Точно ли «убийца и блудница»? О методологических ловушках «законнического» истолкования евангельского текста у Достоевского

Доклад на XLVIII Международной конференции «Достоевский и мировая культура» в музее Достоевского. Санкт-Петербург. 9 ноября 2023 г.

(фото Елены Сафроновой)

(фото Тимура Егорова) На той и другой фотографии мы с с президентом нашего национального общества Достоевского Б.Н. Тихомировым, на экране же Людмила Ивановна Сараскина.

Здесь сам доклад (а также вопросы и небольшая дискуссия):

P.S. Что касается вопросов и моих чрезвычайно лаконичных ответов, моего явного нежелания пускаться в пространные разъяснения каких-то совсем уж элементарных положений (что могло показаться немного невежливым)… Дело в том, что когда в современных литературоведческих работах своих коллег я узнаю о таких изобретениях велосипеда — надо понимать, «ими», как, например, «субъектно-субъектном методе», то становится немножко за них неловко. Потому что более тридцати последних лет я читаю студентам и аспирантом годовой курс под названием «история филологической науки» — и все слушатели знают, что это «открытие» (то есть «субъектно-субъектный метод») является одним из этапов этой самой истории, ему более ста лет… Этот вопрос — тоже более тридцати лет — я многократно ставил и обсуждал — как в ранних своих книгах, так и в самых последних монографиях (скажем, об анализе, интерпретации и понимании Достоевского). Не приписывая при этом открытие этого «метода» себе, любимому…

Или, скажем, бахтинский тезис о «вненаходимости» автора в художественном целом произведения — и моя «ревизия» наследия Бахтина, как раз о «мерцающем присутствии» автора (о чём зашла речь в последних репликах обсуждения). Этому был отдельно посвящен мой доклад на XII международной Бахтинской конференции (Университет Ювяскюля, Финляндия, 18 — 22 июля 2005 г.). Я понимаю, что немногие — из наших достоеведов — имели возможность участвовать в подобных симпозиумах, но ведь, помимо специальных изданий, можно было бы прочесть хотя бы Введение к книге «Русская классика: Новое понимание», где обсуждается именно это проблема. Приведу фрагмент (по первому изданию, но он присутствует и в двух последующих, то есть это 2012, 2013, 2017 гг). Вы сравните, что там написано — и затем сопоставьте с репликами в конце обсуждения… Обратите внимание, что это никакое не «богословие» (в том числе, Достоевского), это «просто» обыкновенная филология… Выходит, частенько повторяющие, что нужно, мол, «учитывать написанное ранее», на самом-то деле имеют в виду, что «учитывать» — да еще не как «гипотезу», а как «факт» — следует лишь написанное самими ими? 🙂 То есть открытие велосипеда? И смех и грех… Надеюсь, теперь будет более понятна лаконичность моих ответов на иные реплики…

Итак:

«Напомним другое известное суждение Бахтина: «Автор произведения присутствует только в целом произведения и его нет ни в одном выделенном моменте этого целого <…> Автор-создающий не может быть создан в той сфере, в которой он сам является создателем. Это natura naturans, а не natura naturata. Творца мы видим только в его творении, но никак не вне его» (362–363). Эти строки обычно толкуются — до известной степени верно — как свидетельство того, что автора, по Бахтину, нельзя «найти» в каком-то фрагменте созданного им целого. Иными словами, подобно Богу-Отцу, которого никто никогда не видел, автора тоже нельзя «увидеть» в том или ином созданном им «образе», будь он сколь угодно близок биографическому или какому бы то ни было иному «вторичному»
предмету художественного видения. Именно по отношению к «первичному» автору Бахтин замечает, что тот «облекается в молчание» (353). Иначе говоря, любой звучащий голос в произведении не является выражением авторской точки зрения, поскольку Словом автора как раз и становится целое произведения.

Однако обратим внимание и на то, что из этой установки еще не следует с необходимостью постулат о равномерном присутствии авторского сознания в структуре художественного целого. Напротив, бахтинское возражение «против замыкания в текст» (372) можно истолковать и таким образом, что в структуре текста литературовед структурно-семиотической ориентации может обнаружить лишь «абстрактное идеальное образование» (368). Эта абстракция хотя и получает именование «автора», но при таком понимании логичнее уже говорить, вослед Р. Барту, об авторской «смерти», ибо, помимо того, что конструируемый из той или иной сложной текстовой структуры подобный «автор» не имеет, как правило, ничего общего с «человеком определенного времени, определенной биографии и определенного мировоззрения» (362), он вообще не имеет ничего общего и с личностью как таковой, поскольку в реальности структуру, ее «бинарные оппозиции» и «коды» — не говоря уже о ее истолковании — конструирует именно тот субъект, который более всего настаивает на «объективности» — и в этом смысле «бессубъектности» своего научного анализа: сам
литературовед, придерживающийся подобного подхода. Овеществление потенциального другого — автора — и приводит к тому, что в структурализме остается «только один субъект» — «самого исследователя». Таким образом, рождение этого субъекта куплено ценой смерти другого субъекта: автора, полностью растворенного в структуре текста и, тем самым, деперсонифицированного. Гуманитарного понимания — при таком подходе — возникнуть не может.

Стремление «учесть» и «проанализировать» мельчайший элемент формы произведения, а тем самым подчеркнуть существенность этого элемента в составе произведения не должно приводить к признанию («по умолчанию») равной значимости этих «выделенных моментов» целого для собственного смысла целого. Ведь представление о равномерности пространства и одинаковости его свойств — давно пройденный этап даже в современной физико-математической картине мира. Вероятно, и в художественном произведении выделяются моменты разной смысловой значимости: и присутствие автора «только в целом произведения» отнюдь не исключает разной степени явленности (воплощенности) автора в том или ином «моменте» произведения. В противном случае мы становимся невольными приверженцами гипотезы одномерного и скучного «ньютоновского» представления о «теле» произведения. Ср. суждение А.Ф. Лосева об «относительной мифологии» механики Ньютона: «Мир — абсолютно однородное пространство. Для меня это значит, что он — абсолютно плоскостен, невыразителен, нерельефен. Неимоверной скукой веет от такого мира».

Дело в том, что хотя отношение автор & герой в значительной степени изоморфны отношению Бога и человека, что давно замечено исследователями бахтинской эстетики, но в различных религиозных традициях эти отношения мыслятся весьма различно. Так, христианская традиция настаивает на воплощенности Бога. Таким образом, особого рода трансцендентность Бога по отношению к созданному Им миру в этой традиции получает свое развитие: «Слово стало плотию» (Ин. 1: 14); «Бог явился во плоти» (1 Тим. 3:16). В Никео-Константинопольском Символе Веры речь также идет о воплотившемся в мире Боге. В связи с этим позволим себе напомнить бахтинское убеждение: «Мир, откуда ушел Христос, уже не будет тем миром, где Его никогда не было, он принципиально иной». Представляется, что это неотменимая воплощенность Слова позволяет теоретически обосновать тезис о неравномерности авторского присутствия в теле созданного им текста, о своеобразном «мерцании» авторского начала в произведении. О той же неравномерности присутствия Божия в мире свидетельствует и третья Ипостась Троицы.

Эта неравномерность авторского присутствия в различных «моментах» целого является одним из важнейших условий личностного понимания. Известные бахтинские возражения против понятия «всепонимающего, идеального слушателя (читателя. — И.Е.)», который «не может внести ничего своего, ничего нового в идеально понятое произведение… не может иметь никакого избытка, определяемого другостью» (386), думается, проистекают из того же опасения обезличивания читателя, его превращения из неповторимой личности в деперсонифицированую абстракцию. Тогда как подлинно другой потому и является незаместимым участником «праздника возрождения» того или иного смысла произведения, что за неизменной, раз и навсегда данной константной «структурой» текста угадывает ту или иную воплощенность Слова, обращенного не к абстракции «коллектива литературоведов» (368), а к нему самому: он возрождает — в новом контексте — персоналистичный и актуальный именно для него смысл произведения, но и этот персоналистичный смысл способствует воскресению читателя как незаместимой личности в мире».

А вот ЗДЕСЬ и PDF Введения, если кому-то приятнее прочесть в этом формате, страницы 12-14.

В еще более ранней своей работе — «К разграничению понятий целостности и завершенности» (1988), я уже старался аргументировать — почему может показаться, что концепция Бахтина, изложенная им в книге о Достоевском, вступает в противоречие с общим бахтинским же пониманием искусства (содержащимся в других, «теоретических», работах ученого).