«Почва» у Ф.М. Достоевского и у писателей-«деревенщиков»: проблемное поле

В статье рассматривается проблема преемственности писателей-«деревенщиков» по отношению к Ф.М. Достоевскому в их принадлежности к явлению почвенничества. Такое утверждение является общим местом в современном литературоведении и массовом сознании. В настоящей работе предлагается кардинальный пересмотр подобного представления. В проблемном поле автор выделяет два принципиальных момента. Первый момент — устоявшаяся идеологема непрерывности истории, представления о времени как о линейном процессе, несущем прогресс. Господство этой идеологемы в советскую эпоху порождало негативное отношение к патриархальности в комплексе с национальным и религиозным — православным — началом российского общества. Концепции линейности времени автор противопоставляет его цикличность, имея в виду как земледельческий цикл, так и православный календарь. Слово «крестьянин» этимологически восходит к слову «христианин». Христианство, синоним слова «крестьянство», есть второй принципиальный момент проблемного поля. Русская деревня и русское крестьянство, которым посвящено творчество писателей-«деревенщиков», в силу внутриполитических причин оказались лишены своего организующего начала, своей «почвы» — христианства. Поэтому судьба деревни в произведениях «деревенщиков» являет не прогресс, но поминки по деревне, а введенный в обиход термин «неопочвенничество» обнаруживает отрыв от базовых основ почвенничества. [680]

<...>
Явление почвенничества у Ф.М. Достоевского и писателей XX в., которых их недоброжелатели окрестили «деревенщиками», представляет собой проблемное поле, в котором необходимо выяснить и прояснить несколько определяющих моментов.

В первую очередь обращает на себя внимание идеологема «непрерывности» отечественной истории. Она стала господствующей отнюдь не сегодня, будучи общим знаменателем концепций абсолютного большинства западных советологов: согласно этим аксиологическим установкам, Советский Союз — это только лишь «псевдоним» исторической России, а потому и советская история — лишь прямое продолжение истории русской. Анекдотическим аналогом подобных установок является известный слоган о «русских» танках, но «советском» балете. Позитивные коннотации слова «советский» по сравнению со словом «русский» слишком известны, чтобы на них останавливаться особо. Именно поэтому словарные статьи о русской литературе в британских, американских, французских энциклопедиях концептуально весьма близки статьям в энциклопедиях советских. Эти общие аксиологические установки отражаются и в истолковании более частных вопросов, таких как интерпретация концепта русского почвенничества.

Примером тому служит многотомный словарь-энциклопедия «Идеи в России» под редакцией А. Лазари, который на трех языках — польском, английском и русском — издавался в Польше (а именно в Лодзе и Варшаве) на рубеже XX–XXI вв. В статье «Почвенничество», написанной самим редактором, Лазари, говорится: «Программной целью почвенников было установление своеобразного примирения во враждующем российском обществе. С одной стороны, примирение должно наступить между отдельными группами интеллигенции, с другой — между интеллигенцией и простым народом, что проявилось в призыве, адресованном интеллигенции, — “вернуться к почве”, т.е. к традиционному русскому мировоззрению, носителем которого оставался якобы простой народ и средние общественные слои — мещанство и купечество <...> Интеллигенция должна осознать свою “оторванность” от народной [681] почвы и вернуться “к почве”, чтобы слиться с народом. Она призвана нести ему просвещение, чтобы не пришлось отказываться от достижений западной цивилизации. Идея примирения среди самой интеллигенции заключалась в восстановлении единого мировоззрения, которое объединит западников и славянофилов» [2, с. 316–318]. Завершается же статья следующим утвер- ждением: «Почвенничество как противостоящая западничеству идея жива и сегодня. Ее провозглашают т.н. деревенские писатели (В. Распутин, В. Белов и др.), а также А. Солженицын. Почва остается здесь символом русского духа (русской народности)» [2, с. 318]. Иными словами, Лазари — с некоторым опережением — вполне разделяет ту доктрину «непрерывности истории», которая ныне у нас вполне доминирует.

В статье В.Н. Захарова «Почвенничество в русской литературе: метафора как идеологема» констатируется: «Для Достоевского “почва” — все, что родит и роднит: народ, родина, родная речь, родная земля. Их объединяет тайна, которая заключается в том, что Россия — хранительница Православия, что “идеал народа — Христос”. Необходимо сблизиться с почвой — соединиться с народом, стремиться к единению всех сословий. Быть почвенником — любить Россию, народ, сознавать себя и быть русским, следовать вере отцов, чтить Отечество» [1, с. 12]. В этой работе утверждается, что подлинными почвенниками в строгом смысле этого слова являлись не Н. Страхов с А. Григорьевым, а только братья Достоевские. С чем, очевидно, вполне можно согласиться.

Однако далее утверждается: «В ХХ в. почвенничество стало разрешением векового спора западников и славянофилов. Почвенниками назвали тех писателей, кто сохранил верность крестьянству и традиционным ценностям народной жизни, традициям русской словесности» [1, с. 22]. С этим утверждением нужно разобраться подробнее.

Необходимо выяснить, в какой мере к советской литературе в целом и к творчеству писателей-«деревенщиков» (советского времени) в частности можно отнести слова исследователя: «тайна» России в том, что она — «хранительница Православия, что “идеал народа — Христос”. Быть почвенником — любить Россию, сознавать себя и быть русским, следовать вере отцов…». Насколько процитированное суждение отвечает доминантам советской культурной политики? Насколько сказанное вообще совместимо с советской культурой, и не с первыми советскими десятилетиями, с которыми, увы, слишком все понятно (о «непрерывности» истории в данном случае говорить невозможно), а с дальнейшими?

Обращение к событиям и документам 1970-х гг., времени расцвета «деревенской прозы», дает основания для ответа, необходимого в рассуждениях о проблемном поле заявленной преемственности.

В 1972 г. А.Н. Яковлев, известный идеолог перестройки, а ранее, что весьма характерно, глава советского агитпропа, то есть отдела пропаганды ЦК КПСС, [682] публикует разгромную директивную статью «Против антиисторизма» (см.: [6]), призванную заклеймить недобитых и, как он полагает, поднимающих голову «русистов», поклонников «вечной России». Статья символически важна для понимания проблемы советского почвенничества и идеологических установок партии к подобному явлению. Поэтому напомним ее важнейшие положения.
Яковлев в этой работе возвращается к «ленинским нормам жизни», напоминая тем, кто позабыл, что никакой «общенациональной морали», согласно этим «нормам», нет. Он с издевкой указывает, что писатели-«деревенщики» культивируют любование патриархальным укладом жизни, домостроевскими нравами как основной национальной ценностью. А социализм и те изменения, которые он за полвека внес в нашу жизнь, социальная практика советского общества, формирующая коммунистическую мораль, выглядят у этих «деревенщиков» как «искусственно привнесенные нововведения, как вряд ли оправданная ломка привычного образа жизни».

С такой же издевкой глава советского агитпропа пишет о «давно набивших оскомину» рассуждениях о какой-то «загадке России», о «тяжелом кресте национального самосознания», о «тайне народа». В рассуждениях этих, по Яковлеву, «нет и грана конкретно-исторического анализа. Нет понимания элементарного — того, что “национальное чувство”, “национальный дух” декабристов и Николая I, Чернышевского и Каткова, Плеханова и Победоносцева несовместимы, что в классовом обществе нет и не может быть единого для всех “национального самосознания”». Крайне характерны авторские кавычки, подчеркивающие чуждость русского национального сознания, национального чувства, национального духа для высшего слоя советской номенклатуры и перед завершением исторического существования СССР, в 1970-х гг.

Прежняя «целостность русской жизни», о которой Яковлев прочел в статье М.П. Лобанова о «Войне и мире» Л.Н. Толстого, разоблачается советским начальником с позиций воинствующего марксизма-ленинизма; нелишне заметить, что слово «русский», как и в первые 15–20 лет советской власти, имеет у него сугубо негативные коннотации.

Особым смыслом для Яковлева исполнен приближающийся пятидесятилетний юбилей Союза Советских Социалистических Республик. Эти полвека — «блестящее доказательство той истины, что история человечества развивается по восходящей линии, в полном соответствии с объективными законами общественной жизни, открытыми великими учеными К. Марксом и Ф. Энгельсом».

Пятьдесят лет СССР — это «зримое свидетельство героизма, самоотверженности, исторических свершений всех народов великого Советского Союза, прошедших в тесном едином строю нелегкий путь борьбы, труда и побед: только объединенными силами можно было построить социализм. Только в условиях созидания нового строя могла сложиться новая историческая общность — советский народ.

Советская общественная наука, советская литература и искусство развивались и мужали все эти пятьдесят лет вместе с развитием страны, всегда являясь активными, деятельными участниками социалистического строительства» [6].[683]

Прошлое, настоящее и будущее народа освещены в произведениях советских писателей «светом марксистско-ленинского мировоззрения, силой таланта, служащего трудовому народу. Поистине с огромными достижениями не только в области материального производства, но и в сфере духовной приходит наша страна к славному юбилею великого Советского Союза» [6].

В силу того, что после подобной безудержной апологетики страна не просуществовала и двадцати лет, эти строки воспринимаются в несколько другом контексте, который предполагал автор проработочной статьи.

Обрушиваясь на «ревнителей патриархальщины» (такими «ревнителями», по Яковлеву, и являются писатели-«деревенщики»), Яковлев постоянно обращается к наиболее зубодробительным суждениям Ленина (отношение как Ленина, так и, к примеру, М. Горького к деревне и русскому крестьянству в целом хорошо известно). Например: «Голод, нищета, забитые в колодки мужики, кнут крепостничества или, говоря словами Ленина, “рабское прошлое”, “рабское настоящее”, “великое раболепство” — вот что было неразрывно связано с понятием патриархальной России, которое лелеют в своем воображении оказавшиеся не в ладах с историей сторонники “вечной нравственности”. Уместно напомнить, что В.И. Ленин прямо отождествлял патриархальщину с дикостью. И в ней ли нам искать нравственные идеалы, “истоки” морального обновления!» [6].

Яковлев истолковывает русскую реалистическую прозу как главным образом обличительную, близкую к резким формам сатиры. Такая же тенденция прослеживалась и в русской «прогрессивной» критике, и в политически ангажированной публицистической статье Яковлева просматривается ориентация именно на риторические приемы подобной критики. Не случайна и его апелляция к самым известным именам русского демократического и обличительного направления в классической литературе, критике и публицистике: А.И. Герцену, Н.А. Некрасову, В.Г. Белинскому.

Заявляя о «решительном неприятии юродствования по поводу “мужицких истоков”», Яковлев вовсе не против патриотизма, но именно советского патриотизма, а отнюдь не русского, что иллюстрирует не столько аргументация, сколько директивно-начетническая риторика его пространных рассуждений, приводимых здесь для наглядности:

«Активная социально преобразующая деятельность формировала на селе характер труженика-коллективиста, советского патриота, духовно богатую личность, для которой мир не только округа за околицей, а весь могучий и свободный Союз Советских Социалистических Республик. <...> Только вот молиться на каждую церковную луковку <...> мы не будем и причитать у “святых мощей” <...> не собираемся!»

«Мы не забываем, что под сводами храмов освящались штыки карателей, душивших первую русскую революцию, что с церковного амвона был предан анафеме Лев Толстой, что колокольным благовестом встречали палача Кутепова, вешателя Деникина, банды Петлюры. Да ведь и самая “демократическая” религия в конечном счете реакционна, представляет собой идеологию духовного рабства».

«Еще один пример — сборник “О Русская земля!”. В книге <...> без всяких комментариев опубликовано стихотворение видного русского поэта первой [684] половины прошлого века Н.М. Языкова “К не нашим”, в котором есть такие строки: “Вы, люд заносчивый и дерзкой, вы, опрометчивый оплот ученья школы богомерзкой, вы все — не русский вы народ!”

Кому же адресовано это стихотворение, кто они — “не наши”? Это А.И. Герцен и его соратники. Само же стихотворение — широко известная акция идейной борьбы, вызвавшая в свое время протесты В.Г. Белинского, Н.А. Некрасова и самого А.И. Герцена, который назвал это сочинение “полицейской нагайкой” и “доносом в стихах”.

В том же сборнике, тоже без всяких комментариев, опубликованы произведения других славянофильских поэтов, воспевавших самодержавие.

Маловероятно, чтобы составители сборника и его редакторы не знали всего этого. В чем же тогда дело? Неужели понятием “высоко патриотического и революционного пафоса” хотят соединить несоединимое — революционных демократов с реакционерами-славянофилами?» [6].

Руководитель советского агитпропа указывает на важность усиления работы по «интернациональному воспитанию трудящихся», на важность борьбы против «пережитков национализма», на необходимость «последовательного проведения классового, строго научного подхода в оценке истории народов, что вновь указано в партийных документах, постановлениях ЦК КПСС».

Поэтому, согласно его директивным заявлениям, должны быть решительно отброшены идеологически вредные рассуждения о внеклассовом «национальном духе», «национальном чувстве», «народном национальном характере», которые «нашему советскому народу» подбрасывает буржуазная пропаганда.

Таким образом, делает вывод Яковлев, «мотивы “неопочвенничества” не так уж безобидны, как может показаться при поверхностном размышлении» [6] (курсив мой. — И.Е.). «Коммунистическая идеология выражает, как известно, идеалы и чаяния рабочего класса, класса-интернационалиста по своей природе. Вот почему национализм несовместим с советским патриотизмом и пролетарским интернационализмом, глубоко враждебен им. Воспитание патриотизма мы рассматриваем прежде всего как воспитание патриотизма советского, воспитание великой гордости за ту социальную реальность, которая создана трудом и борьбой поколений революционеров. <...> Что же касается прошлого, то <...> мы видим нравственный пример не в “житиях святых”, а в революционном подвиге <...> Особую нашу гордость вызывает наша сегодняшняя социалистическая действительность» [6] (курсив мой. — И.Е.).

Заслуживали ли советские писатели-«деревенщики» и им сочувствовавшие неопочвенники, эти самые неославянофилы подобного разгрома? Сегодня можно уже сказать, что Яковлев работал на опережение.

Далеко не случайно именно этот начальник агитпропа стал с середины 1980-х гг. духовным отцом той сплоченной страты советской «верховой столичной образованщины» (по формулировке А.И. Солженицына), которая неустанно делала все, чтобы никакого «возвращения в Россию», в историческую Россию, иными словами, восстановления подлинной исторической преемственности не произошло. И главным их «врагом» совершенно закономерно стали неославянофилы-«деревенщики» (такие как В.И. Белов, В.Г. Распутин и др.). [685]

Каким было понимание сотоварищами Яковлева русской великой трагедии ХХ в.? По словам возмущенного Александра Исаевича Солженицына, который цитирует «наших плюралистов», цвет советской «центровой образованщины», «марксистская опричнина — частный случай российской опричнины»; «сталинское варварство — прямое продолжение варварства России»; «все перешло в руки деспотизма не в 1917, а в 1689» (по другому варианту — в 1564. — И.Е.); «русский мессианизм под псевдонимом марксизма»; «разделение русской истории на дооктябрьскую и послеоктябрьскую — под сомнением…» (курсив мой. — И.Е.); «нет изменения в русской политике с 1917 года»; «как до революции господствовало зло и подавлялось добро, так и после революции» (выделено автором. — И.Е.); «между царизмом и советизмом прямая преемственность в угнетении», «качественное сходство» [3].

Солженицын призывает: «Господа, опомнитесь! В своем недоброжелательстве к России какой же вздор вы несете Западу? Зачем же вы его дурачите? Не было в добольшевицкой России ЧК, не было Гулага, массового захвата невинных, ни системы всеобщей присяги лжи, проработок, отречений от родителей, наказаний за родство». «Чего стоит нечестное, неосмысленное употребление термина “неославянофилы”, — вот уж ни одного живого “славянофила” сейчас в России не знаю» [3].

Так писал Солженицын в 1982 г. Он дает точное определение писателям- «деревенщикам»: «Патриоты умирающей родины».

Впоследствии — уже в 2000 г. — Солженицын отмечал: «На рубеже 70-х и в 70-е годы в советской литературе произошел не сразу замеченный, беззвучный переворот без мятежа, без тени диссидентского вызова. Ничего не свергая и не взрывая декларативно, большая группа писателей стала писать так, как если б никакого “соцреализма” не было объявлено и диктовано, — нейтрализуя его немо, стала писать в простоте, без какого-либо угождения, каждения советскому режиму, как позабыв о нем. В большой доле материал этих писателей был — деревенская жизнь, и сами они выходцы из деревни, от этого (а отчасти и от снисходительного самодовольства культурного круга) эту группу стали звать деревенщиками. А правильно было бы назвать их нравственниками — ибо суть их литературного переворота была возрождение традиционной нравственности, а сокрушенная вымирающая деревня была лишь естественной, наглядной предметностью» [4] (курсив автора. — И.Е.).

Отметим в приведенном высказывании выражение «возрождение традиционной нравственности».

Кто «они», о которых говорит Солженицын? В.М. Шукшин, А.Я. Яшин, Б.А. Можаев, В.А. Солоухин, Ф.А. Абрамов, Г.В. Семенов. Ну и, конечно, В.И. Белов и В.Г. Распутин.

Можно ли вполне согласиться с подобной характеристикой Солженицына? Ведь деревня — именно что «умирающая» и добиваемая. Однако давайте вдумаемся: что же было «почвой» для советских «деревенщиков»? Разве укорененные в православии русские люди? Этого нет даже у распутинских старух. Не говоря о персонажах Абрамова, Белова и Шукшина. И это второй принципиально важный момент исследуемого проблемного поля.

Каждому непредвзятому исследователю, как я полагаю, очевидно, что большинство тех характеристик, которые В.Н. Захаров — совершенно [687] справедливо — относит к почвенничеству Достоевского (братьев Достоевских), при всем желании у писателей-«деревенщиков» найти невозможно: «что Россия — хранительница Православия, что “идеал народа — Христос”, что сознавать себя и быть русским, следовать вере отцов» [1, с. 12].

Остался круглый земледельческий год как фон жизни героев, осталось предпочтение цикличности перед линейно-историческим «прогрессом» (вспомним идеологему непрерывности истории, с обращения к которой открывается наше размышление). В сущности, советская литература, обращающаяся к деревенской тематике, очень походит на литературу русскую.

Однако же если под «почвой» понимать не абстрактную «духовность» и «нравственность», а духовность христианскую, православную, то именно эта почва и была уже выбита из-под ног — еще до рождения большинства писателей-«деревенщиков». Ибо исчезло главное — живое ощущение присутствия Христа в собственной жизни (как это показано, например, в «Лете Господнем» Ивана Шмелева). Для русских писателей XIX в. — и Достоевского, и Толстого — крестьянская жизнь была синонимом жизни христианской. И календарный земледельческий цикл был сплетен с православным литургическим календарем.

Но как могла остаться христианская жизнь, если — и с особым накалом именно в РСФСР — уничтожались всякие следы православия? Особенно в деревне. Да и кто жил в этой деревне? Разве крестьяне как христиане? Нет, жили колхозники и совхозники.

Разве Христос является символическим центром в «Прощании с Матерой» Распутина? Нет, некий фольклорно-языческий Хозяин. Фольклорная символика его произведений прочитывается очень легко, но она не переплетена с символикой христианской. У Белова в «Ладе» показана красота прежней крестьянской жизни. Но где и там Христос? Его нет. И где же там следы православия в качестве культурной доминанты? Увы, они вытравлены, их тоже нет.

Почвенничество ставило своей задачей преодоление разрыва между образованной частью общества и народом, но народом, тогда, во времена Достоевского, продолжавшим жить по-христиански. И именно это вызывало ожесточенные нападки тогдашних «прогрессистов», от либералов до революционных демократов.

Подобные же «прогрессисты», только куда более радикальные, вроде Яковлева, клеймили и «деревенщиков». Но за что? На социализм советские писатели, хотя бы и деревенского происхождения, воспитанные в советской же культуре, покушаться не дерзали. За что же?

Очевидно, за плач о гибнущей — или даже уже погибшей — родине. Не деревенской, а родине как таковой. В конце концов что такое эта литература? Это поминки по русской жизни: мотивы погребального обряда (но опять-таки языческого, не православного) выстраивают сюжеты, например, распутинских повестей. И именно за то, что это именно поминки — вместо жизнеутверждающего советского оптимизма, — их и обзывали «деревенщиками» и выталкивали в такую же «резервацию для туземцев», какой стала колхозная деревня при Советах.

Идеологи вроде Яковлева требовали от крестьянских детей следующее: согласно партийным директивам, для них мало было примириться с советской властью, которая, по словам академика И.Р. Шафаревича, уничтожила крестьянскую цивилизацию [5]. С позиций «смотрящих» за литературным процессом — и направляющих вектор развития «советской культуры» — писателям-«деревенщикам» следовало еще и воспевать собственное уничтожение, воспевать уничтожение собственной родины. Но на это не потерявшие окончательно совесть писатели все-таки пойти не могли… В 1920–1930-е гг. их бы просто расстреляли, как перебили первый ряд русских крестьянских писателей того времени — Н. Клюева, С. Клычкова, В. Наседкина, П. Орешина и др. А в 1970–1980-е просто травили, что лишь усилилось в перестройку.

В СССР доминировала — особенно в наших медиа и «советской культуре» — мифология «общей народной жизни». На самом же деле даже при самом поверхностном рассмотрении эта мифология не выдерживает никакой критики. В конце концов что такое «колхозы и совхозы», из которых невозможно выбраться (общегражданские паспорта, то есть возможность свободно выехать, стали невозбранно выдавать лишь со второй половины 1970-х гг.)? В некотором смысле слова это ведь и в самом деле своего рода резервации, откуда пытались убежать куда угодно: даже на чудовищные «стройки коммунизма» и в городские бараки — все было лучше, чем в этих резервациях. Наряду с этими резервациями существовали и своего рода привилегированные «гетто», такие как творческие поселки вроде Переделкино и им подобные, урбанизированные «гетто» (например, московский «Дом на набережной» или «Дом чекиста» в Свердловске).

<...>
Насколько в свете сказанного корректно понятие «почвенничество», примененное к писателям-«деревенщикам»?

Поэтика их произведений в определенной степени все-таки наследует традиции русского классического реализма, хотя и редуцированно. Немаловажно и то, что современник, читавший их, узнавал характерные черты собственной жизни.

В тех реалиях, когда невозможно свободно даже крестить детей, венчаться в церкви, отпевать своих покойников, не говоря о согласовании крестьянского труда с годовым кругом литургического, христианского года, истолковывать такую квазидеревенскую (а на самом деле колхозную и совхозную) жизнь «как должное», как нравственно чистую достаточно странно. Это квазипочвенничество кардинально отличается от того почвенничества, которое желал Достоевский. Ибо сама почва была напрочь содрана, до глины, как уничтожена и сама крестьянская жизнь. [688]

Библиографический список

1. Захаров В.Н. Почвенничество в русской литературе: метафора как идеологема / В.Н. Захаров // Проблемы исторической поэтики. — 2012. — Вып. 10. — С. 14–24 [Электронный ресурс]. — URL: https://poetica.pro/files/redaktor_pdf/1457946697.pdf (дата обращения: 05.06.2024).
2. Лазари А. Почвенничество. Идеи в России. Idee w Rosji. Ideas in Russia. Leksykon rosyjsko-polsko-angielski pod red. Andrzeja de Lazari. — T. 1. — Warszawa: Semper, 1999. — P. 316–318.
3. Солженицын А.И. «Наши плюралисты» / А.И. Солженицын. На возврате дыхания. — М.: Вагриус, 2004. — С. 286–320 [Электронный ресурс]. — URL: http://www.rodon.org/ sai/np.htm (дата обращения: 05.06.2024).
4. Солженицын А.И. Слово при вручении премии Солженицына Валентину Распутину 4 мая 2000 // Новый мир. — 2000. — No 5 [Электронный ресурс]. — URL: https://magazines.gorky.media/novyi_mi/2000/5/slovo-pri-vruchenii-premii-solzheniczyna- valentinu-rasputinu-4-maya-2000.html (дата обращения: 05.06.2024).
5. Шафаревич И.Р. Русский народ в битве цивилизаций / Отв. ред. О.А. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, 2011. — 936 с.
6. Яковлев А.Н. Против антиисторизма // Литературная газета. — 1972. — No 46. — 15 ноября [Электронный ресурс]. — URL: https://www.mat.univie.ac.at/~neretin/misc/ yakovlev.html (дата обращения: 05.06.2024). [688]

ОПУБЛИКОВАНО: Есаулов И.А. «Почва» у Ф.М. Достоевского и у писателей-«деревенщиков»: проблемное поле // Вопросы культурологии. 2024. №8. Том XXI. – С. 680-689. Здесь публикуется в сокращении. В указанном издании представлен полный вариант этой работы.

Исследование выполнено в рамках проекта РНФ «Русская литературная критика как целостный феномен: многообразие исторических форм и взаимная дополнительность ценностно-методологических оснований» (No 24-18-00636); Русская христианская гуманитарная академия им. Ф.М. Достоевского.