О «РУССКОЙ ИДЕЕ»: ИНТЕРВЬЮ ГАЗЕТЕ «КУЛЬТУРА»

Как, на Ваш взгляд, изменилось содержание «русской идеи» с 18 века до сегодняшнего времени, и какие черты сохранились, оказавшись наиболее важными, определяющими идею?

Почему мы говорим именно о 18 веке? Разве Россия началась с этого времени? Для того, чтобы убедиться, что это не так, достаточно поехать в Великий Новгород и взглянуть на памятник Тысячелетия России, воздвигнутый в 1862 году. Это и вообще было бы полезно всем тем, кто взялся рассуждать о русской идее. Что его увенчивает? Православный крест. Без его верховенства никакой «России» на самом деле нет и быть не может. Отказ от креста, который и произошёл в результате Октябрьской революции (главная установка которой была в том, чтобы сокрушить Россию и создать на ее месте анти-Россию), в конечном итоге, разрушил и само тело России. Что же касается именно 18 века, то это время трансформации Царства в Империю. Но недопустимо игнорировать, что это не просто Империя, но православная Империя, своим христианским духом единственная по-настоящему противостоящая революционной всеевропейской смуте (здесь я совершенно солидарен со статьей Ф. Тютчева «Россия и Революция»). Без должного осознания этой высокой миссии наше государство будет обречено таскать каштаны из огня, выполняя какие-то чужие (своему историческому предназначению) «интернациональные» задачи, истощая свои силы ради международных «проектов». Какая же эта миссия? Вообще-то – после падения Константинополя – она не менялась: быть несокрушимым государственным бастионом Православия. В чем и состоял, между прочим, «проект Екатерины» — восстановить путь «из варяг в греки», укрепившись в Крыму, как Петр «ногою твердой» стал при другом море – Балтийском. Так что историческая логика (как ее понимали в России) была такой: сначала Петербург, затем Севастополь, ну а потом уже – Константинополь, который, по Достоевскому, «должен быть наш». И он был бы, несомненно, «нашим», если бы большевики не воткнули нож в спину, не превратили выигранную уже Россией (с союзниками) Первую мировую в войну братоубийственную (гражданскую) – ради своих собственных русофобских целей. Что, между прочим, они никогда и не скрывали, будучи одержимы ненавистью к исторической России. Ленин – задолго до 1917 — был за поражение России «во всякой войне». Стало быть, говоря о русской идее, необходимо – для начала, так сказать, вспомнить об историческом предназначении страны, «вернуться в Россию». Без подобного памятования всякие разговоры об «идее» будут праздной болтовнёй.

Кто, на Ваш взгляд, сегодня мог бы сформулировать «русскую идею»? Необходимо ли участие государства в этом процессе, и создание «русской идеи» как одного из вариантов государственной идеологии?

Она ведь уже сформулирована, зачем особо «придумывать» то, на чём держалась историческая Россия? В свое время я написал книгу «Пасхальность русской словесности», где старался предметно показать (вслед как за Достоевским, так и за Вячеславом Ивановым), что русская идея состоит в главенстве пасхального архетипа. Конечно, это не вся идея, а только ее религиозное выражение. Но пасхальное упование (что жизнь человеческая не заканчивается «здесь», на земле, что она имеет свое пасхальное продолжение) – является ядром этой идеи, как ее понимает «соборный внутренний опыт нашего народа». Я процитировал Вячеслава Иванова, с которым – в данном случае – совершенно солидарен. Почему речь идет именно об архетипе, о культурном бессознательном? Потому что, как справедливо заметил еще Достоевский, другой «идеи» (кроме православия), у нашего народа нет никакой. И когда вера порушена (а она оказалось почти уничтожена за десятилетия, когда, например, Хрущёв грозился показать по телевизору «последнего попа», подражая безбожным большевистским временам), то происходит деградация самого народа. И это порушенное, как оказалось, труднее восстановить, чем просто выстроить заново церковные здания… Увы, в советские десятилетия, начиная непосредственно с большевистской революции, порождаемая пасхальным архетипом добровольная жертвенность (в подражание вольной жертве Христа), слишком часто использовалась – для реализации целей, которые трудно назвать христианскими (скорее, антихристианскими, вроде «мировой революции»). Произошла трансформация пасхального архетипа в архетип рождественский (который, по мере все большей и большей секуляризации, от идеи спасения бессмертной человеческой души перешёл к утопическому построению «рая на земле»). Так Звезда (ведущая к «высоким» целям, но «здесь», на земле) и подменила Крест. Необходимо и в этом случае вспомнить о своих духовных истоках. Если государство, наконец, озаботиться этим, что же, я буду очень рад. Но не стоит подменять идею насильственной «идеологией»: ведь это уже было в нашей стране большую часть двадцатого века – и закончилось крахом.

Можем ли мы говорить о том, что современная русская литература несет в себе особенные «русские ценности», особенный цивилизационный код? Или же русская литература сегодня больше подвержена влиянию западной культуры и потому утратила свою самобытность, которая содержалась в классической русской литературе?

Тот пасхальный архетип, о котором я говорил, и формирует «особенный цивилизационный код» как русской литературы, так и русской культуры в целом. В древнерусской литературе он прямо проявляется главной ее задачей – спасением души, а в классической русской литературе ушёл, в основном, в ее подтекст, но не исчез вовсе. Именно поэтому Томас Манн и называл русскую литературу «святой». И в 18 веке ведь также было сильнейшее влияние западной культуры (было оно, конечно, и в веке 19), но этот православный подтекст, неотделимый от русской идеи – «в ее религиозном выражении», позволил преобразить это влияние, оно оказалось плодотворным, а не вредоносным. В итоге чего русская литература, не утеряв своего национального характера, и обрела мировое вселенское значение (каждый культурный человек знает наших Достоевского, Толстого и Чехова). Что же касается литературы современной… Есть отдельные авторы, которые сознательно культивирует ту культурную преемственность, о которой мы говорили (например, могу назвать поэта Юрия Кублановского, мог бы прибавить еще несколько имен), но в целом, к сожалению, она все более становится, на мой взгляд, вторичной. Однако должен заметить, что если вовсе исчезнет в ней то самое православное начало (не как изображение героев, не как «идеология», но как особое видение мира), то она одновременно перестанет быть и русской.

***
В начале августа сего года сотрудник газеты «Культура» Елизавета Смирнова обратилась ко мне с просьбой об интервью. Должно было быть опубликовано в указанном издании. В августе же. Как мне было обещано. Увы, не решились. Значит, размещу этот материал я сам.