ИВАН ШМЕЛЁВ: МЕЖДУ ХУДОЖЕСТВОМ И ЖИЗНЬЮ

Разумеется, слово «художество» в названии статьи прозрачно отсылает к известной статье Ивана Ильина о Шмелеве.

Мне бы хотелось, во-первых, актуализировать некоторую дистанцию между биографическим автором – Иваном Сергеевичем Шмелевым – и автором художественных, притом вершинных его произведений. Перефразируя известную сентенцию Гершензона, Шмелев – это, конечно, в биографической своей ипостаси – Иван Сергеевич, однако в своей художественной ипостаси – это Шмелев.

Во-вторых, мне бы хотелось осмыслить то соотношение между реальностью нехудожественной и художественной, воспроизведенной в прозе Шмелева, которая, как кажется, вновь становится предметом дискуссий.

Читатель, который – после чтения вершинных произведений автора-Шмелева — обратится к его переписке, положим, с Иваном Ильиным, но не только, может быть удивлен или даже поражен. Например, огромное место занимают жалобы, неудовольствия, претензии по отношению к критикам и другим пишущим людям, тем же эмигрантам. Иногда даже возникает вопрос – в какой степени Шмелев являлся православным христианином.

Мне представляется, что не дело филологии определять степень религиозности того или иного автора. Мы не можем «судить» Шмелева, не имеем никакого морального права на его законническое осуждение или обличение. С моей точки зрения, по большому счету мы не можем Ивана Сергеевича упрекнуть в чем серьезном. Однако, признаюсь, и у меня некоторые моменты переписки и некоторые жизненные перипетии Ивана Сергеевича вызывают сильное смущение. В отличие от того художественного мира, который он смог создать. Почему? Потому что любой художественный талант проявляет себя таким образом, что художник в своем творчестве становится выше себя как человека – со своими грехами, претензиями (иногда вполне мелочными), раздражением и несправедливыми порой нападками на коллег по писательскому цеху. Это закон творчества. Потому что талант – это Божий дар. С точки зрения верующего человека. У человека нерелигиозного может быть другое объяснение. Но всегда в своем [10] творчестве, если это художественное творчество, истинное художество, по Ивану Ильину, если жизнь как таковая преображается в художество и в этом художестве проступают рассеянные в нехудожественной повседневности, однако важнейшие и существеннейшие для человека вещи, возникает образ мира, та поэтическая вселенная, которая всегда сложно и многогранно соотносится со структурами повседневности. Так и у Шмелева.

Мы, конечно, вполне имеем право проецировать мир «Солнца мертвых», мир «Лета Господня», мир «Богомолья» на биографическую канву жизни Ивана Сергеевича, это не будет какой-то вопиющей методологической оплошностью. Но следует всегда помнить о том, что смысл этих произведений несводим не только к крымским или замоскворецким историческим реалиям определенного времени, но и несводим к опыту жизни самого писателя. Там проявляется нечто большее. Точно так же, как в стихах Гёльдерлина проявляется суть немецкой речи и проступает образ Германии как таковой, в книгах Шмелева – не «шмелевская Россия», а просто Россия, Россия как она есть. Подобно Гоголю, который – из своего итальянского далека – смог в поэме «Мертвые души» выразить пасхальную сущность России как целого, Шмелев смог увидеть ту Россию, которая была русскими изгнанниками двадцатого века не потеряна, а у них (и у нас) отобрана. Художественной задачей целого ряда писателей русского Зарубежья – и, прежде всего, Шмелева — было воссоздание именно этой – соборной – России. И мне не кажется, что это только «Россия Шмелева». Нет, их Россия – это как раз та Россия, которая нами утрачена или у нас отобрана.

Учитывается ли это обстоятельство в исследованиях, посвященных литературе русского зарубежья? Далеко не всегда.

Мы хорошо помним, что ритуальные поношения «царской» России долгие десятилетия служили своего рода «пропуском» в мир официального советского литературоведения (и в целом гуманитарных наук). Да и в наше время историческая Россия, по-видимому, так и не получила полную «реабилитацию».

С сожалением приходится констатировать, что некоторые современные представители Русской Православной Церкви те ценности, которые утверждает Шмелев в своих вершинных художественных произведениях, похоже, не опознают как близкие себе. Прежде всего, я имею в виду протоиерея Георгия Митрофанова, который объявил, что «сейчас», мол, «фальшиво звучит Иван Шмелев», «потому что он писал о той жизни, которой никогда не было и апеллируя к которой он, в общем-то, занимался анестезией своих эмигрантских комплексов». C точки зрения Митрофанова, «Шмелев занимался мифотворчеством, для христианина всегда неполезным». И теперь вот, «как историк», о. Георгий это понял (1).

Cама стилистика («эмигрантские комплексы» и прочее) невольно напоминает не столь давние времена. Например, в соответствующем томе Краткой литературной энциклопедии (1975 год) мы можем прочесть о [11] писателе следующее: «До революции писатель остросоциальной проблематики, Шмелев в эмиграции стал лишь бытописателем русского “благочестия” (в советских кавычках, разумеется. – И.Е.), певцом старого Замоскворечья» (1). Однако следует заметить, что автор (недавно трагически погибший О.Н. Михайлов) все-таки удержался и не написал, как это сделал о. Георгий, об «эмигрантских комплексах»… Как и о том, что на самом-то деле нечего было и воспевать-то в этом «старом Замоскворечье» – тоже не написал.

Cогласно же новым установкам, с которыми я ознакомился через о. Георгия, православного мира исторической России никогда не было. Книги Шмелева – это, оказывается, «фантазерство» о православной жизни в нашей стране. «Фантазерство», иллюзия, на самом же деле «были только отдельные люди». Хотя о. Георгий кается в своей прежней «утопии», утверждая: «сегодня мне хватает здравого смысла признать это», однако духу времени мира сего этот «здравый смысл» странным образом более чем отвечает… Также этот «здравый смысл» вполне отвечает и представлениям о негодной исторической России. Как раз таким, о которых Шмелев писал в статьях «Мученица Татьяна» и «Слово о Татьяне».

Кто же прав? О. Георгий, который заявляет, что он, «как историк», свидетельствует о «фальшивости» и «мифотворчестве» Шмелева? Или все-таки И.А. Ильин, который по случаю второго издания шмелевского «Богомолья» писал: «Мы, знающие Россию, <…> свидетельствуем о правде, заключенной в этом творении, подтверждаем и эту естественную человеческую доброту, и эту нестесненность личных чувств и мыслей, смирение сердец, жажду чистоты, искренность молитв, веяние благодати. А всем тем, кто не имел возможности приобщиться к этому в детстве, кто не верит нашей былой свободе, кто хотел бы узнать, как это люди жили, мечтали и молились на Руси, столетие за столетием, – мы от души советуем добавить себе эту книгу мастерского художества, прочесть ее и удостовериться, что отныне сердце начинает «петь»… Русь была такою. И слава Богу, что она такой была» (3). В зависимости от аксиологических установок читателя само понимание шмелевского текста может быть тем или другим. Созвучным тому состоянию, как это сформулировал Ильин, – «сердце начинает “петь”» или вполне ему чуждым.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Цит. по электронному источнику: http://www.nsad.ru/index.php?issue=96&section=2&article=2564

2. Михайлов О.Н. Шмелев, Иван Сергеевич // Краткая литературная энциклопедия. М., 1975. Т. 8. Стлб. 750.

3. Ильин И.А. Русские писатели, литература и художество. Вашингтон, 1973. С. 104-105. [12]

И.С. Шмелев и писатели литературного зарубежья. XXI Крымские Шмелевские чтения. Алушта, 2013. — 187 с. С. 10-12.