, не та спасённая слеза,
что с тоски-кручинушки течёт,
только та спасённая слеза,
что от Божьей радости росится».

Обратим внимание — речь идет о духовном спасении, которое как-то соединяется со слёзным даром, но слёзный дар (в этом изводе русской духовной традиции) — «от Божьей радости».

При этом может показаться, что в поэтику произведения вторгаются и некоторые модернистские элементы Серебряного века. Например, когда Феврония поучает княжича Всеволода: «И греха, мой милый, ты не бойсь; / всякого возлюбим, как он есть».

Однако в данном случае перед нами не уравнивание «греха» и «святости», не их смешение, а нечто другое, соприродное русской православной традиции. Этот момент очень существенный для понимания смысла всей оперы:
«… всякого возлюбим, как он есть,
тяжкий грешник, праведник ли он:
в каждой душеньке краса Господня.
Всяк, кто стрелся, того Бог прислал;
В скорби он, так он ещё, ещё нужней.
Приласкай, хотя б был лиходей,
радостью небесною обрадуй».

После того, как княжич Всеволод надевает перстень на руку Февронии, он поет: «Ты избавь меня от уныния, // дай душе моей радость Божию».

Cамый, может быть, поразительный и трогательный момент всей оперы — незлобивость Февронии к сущему злодею Гришке Кутерьме, который [67] сначала пытается ее осрамить , а затем, по слабости человеческой, поддавшись татарским угрозам, ведет вражеское войско погубить сам град Китеж.

Если в устах народа «Гришка» лишь «окаянный пьяница», то слова Февронии о нем совсем иные: «(кротко) “Помолися, Гриша, Господу / да Василию угоднику”». На которые, впрочем, Кутерьма дерзко отвечает так (уже невесте княжича): «ин сама ещё напросишься, / чтобы взял тебя в зазнобушки».

О Китеже Гришка Кутерьма рассуждает вначале как грешник, вполне осознающий тяжесть своего греха, непосильного даже для него:
«…на погибель целый град отдать,
как Иуде мне Христа продать.
Хоть не верю я ни в сон, ни в чох,
не под силу Гришке грех такой».

Оказывается, впрочем, что, увы, вполне «под силу», дерзость Кутерьмы, не подкрепленная духовной крепостью, оказывается бессильной перед угрозами «лютых ворогов»:
«Ин быть по-вашему.
Поведу вас, лютых ворогов,
хоть за то мне век проклятым быть,
а и память моя вечная
со Иудой заодно пойдёт.
(Радостный смех татар.)».

Но и в целом победа над вражьей силой (как и над собственными грехами) в полной мере оказывается возможна уже в другом измерении, по ту сторону земного. Поэтому Феврония и радуется пению Алконоста, предвещающему ее смерть:
«… приходи, моя смерётушка,
гостюшка моя желанная,
приведи мя в место злачное,
где жених упокояется».

Голоса райских птиц пророчат Февронии покой и счастье, но это уже отнюдь не земное счастье. Среди птиц выделяется голос Алконоста: «Укрепись надежею, верой несомненною: все забудется, время кончится». Слышится голос и другой райской птицы — Сирина: «… кому пою, будет вечно жить».

Переход ко второй картине IV действия предваряет ремарка: «Хождение в невидимый град», когда на фоне лучезарного величественного шествия, радостных перезвонов в опере Римского-Корсакова звучит затейливое пение райских птиц.

Мы видим особую, пасхально преображенную реальность. Авторская ремарка, характеризующая невидимый град, такова: «Облака рассеиваются. Град Китеж, чудесно преображенный. Успенский собор и княжий двор близ западных ворот. Высокие колокольни, костры на стенах, затейливые терема и [68] повалуши из белого камня и кондового дерева. Резьба украшена жемчугом; роспись синего, пепельного и сине-алого цвета, со всеми переходами, какие бывают на облаках. Свет яркий, голубовато-белый и ровный со всех сторон, как бы не дающий тени. Налево, напротив ворот, княжьи хоромы; крыльцо сторожат лев и единорог с серебряной шерстью…».

Здесь же «толпа в белых мирских одеждах с райскими кринами и зажженными свечами в руках». Среди толпы Поярок — но, пасхально преображенный Поярок — он не слепой, а уже зрячий — и Отрок, бывший его поводырем.

В этом соборном кругу оказалась и Феврония. Народ запевает свадебную песню под звуки гуслей и райской свирели, бросая под ноги цветы, розаны и синие касатки. Феврония не понимает, кому поется свадебная песня, чья свадьба. Тогда княжич говорит ей: «Наша же, голубушка». Ясно, что это неземная свадьба, свадьба по ту сторону земной жизни.

Звучит большой ансамбль, в котором участвуют все главные действующие лица — князь Юрий, княжич Всеволод, Феврония, с ними поют райские птицы Сирин и Алконост, присоединяются Отрок и Поярок, в конце концов и весь хор («Буди с нами здесь вовеки»).

Княжич Всеволод приглашает Февронию в церковь («Ай же ты, невеста верная, время нам и в церковь Божию»). В этот момент Феврония вспоминает о сошедшем с ума Гришке Кутерьме: «Там в лесу остался Гришенька». Феврония хочет послать ему грамоту, «утешенье Грише малое».

Поярок готов написать ее. Феврония диктует; она описывает Китеж, который не пал, но скрылся, сообщает ему, что они не умерли, а живы, и живут они в дивном граде. «Кто же в град сей внидет?» — спрашивает Феврония князя Юрия. «Всяк, кто ум не раздвоен имея, паче жизни в граде быть восхощет», — отвечает Юрий.

Это письмо и символизирует возможность пасхального спасения для грешного (нашего) мира. В том числе, и для самых лютых, до определенного времени нераскаянных грешников. К сожалению, начиная с первых постановок оперы, категорическое напоминание Римского-Корсакова о том, что письмо есть кульминационный момент всего ее образа, обычно игнорировалось, смысл оперы, тем самым, редуцировался; соборное спасение, идея которого глубинно присуща русской православной традиции посредством этой редукции для зрителей затемнялось.

По исходному же замыслу Римского-Корсакова, тогда лишь только, когда «грамотка» падшему «Гришеньке» написана и передана Отроку, молодые под торжественное пение и колокольный звон медленно и величаво шествуют в собор к венцу.

Финал оперы пасхальный:
«Феврония (княжичу):
“Ну теперь («теперь», только когда передана «грамотка»! — И.Е.) идём, мой милый!” [69]
Хор:
“Здесь ни плача, ни болезни,
сладость, сладость бесконечна,
радость вечна…”
Двери собора распахиваются, являя неизреченный свет».

Таким образом, в опере Римского-Корсакова можно констатировать глубоко позитивное для русской национальной культуры парафрастическое (5) освоение двух компонентов: церковного православного предания и фольклорного материала. Достойно сожаления, что она не входит в постоянный репертуар театров и вообще наименее известна из эпических опер. Друг Римского-Корсакова В. Бельский, автор текста либретто, неизменно подчеркивал, что в тексте нет ни одного момента, который бы не был одобрен композитором, сам этот текст явился продуктом их долгих обсуждений с Римским-Корсаковым. Можно лишь пожелать, чтобы в новой России у таких произведений, в которых, так сказать, концентрируется сам дух русской национальной ментальности, наступил, говоря словами М.М. Бахтина, «свой
праздник возрождения» (6)

1. Град Китеж / Сост. В.Н. Морохин. Горький, 1989. С. 77.
2. Есаулов И.А. Легенда о граде Китеж как пасхальный текст // Нижегородский текст русской словесности. Н. Новгород, 2015. С. 61-65.
3. Китежский летописец / Сост. Н.В. Морохин. Н. Новгород, 2015.
4. Бельский В.И. Сказание о невидимом граде Китеж и деве Февронии. Либретто оперы. С.-Петербург, 1907.
5. Есаулов И.А. Парафраз и становление новой русской литературы (постановка проблемы) // Проблемы исторической поэтики. 2019. Т. 17. № 2. С. 30-66.
6. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 373. [70]

* Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 19-012-00411.

Опубликовано: Нижегородский текст русской словесности как художественное постижение национальной ментальности. Сборник статей по материалам VII Международной научной конференции. Н. Новгород: Мининский университет, 2019. С. 64-71.

В значительно расширенном виде, с рассмотрением новых источников и новейшей научной литературы опубликовано в книге «О любви: Радикальных интерпретацiи Ивана Есаулова» (Магаданъ, 2020). Глава «Спасти Гришеньку: Любовь въ святомъ граде Китежѣ» (С.181-207).