РКНП: НОВЫЕ КАТЕГОРИИ РУССКОЙ ФИЛОЛОГИИ ДЛЯ ПОНИМАНИЯ ПОЭТИКИ ДОСТОЕВСКОГО

Сравнительно недавно С.Г. Бочаровым была опубликована запись его разговоров с М.М. Бахтиным. Некоторые признания нашего выдающегося философа и филолога очень трудно признать бахтинским апологетам (к числу которых, безусловно, относится и сам Бочаров), но зафиксированное им несогласие с достаточно низкой оценкой Бахтиным собственных трудов, на наш взгляд, является дополнительным аргументом в пользу подлинности бахтинских высказываний. Согласно этой записи, Бахтин был глубоко убежден в том, что в книге о Достоевском «оторвал форму от главного… (выделено нами. — И.Е.). Прямо не мог говорить о главных вопросах… Философских, о том, чем мучился Достоевский всю жизнь — существованием Божиим. Мне ведь приходилось все время вилять — туда и обратно. Приходилось за руку себя держать. Даже церковь оговаривал».

Сегодня кажется уже очевидным, что изучая созданную ученым особую, отличающуюся от формалистской, поэтику — и, конечно, изучая поэтику Достоевского, невозможно уже ни игнорировать этого вынужденного умолчания, ни — тем более — пытаться, подобно Бочарову, записавшему монолог Бахтина, превращать недостаток бахтинской работы, написанной «под <...> несвободным небом» (невозможность высказаться «о главных (!) вопросах»), в ее достоинство.

В условиях советской несвободы Бахтин хотя и особо подчеркнул, что «впервые основную структурную особенность художественного мира Достоевского нащупал Вячеслав Иванов», однако не смог воспользоваться ивановским определением полифонического мышления Достоевского как мышления соборного. В итоге центральная категория эстетических построений Вяч. Иванова — соборность — на долгие десятилетия осталась вне внимания достоеведов.

Ключевые моменты суждений о Достоевском крупнейшего русского символиста не только могут послужить обязательным «комментарием» к написанным позднее трудам Бахтина, направляя читателя к верному истолкованию «недовысказанных» самим Бахтиным его новаторских идей, как справедливо полагает Бочаров. Эти же суждения, будучи высказаны еще под «свободным небом», кроме того, реконструируют последующие «фигуры умолчания» и намечают адекватный ценностям самого Достоевского контекст понимания, глубоко укорененный в русской духовной культуре. В этом контексте бахтинская концепция полифонии, например, онтологически родственна идее православной соборности — и вряд ли поэтому может быть адекватно воспринята без учета этого родства. Не случайно все-таки для Бахтина «церковь, как общение неслиянных душ, где сойдутся и грешники и праведники», является именно таким образом, «к которому как бы тяготеет весь <...> мир» Достоевского, мир принципиально полифонический. Правда, Бахтин был вынужден «оговорить» церковь в следующем же абзаце «Поэтики Достоевского», заявив: «но и образ церкви остается только образом, ничего не объясняющим в самой структуре романа».

Именно по этой причине нам представляется научно корректным и продуктивным восстановить в исторической поэтике те фигуры умолчания, те положения, которые и хотел бы, но не мог высказать в свое время Бахтин. Подчеркнем, что подобная работа в современной русской филологии уже ведется.

Нельзя не заметить, что многие постбахтинские исследователи пытались восполнить те «зияния», о которых горестно говорил Бахтин. Нина Перлина доказывала, что, вопреки своей полифоничности, «Братья Карамазовы» содержат строгую иерархию ценностей, где привилегированное место занимает Священное Писание. Хотя — в свете уже сказанного выше — слово «вопреки» вряд ли уместно здесь. Малькольм Джоунс в книге «Достоевский после Бахтина» совершенно справедливо, хотя и, на наш взгляд, недостаточно последовательно пытается дифференцировать бахтинское понятие «карнавала», говоря, вслед за Мишелем Турнье (M. Tournier), о «белом карнавале». Он отмечает, что Христос своей вестью бросает вызов «официальному миру». Даяна Томпсон, исследуя «Братьев Карамазовых», убедительно доказывает, что память о Христе является доминантой всего романа. Разумеется, эти примеры «восполнения» бахтинского умолчания можно было бы продолжать и дальше.

Но обратим внимание на то, что углубление в христианскую проблематику все-таки далеко не всегда приводит к осознанию необходимости корректировки существующей системы литературоведческих категорий. Это происходит, на наш взгляд, потому что большинство категорий, которые мы уже упоминали во Введении и которые будут предложены далее, не относятся исключительно лишь к творчеству Достоевского, а определяют — в той или иной степени — русскую словесность как таковую. Но для того, чтобы признать необходимость новой системы категорий, обращенной к русской словесности, нужно — особенно постсоветским исследователям — отрешиться от некоторых удобных для их ментальных установок положений, унаследованных от десятилетий несвободы. В отличие от Бахтина, вполне осознававшего подлинные масштабы собственного исследовательского «умолчания», многие его мнимые «наследники» склонны — а в последнее время особенно — всячески превозносить достижения «нашей» (т. е. советской) литературоведческой науки, которые, конечно же, были, однако не стоит забывать, что литературоведение являлось для советского режима одной из идеологически направляемых гуманитарных дисциплин, призванных решать поставленные перед ней (и отнюдь не Наукой) свои специфические задачи. Именно этим советское литературоведение и отличается от предшествующей ему русской филологии.

ПОЛНОСТЬЮ (С УКАЗАНИЕМ СТРАНИЦ) ГЛАВУ 4 РКНП ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ.