Глава 4 — ИДЕЯ СОБОРНОСТИ В РОМАНЕ ТОЛСТОГО "ВОЙНА И МИР"

опубликовано esaulov дата 2013-12-27 12:43 категории Uncategorized, Категория соборности в русской литературе

Не­смо­т­ря на ог­ром­ную ли­те­ра­ту­ру, по­свя­щен­ную ана­ли­зу это­го од­но­го из вер­шин­ных для рус­ской ли­те­ра­ту­ры про­из­ве­де­ний, его пра­во­слав­ный под­текст не толь­ко не опи­сан, но и, мож­но ска­зать, да­же не обо­зна­чен.

По­ми­мо об­щих при­чин, пре­пят­ст­во­вав­ших рас­смо­т­ре­нию по­эти­ки Тол­сто­го под этим уг­лом зре­ния, ука­зан­ных на­ми во Вве­де­нии, име­ет­ся в дан­ном слу­чае и та­кое ус­лож­ня­ю­щее об­сто­я­тель­ст­во, как из­ве­ст­ные слож­ные, а за­тем и дра­ма­тич­ные от­но­ше­ния меж­ду би­о­гра­фи­че­с­ким ав­то­ром (пи­са­те­лем Львом Ни­ко­ла­е­ви­чем Тол­стым) и Пра­во­слав­ной Цер­ко­вью, за­вер­шив­ши­е­ся в ито­ге его от­лу­че­ни­ем. Ак­цен­ти­ру­ю­щие этот раз­рыв ис­сле­до­ва­те­ли, как пра­ви­ло, об­ра­ща­ют вни­ма­ние на иде­о­ло­ги­че­с­кие рас­хож­де­ния пи­са­те­ля с со­вре­мен­ным ему пра­во­слав­ным ду­хо­вен­ст­вом. Мы же, не за­тра­ги­вая эту про­бле­му, ог­ра­ни­чим­ся тем, что, на­про­тив, по­пы­та­ем­ся обо­зна­чить роль и ме­с­то имен­но пра­во­слав­ной ду­хов­но­с­ти как эс­те­ти­че­с­ко­го фак­то­ра в по­эти­ке Тол­сто­го — на ма­те­ри­а­ле «Вой­ны и ми­ра».

При ана­ли­зе это­го ро­ма­на как ху­до­же­ст­вен­но­го це­ло­го важ­ность оз­на­чен­ной про­бле­мы не вы­зы­ва­ет ни­ка­ко­го со­мне­ния. Ука­жем хо­тя бы на та­кие, на пер­вый взгляд, ча­ст­ные во­про­сы, как те­ма Ан­ти­хри­с­та и воз­мож­ной борь­бы с ним, по­яв­ля­ю­ща­я­ся уже в пер­вом аб­за­це тек­с­та ро­ма­на, а за­тем про­дол­жен­ная — в ча­ст­но­с­ти, в ма­сон­ских изы­с­ка­ни­ях Пье­ра и тол­ках бо­гу­ча­ров­ских му­жи­ков; те­ма ма­сон­ст­ва как та­ко­во­го — в его от­но­ше­нии к пра­во­слав­ной ду­хов­но­с­ти, пре­ло­мив­ша­я­ся в судь­бе Пье­ра; все­це­ло свя­зан­ный с хри­с­ти­ан­ски­ми цен­но­с­тя­ми об­раз княж­ны Ма­рьи и т. п. Эти и дру­гие те­ма­ти­че­с­кие мо­тив­ные ком­плек­сы на­столь­ко гу­с­то про­ни­зы­ва­ют со­бой текст, что их не­воз­мож­но от­не­с­ти лишь к от­ра­же­нию Л. Н. Тол­стым вне­по­э­ти­че­с­кой дей­ст­ви­тель­но­с­ти; вне по­ни­ма­ния эс­те­ти­че­с­кой при­ро­ды это­го «ма­те­ри­а­ла» адек­ват­ный ана­лиз данно­го ху­до­же­ст­вен­но­го про­из­ве­де­ния вряд ли воз­мо­жен.

Преж­де чем рас­сма­т­ри­вать не­по­сред­ст­вен­ные про­яв­ле­ния идеи со­бор­но­с­ти в тек­с­те ро­ма­на, сле­ду­ет ос­та­но­вить­ся на уже за­тро­ну­том вы­ше мо­ти­ве упо­доб­ле­ния На­по­ле­о­на ан­ти­хри­с­ту. Как мы уже за­ме­ти­ли, мо­тив по­яв­ле­ния Ан­ти­хри­с­та воз­ни­ка­ет с пер­вых же строк ро­ма­на.

Ан­на Пав­лов­на Ше­рер, пря­мой ре­чью ко­то­рой на­чи­на­ет­ся про­из­ве­де­ние, не толь­ко на­зы­ва­ет На­по­ле­о­на «этим Ан­ти­хри­с­том», но и ут­верж­да­ет, что ве­рит в это упо­доб­ле­ние («ma parol, j’y crois»[1]). Та­кая на­стой­чи­вая ак­цен­ту­а­ция с пер­вых же стра­ниц ос­та­нав­ли­ва­ет чи­та­тель­ское вни­ма­ние на этом мо­ти­ве.

А. М. Пан­чен­ко за­ме­ча­ет, что «книж­ни­ки до­пе­т­ров­ской Ру­си <...> в На­по­ле­о­не из «Вой­ны и ми­ра» <...> тот­час опо­зна­ли бы ти­пич­ную для во­ин­ских по­ве­с­тей фи­гу­ру за­хват­чи­ка, пред­во­ди­те­ля вра­жь­ей си­лы. Он горд, то есть гре­шен пер­вым из се­ми глав­ней­ших гре­хов, он фра­зер, крас­но­бай…»[2] Од­на­ко, зна­чит ли это (про­дол­жим ги­по­те­ти­че­с­кое пред­по­ло­же­ние ис­сле­до­ва­те­ля), что древ­не­рус­ские книж­ни­ки при­ня­ли бы кли­ши­ро­ван­ное упо­доб­ле­ние имен­но это­го «пред­во­ди­те­ля вра­жь­ей си­лы» — Ан­ти­хри­с­ту, то есть их точ­ка зре­ния сов­па­ла бы с точ­кой зре­ния Ан­ны Пав­лов­ны Ше­рер? По­лу­ча­ет­ся, что Ше­рер рас­суж­да­ет впол­не тра­ди­ци­он­но, то есть пра­во­слав­но…

Ко­неч­но, на­ше рас­суж­де­ние яв­но оши­боч­но: мо­но­лог в свет­ском са­ло­не, реп­ли­кой ко­то­ро­го яв­ля­ет­ся упо­доб­ле­ние На­по­ле­о­на — Ан­ти­хри­с­ту, зву­чит на фран­цуз­ском язы­ке — и по­это­му уже ак­ту­а­ли­зи­ру­ет иную куль­тур­ную тра­ди­цию, не­же­ли древ­не­рус­ская (пра­во­слав­ная).

Бо­лее то­го, с пер­вых стра­ниц ро­ма­на за­да­ет­ся впол­не оп­ре­де­лен­ный кон­текст по­ни­ма­ния, со­глас­но ко­то­ро­му мо­тив упо­доб­ле­ния «за­хват­чи­ка» — Ан­ти­хри­с­ту яв­ля­ет­ся яв­но фаль­ши­вым, впер­вые тек­с­ту­аль­но про­зву­чав имен­но в ис­кус­ст­вен­ной об­ста­нов­ке са­ло­на Ше­рер. Ско­рее, чи­та­тель­ские сим­па­тии на сто­ро­не «это­го мед­ве­дя» — Пье­ра, про­из­но­ся­ще­го, по мне­нию Ше­рер, «свя­то­тат­ст­вен­ные ре­чи», то есть за­щи­ща­ю­ще­го На­по­ле­о­на–»ан­ти­хри­с­та».

Од­на­ко за­тем уже и сам Пьер, в свою оче­редь, отож­де­ств­ля­ет На­по­ле­о­на и Ан­ти­хри­с­та: «На­по­ле­он есть тот зверь, о ко­то­ром пред­ска­за­но в Апо­ка­лип­си­се»; «он (Пьер. — И. Е.) ча­с­то за­да­вал се­бе во­прос о том, что имен­но по­ло­жит пре­дел вла­с­ти зве­ря, то есть На­по­ле­о­на».

Но су­ще­ст­вен­но при этом, что и в дан­ном слу­чае это упо­доб­ле­ние вновь воз­ни­ка­ет в от­чет­ли­во не­пра­во­слав­ном (и да­же ан­ти­пра­во­слав­ном) кон­тек­с­те. Ес­ли в пре­ды­ду­щем слу­чае отож­де­ств­ле­ние про­ис­хо­дит в сти­хии фран­цуз­ской ре­чи (то есть на род­ном язы­ке мни­мо­го Ан­ти­хри­с­та, но на чу­жом язы­ке для свя­то­оте­че­с­кой тра­ди­ции), то те­перь «Пье­ру бы­ло от­кры­то од­ним из бра­ть­ев–ма­со­нов <...> вы­ве­ден­ное из Апо­ка­лип­си­са Ио­ан­на Бо­го­сло­ва, про­ро­че­ст­во от­но­си­тель­но На­по­ле­о­на».

Ан­ти­пра­во­слав­ный под­текст это­го «про­ро­че­ст­ва» под­чер­ки­ва­ет­ся как ука­за­ни­ем на ма­сон­ст­во тол­ко­ва­те­ля, так и об­ра­ще­ни­ем то­го к фран­цуз­ско­му ал­фа­ви­ту (тем са­мым уст­ная речь Ше­рер, где про­ис­хо­ди­ло упо­доб­ле­ние фран­цуз­ско­го им­пе­ра­то­ра про­тив­ни­ку Хри­с­та, слов­но бы за­креп­ля­ет­ся ал­фа­вит­ным тал­му­диз­мом: «фран­цуз­ские бук­вы, по­доб­но ев­рей­ско­му чис­ло–изо­б­ра­же­нию…» «На­пи­сав по этой аз­бу­ке ци­ф­ра­ми сло­ва L’empereur Napoléon, вы­хо­дит, что сум­ма этих чи­сел рав­на 666–ти и что по­это­му На­по­ле­он есть тот зверь, о ко­то­ром пред­ска­за­но в Апо­ка­лип­си­се». Пьер, ко­то­рый «ча­с­то за­да­вал се­бе во­прос о том, что имен­но по­ло­жит пре­дел вла­с­ти зве­ря, то есть На­по­ле­о­на», как из­ве­ст­но, по­лу­ча­ет «ис­ко­мый от­вет: l’Russe Besuhof, рав­ное 666–ти. От­кры­тие это взвол­но­ва­ло его».

Об­ра­тим вни­ма­ние, что Пьер – впол­не в ду­хе сво­ей ув­ле­чен­но­с­ти ма­сон­ски­ми иде­я­ми – не толь­ко мыс­лит в рус­ле этих идей, за­дан­ных пред­ска­за­ни­ем «бра­та–ма­со­на» (и тем са­мым, не­за­мет­но для се­бя, впи­сы­ва­ясь в ду­хов­ную ат­мо­сфе­ру са­ло­на Ше­рер), но и пе­ре­хо­дит с рус­ско­го язы­ка на фран­цуз­ский, оп­ре­де­ляя свое ме­с­то в кон­тек­с­те не­пра­во­слав­ной куль­ту­ры.

От­ме­тим тут же, что Элен – един­ст­вен­ная из ге­ро­ев ро­ма­на, пря­мо от­ка­зы­ва­ю­ща­я­ся от пра­во­слав­ной ве­ры как «лож­ной ре­ли­гии» – ощу­ща­ет ка­то­ли­че­с­кую «бла­го­дать», ко­то­рая пе­ре­да­ет­ся по–фран­цуз­ски («la grâce»). Имен­но этот, на­и­бо­лее от­тал­ки­ва­ю­щий жен­ский пер­со­наж в ро­ма­не, пе­ре­хо­дит в ка­то­ли­че­ст­во, бу­ду­чи аб­со­лют­но рав­но­душ­ным к той и дру­гой кон­фес­сии. Сам пе­ре­ход, ко­то­рый для Элен яв­ля­ет­ся це­ле­на­прав­лен­ным праг­ма­ти­че­с­ким ак­том, опи­сы­ва­ет­ся ав­то­ром с та­ким же ос­т­ра­не­ни­ем, с каким изо­б­ра­же­но те­а­т­раль­ное зре­ли­ще гла­за­ми На­та­ши Рос­то­вой. Изо­б­ра­жа­ют­ся внеш­ние «де­ко­ра­ции» и «ко­с­тю­мы», ко­то­ры­ми ма­с­ки­ру­ет­ся не­ес­те­ст­вен­ность по­ступ­ка, столь обыч­ная для это­го тол­сто­вско­го пер­со­на­жа.

Воз­вра­ща­ясь к изы­с­ка­ни­ям Пье­ра, об­ра­тим вни­ма­ние на од­но ло­ги­че­с­кое зве­но рас­суж­де­ний ге­роя, хо­тя и от­бро­шен­ное за­тем им, но став­шее уже фак­том чи­та­тель­ско­го со­зна­ния: за­ме­ну рус­ско­го язы­ка – фран­цуз­ским в са­мом обо­зна­че­нии рус­ско­го на­рода: «La nation Russe». Ко­неч­но, та­кое обо­зна­че­ние воз­мож­но лишь для со­зна­ния, вы­шед­ше­го (хо­тя и вре­мен­но) за пре­де­лы пра­во­слав­ной тра­ди­ции. О не­слу­чай­но­с­ти этой ав­тор­ской экс­пли­ка­ции сви­де­тель­ст­ву­ет кон­тра­ст­ное сло­во­упо­треб­ле­ние Пла­то­на Ка­ра­та­е­ва, где име­ет­ся цен­но­ст­но про­ти­во­по­лож­ное упо­доб­ле­ние (««хри­с­ти­ан­ско­го», как он вы­го­ва­ри­вал, кре­с­ть­ян­ско­го»). Пра­во­слав­ной ду­хов­но­с­ти свой­ст­вен­но ос­то­рож­ное от­но­ше­ние к раз­лич­ным ка­ба­ли­с­ти­че­с­ким рас­че­там, од­на­ко же Пьер, на­хо­дя­щий­ся под силь­ным воз­дей­ст­ви­ем ма­сон­ских идей, в дан­ном слу­чае во вла­с­ти ка­ба­ли­с­ти­че­с­ких упо­ва­ний:

Ему не­сколь­ко раз смут­но пред­став­ля­лась и преж­де при­хо­див­шая мысль о ка­ба­ли­с­ти­че­с­ком зна­че­нии сво­е­го име­ни в свя­зи с име­нем Бо­на­пар­та; но мысль эта о том, что ему, l’Russe Besuhof, пред­наз­на­че­но по­ло­жить пре­дел вла­с­ти зве­ря (вы­де­ле­но ав­то­ром. — И. Е.), при­хо­ди­ла ему еще толь­ко как од­но из меч­та­ний…

С од­ной сто­ро­ны, в этой «мыс­ли» Пье­ра мож­но ус­мо­т­реть про­яв­ле­ние хри­с­то­цен­т­риз­ма, свой­ст­вен­но­го пра­во­слав­ной тра­ди­ции и свя­зан­но­го с иде­ей со­бор­но­с­ти. Ведь по­бе­дить Ан­ти­хри­с­та, со­глас­но Апо­ка­лип­си­су, мо­жет имен­но и толь­ко Хри­с­тос — в Сво­ем Вто­ром При­ше­ст­вии: та­ким об­ра­зом, Пьер как бы ста­вит се­бя на ме­с­то Хри­с­та. В сво­их «меч­та­ни­ях» ге­рой ду­ма­ет о се­бе имен­но как о Спа­си­те­ле че­ло­ве­че­ст­ва от вла­с­ти Зве­ря: «Да, один за всех, я дол­жен со­вер­шить или по­гиб­нуть…» От­ме­ча­ют­ся «два оди­на­ко­во силь­ные чув­ст­ва», при­вле­кав­шие Пье­ра к осу­ще­ств­ле­нию сво­е­го за­мыс­ла:

Пер­вое бы­ло чув­ст­во по­треб­но­с­ти жерт­вы и стра­да­ния при со­зна­нии об­ще­го не­сча­с­тия <...>; дру­гое — бы­ло то не­о­пре­де­лен­ное, ис­клю­чи­тельно рус­ское чув­ст­во пре­зре­ния ко все­му ус­лов­но­му, ис­кус­ст­вен­но­му, че­ло­ве­че­с­ко­му, ко все­му то­му, что счи­та­ет­ся боль­шин­ст­вом лю­дей выс­шим бла­гом ми­ра <...>. И бо­гат­ст­во, и власть, и жизнь, все, что с та­ким ста­ра­ни­ем ус­т­ра­и­ва­ют и бе­ре­гут лю­ди, все это еже­ли и сто­ит че­го–нибудь, то толь­ко по то­му на­слаж­де­нию, с ко­то­рым все это мож­но бросить.

Ко­неч­но, с этим мо­ти­вом, им­ма­нент­ным рус­ской ду­хов­но­с­ти, мы уже встре­ча­лись в фи­на­ле «Мерт­вых душ».

С дру­гой сто­ро­ны, об­ра­тим вни­ма­ние, что рас­суж­де­ния Пье­ра по­став­ле­ны ав­то­ром в оп­ре­де­лен­ный кон­текст: до «меч­та­ния» Пье­ра («Он дол­жен был, скры­вая свое имя, ос­тать­ся в Моск­ве, встре­тить На­по­ле­о­на и убить его с тем, что­бы или по­гиб­нуть, или пре­кра­тить не­сча­с­тье всей Ев­ро­пы…») в тек­с­те ро­ма­на вновь упо­ми­на­ет­ся о «ма­сон­ских ру­ко­пи­сях»; по­сле его рас­суж­де­ний о сво­ем бу­ду­щем ге­рой­ст­ве и по­ги­бе­ли («Ну, что ж, бе­ри­те, каз­ни­те ме­ня») воз­ни­ка­ет про­фа­ни­ру­ю­щее тра­ги­че­с­кую тор­же­ст­вен­ность зер­каль­ное (ко­ми­че­с­кое) по­вто­ре­ние его по­ступ­ка. «По­лу­су­мас­шед­ший ста­рик» Ма­кар Алек­се­е­вич, так­же ко­с­вен­но свя­зан­ный с ма­сон­ст­вом (как брат «бла­го­де­те­ля»), «кри­чал хрип­лым голо­сом, ви­ди­мо се­бе во­об­ра­жая что–то тор­же­ст­вен­ное. «К ору­жию! На абор­даж! Врешь, не от­ни­мешь!»» Тем са­мым не толь­ко про­фа­ни­ру­ют­ся раз­мы­ш­ле­ния Пье­ра о вы­бо­ре ору­жия для убий­ст­ва На­по­ле­о­на («Пи­с­то­ле­том или кин­жа­лом? — ду­мал Пьер. — Впро­чем, все рав­но»), но и пря­мо воз­ни­ка­ет имя мни­мо­го Ан­ти­хри­с­та: ««Ты кто? Бо­на­парт!..» кри­чал Ма­кар Алек­се­е­вич».

В дан­ном про­из­ве­де­нии мож­но ус­мо­т­реть им­пли­цит­ное про­яв­ле­ние пра­во­слав­ной убеж­ден­но­с­ти в том, что Ан­ти­христ не мо­жет по­явить­ся на зем­ле, по­ка не взят из сре­ды «удер­жи­ва­ю­щий теперь» (мы уже рас­сма­т­ри­ва­ли этот мо­тив в пре­ды­ду­щей гла­ве). «Удер­жи­ва­ю­щим» же яв­ля­ет­ся здесь «мир» хри­с­ти­ан­ской Рос­сии. Имен­но на­ли­чи­ем на зем­ле «удер­жи­ва­ю­ще­го» упо­доб­ле­ние На­по­ле­о­на — Ан­ти­хри­с­ту, под­креп­ля­е­мое ма­сон­ской ка­ба­ли­с­ти­кой, не при­зна­ю­щей за пра­во­слав­ной Рос­си­ей мис­сии «удер­жи­ва­ю­ще­го», от­вер­га­ет­ся в ка­че­ст­ве лож­но­го. Мож­но вспом­нить здесь же уни­чи­жи­тель­ную ха­рак­те­ри­с­ти­ку Би­ли­би­ным пра­во­слав­но­го во­ин­ст­ва: «le «пра­во­слав­ное рус­ское во­ин­ст­во»». В этом пре­зри­тель­ном оп­ре­де­ле­нии, вы­де­лен­ном в тек­с­те кур­си­вом, ак­цен­ти­ру­ет­ся не­до­ста­точ­ное фи­зи­че­с­кое (чи­с­то во­ен­ное) мо­гу­ще­ст­во Рос­сии; ду­хов­ное же зна­че­ние «во­ин­ст­ва» со­вер­шен­но за­кры­то для дип­ло­ма­та.

Ес­ли же го­во­рить об от­по­ре не­при­яте­лю, вра­гу, вторг­ше­му­ся в рус­скую зем­лю, то всем сво­им ро­ма­ном ав­тор ут­верж­да­ет воз­мож­ность толь­ко со­бор­но­го одо­ле­ния вра­га, по­сред­ст­вом со­пря­же­ния всех сил. По­это­му за­мы­ш­ля­е­мое Пье­ром убий­ст­во Бо­на­пар­та в этой ду­хов­ной пер­спек­ти­ве — лож­ное ре­ше­ние, как по при­чи­не лож­но­с­ти упо­доб­ле­ния Наполеона Ан­ти­хри­с­ту, так и по бес­пер­спек­тив­но­с­ти лич­но­го ге­рой­ст­ва — в ду­хе ге­ро­ев Плу­тар­ха.

«Убить На­по­ле­о­на» на уров­не со­зна­ния ге­роя оз­на­ча­ет по­бе­дить (одо­леть) Ан­ти­хри­с­та. На уров­не же ав­тор­ско­го за­вер­ше­ния ге­роя оче­вид­на аб­бе­ра­ция со­зна­ния Пье­ра: ду­хов­ное одо­ле­ние транс­фор­ми­ру­ет­ся у не­го в фи­зи­че­с­кую по­бе­ду (одо­ле­ние тем са­мым под­ме­ня­ет­ся убий­ст­вом — «пи­с­то­ле­том или кин­жа­лом».

Дей­ст­ви­тель­ное одо­ле­ние вра­же­с­ко­го на­ти­с­ка в ро­ма­не воз­мож­но как со­бор­ное про­ти­во­сто­я­ние злу. Сверх­ма­те­ри­аль­ная («не­ве­ще­ст­вен­ная») жизнь, име­ю­щая ду­хов­ный центр, про­ти­во­по­с­тав­ле­на ве­ще­ст­вен­ной дан­но­с­ти как лож­ной оче­вид­но­с­ти, ока­зы­ва­ю­щей­ся ил­лю­зи­ей — при­чем, это «очевидность» толь­ко для по­верх­но­ст­но­го на­блю­да­те­ля.

Ин­те­рес­но в этом смыс­ле зна­ме­ни­тое кон­тра­ст­ное опи­са­ние Моск­вы — при вступ­ле­нии в нее На­по­ле­о­на и «по­сле ее очи­ще­ния от вра­га».

В пер­вом слу­чае:

Моск­ва <...> бы­ла пу­с­та… Она бы­ла пу­с­та, как пуст бы­ва­ет до­ми­ра­ю­щий, обез­ма­то­чив­ший улей. В обез­ма­то­чив­шем улье уже нет жиз­ни, но на по­верх­но­ст­ный взгляд он ка­жет­ся та­ким же жи­вым, как и дру­гие.

Во вто­ром:

Моск­ва, в ок­тя­б­ре ме­ся­це, не­смо­т­ря на то, что не бы­ло ни на­чаль­ст­ва, ни церк­вей, ни свя­тынь, ни бо­гатств, ни до­мов, бы­ла та же Моск­ва… Все бы­ло раз­ру­ше­но, кро­ме че­го–то не­ве­ще­ст­вен­но­го, но мо­гу­ще­ст­вен­но­го и не­раз­ру­ши­мо­го.

Та­ким об­ра­зом, не­раз­ру­ши­мая и не­ве­ще­ст­вен­ная ду­ша Моск­вы дей­ст­ви­тель­но, как по­ка­зы­ва­ет ав­тор, оп­ре­де­ля­ет со­бой ее суб­стан­ци­аль­ное бы­тие.

В том и дру­гом слу­чае вы­ра­жа­ет­ся идея со­бор­но­с­ти, при­чем в обо­их слу­ча­ях она от­нюдь не сме­ши­ва­ет­ся с ма­те­ри­аль­ным, су­гу­бо зем­ным, со­еди­не­ни­ем лю­дей. Будь то ме­та­фо­ри­че­с­кое упо­доб­ле­ние обез­ма­то­чив­ше­му улью, ког­да ис­чез­но­ве­ние об­ще­го для всех цен­т­ра и поз­во­ля­ет го­во­рить о суб­стан­ци­аль­ной пу­с­то­те, хо­тя — имен­но «на по­верх­но­ст­ный взгляд» — триж­ды по­вто­рен­ное сло­во «пу­с­та» (этот по­втор име­ет, ко­неч­но, са­к­раль­ный смысл) аб­со­лют­но не­точ­ное обо­зна­че­ние ре­аль­но­с­ти — ес­ли ее по­ни­мать «ма­те­ри­а­ли­с­ти­че­с­ки», по­сколь­ку «в ней (Моск­ве. — И. Е.) бы­ли еще лю­ди, в ней ос­та­ва­лась еще пя­ти­де­ся­тая часть всех быв­ших преж­де жи­те­лей»; ли­бо же срав­не­ние с ра­зо­рен­ной му­ра­вь­и­ной коч­кой, ког­да «ра­зо­ре­но все, кро­ме че­го–то не­раз­ру­ши­мо­го, не­ве­ще­ст­вен­но­го», но имен­но по­это­му «со­став­ля­ю­ще­го всю си­лу коч­ки». При­зна­ние «не­раз­ру­ши­мо­го, не­ве­ще­ст­вен­но­го» в ка­че­ст­ве глав­но­го (не ви­ди­мо­го «по­верх­но­ст­но­му взгля­ду») — это и есть про­яв­ле­ние той идеи со­бор­но­с­ти, ко­то­рая уко­ре­ня­ет Тол­сто­го — не как би­о­гра­фи­че­с­ко­го пи­са­те­ля, но как ав­то­ра це­ло­го про­из­ве­де­ния — в тра­ди­ции рус­ской пра­во­слав­ной ду­хов­но­с­ти.

Ин­тер­пре­ти­руя эти и дру­гие «ор­га­ни­че­с­кие» (би­о­ло­ги­че­с­кие) ме­та­фо­ры (на­при­мер: «до­мо­вла­дель­цы, ду­хо­вен­ст­во, выс­шие и низ­шие чи­нов­ни­ки, тор­гов­цы, ре­мес­лен­ни­ки, му­жи­ки — с раз­ных сто­рон, как кровь к серд­цу, при­ли­ва­ли к Моск­ве»), сле­ду­ет все­гда по­мнить о важ­ней­шем для ав­то­ра убеж­де­нии в не­ве­ще­ст­вен­ной ос­но­ве со­бор­но­с­ти, ко­то­рая од­на­ко мо­жет вы­ра­жать­ся и би­о­ло­ги­че­с­кой ме­та­фо­рич­но­с­тью — имен­но для то­го, что­бы под­черк­нуть сверх­ра­ци­о­наль­ную при­ро­ду это­го еди­не­ния, сто­я­щую ие­рар­хи­че­с­ки вы­ше от­дель­ных, обо­соб­лен­ных от это­го тол­сто­вско­го со­бор­но­го «роя», ин­ди­ви­ду­аль­ных че­ло­ве­че­с­ких «ум­ст­во­ва­ний» и ло­ги­че­с­ких рас­суж­де­ний.

Лю­би­мые ге­рои Тол­сто­го ско­рее до­ве­ря­ют сво­ей ин­ту­и­ции, не­же­ли «про­счи­ты­ва­нию» воз­мож­ных ва­ри­ан­тов след­ст­вий из то­го или ино­го их по­ступ­ка[3], при­чем за­ча­с­тую это как раз не би­о­ло­ги­че­с­кий бес­соз­на­тель­ный ин­стинкт, но ду­хов­ное про­зре­ние и от­кро­ве­ние, не­ве­до­мые по­верх­но­ст­но­му ин­тел­лек­ту.

Так, по­сле вы­здо­ров­ле­ния Пье­ра ав­тор вновь вво­дит мо­тив ма­сон­ст­ва, но те­перь уже со­по­с­тав­ляя две цен­но­ст­ные ус­та­нов­ки — Пье­ра и ма­со­на Вил­лард­с­ко­го:

При­сут­ст­вие и за­ме­ча­ния Вил­лард­с­ко­го, по­сто­ян­но жа­ло­вав­ше­го­ся на бед­ность, от­ста­лость от Ев­ро­пы, не­ве­же­ст­во Рос­сии, толь­ко воз­вы­ша­ли ра­дость Пье­ра. Там, где Вил­лард­с­кий ви­дел мерт­вен­ность, Пьер ви­дел не­о­бы­чай­но мо­гу­чую си­лу жиз­нен­но­с­ти, ту си­лу, ко­то­рая в сне­гу, на этом про­ст­ран­ст­ве, под­дер­жи­ва­ла жизнь это­го це­ло­го, осо­бен­но­го и еди­но­го на­ро­да.

В дан­ной си­ту­а­ции опи­са­ние од­но­го и то­го же объ­ек­та вни­ма­ния (Рос­сии), в ко­то­ром ви­дят пря­мо про­ти­во­по­лож­ные на­ча­ла, при­чем са­мо­го фун­да­мен­таль­но­го пла­на (смер­ти и жиз­ни), выража­ет не слож­ные и раз­но­сто­рон­ние соб­ст­вен­ные ка­че­ст­ва это­го объ­ек­та, а кар­ди­наль­ное раз­ли­чие цен­но­ст­ных ори­ен­ти­ров; гло­баль­ное рас­хож­де­ние эти­че­с­ких си­с­тем ко­ор­ди­нат.

По­сколь­ку ма­сон­ст­во пред­став­ля­ет со­бой осо­бое «брат­ст­во лю­дей, со­еди­нен­ных с це­лью под­дер­жи­вать друг дру­га на пу­ти до­б­ро­де­те­ли», по­пы­та­ем­ся обо­зна­чить его от­но­ше­ние — ко­неч­но, как оно пред­став­ле­но в тек­с­те, к идее пра­во­слав­ной со­бор­но­с­ти.

За­ме­тим сра­зу же, что неслу­чай­но имен­но Вил­лард­с­кий за­вер­ша­ет те­му ма­сон­ст­ва в ро­ма­не: вхож­де­ние Пье­ра в ма­сон­ское «брат­ст­во» на­чи­на­ет­ся с пе­ре­да­чи пись­ма Вил­лард­с­ко­му же. Та­ким об­ра­зом, по­сред­ст­вом со­еди­не­ния на­чаль­ной и ко­неч­ной си­ту­а­ций чи­та­те­лю де­мон­ст­ри­ру­ет­ся осо­бый ма­сон­ский круг, ко­то­рый суж­де­но прой­ти од­но­му из цен­т­раль­ных ге­ро­ев ро­ма­на — Пье­ру.

Уже по этой при­чи­не зна­чи­мость ма­сон­ской те­мы в ро­ма­не не сле­ду­ет пре­умень­шать. По­ми­мо де­таль­но­го опи­са­ния при­ема Пье­ра в ря­ды «брат­ст­ва сво­бод­ных ка­мен­щи­ков», демонстрирую­ще­го сам ри­ту­ал по­свя­ще­ния, как из­ве­ст­но, «Пьер не­воль­но стал во гла­ве пе­тер­бург­ско­го ма­сон­ст­ва. Он ус­т­ра­и­вал сто­ло­вые и над­гроб­ные ло­жи, вер­бо­вал но­вых чле­нов, за­бо­тил­ся о со­еди­не­нии раз­лич­ных лож и о при­об­ре­те­нии под­лин­ных ак­тов». Важ­но так­же, что «Бе­зу­хов ус­пел за гра­ни­цей по­лу­чить до­ве­рие мно­гих вы­со­ко­по­с­тав­лен­ных лиц, про­ник мно­гие тай­ны, был воз­ве­ден в выс­шую сте­пень…»

Вме­с­те с тем, ду­хов­ное про­свет­ле­ние, ко­то­рое на­де­ял­ся об­ре­с­ти в ма­сон­ской ло­же Пьер, в дей­ст­ви­тель­но­с­ти обо­ра­чи­ва­ет­ся од­но­вре­мен­но ча­дом («в ча­ду сво­их за­ня­тий») и бо­ло­том:

Ког­да он при­сту­пал к ма­сон­ст­ву, он ис­пы­ты­вал чув­ст­во че­ло­ве­ка, до­вер­чи­во ста­вя­ще­го но­гу на ров­ную по­верх­ность бо­ло­та. По­ста­вив но­гу, он про­ва­лил­ся. Что­бы впол­не уве­рить­ся в твер­до­с­ти поч­вы, на ко­то­рой он сто­ял, он по­ста­вил дру­гую но­гу и про­ва­лил­ся еще боль­ше, за­вяз и уже не­воль­но хо­дил по ко­ле­но в бо­ло­те.

Пи­ком ма­сон­ской де­я­тель­но­с­ти Пье­ра яв­ля­ет­ся речь на «тор­же­ст­вен­ном за­се­да­нии ло­жи 2–го гра­ду­са», в ко­то­рой, меж­ду про­чим, ге­рой пред­ла­га­ет «уч­ре­дить все­об­щий вла­ды­че­ст­ву­ю­щий образ прав­ле­ния, ко­то­рый рас­про­ст­ра­нял­ся бы над це­лым све­том», что име­ет об­щие чер­ты как с про­ек­том Ши­га­ле­ва в «Бе­сах», так и с раз­де­ле­ни­ем че­ло­ве­че­ст­ва Ве­ли­ким Ин­кви­зи­то­ром.

«Пря­мой и по­нят­ный» ду­хов­ный путь, ко­то­рый Пьер пы­та­ет­ся най­ти в ма­сон­ст­ве, ока­зы­ва­ет­ся в пре­де­лах это­го «брат­ст­ва» не­воз­мож­ным. По­ми­мо мо­ти­вов «ча­да» и «бо­ло­та», со­про­вож­да­ю­щих ма­сон­ский круг Пье­ра, мож­но от­ме­тить тот зна­чи­мый для ав­тор­ско­го ви­де­ния ге­роя факт, что его внеш­ние ус­пе­хи и до­сти­же­ния, увен­чан­ные его воз­ве­де­ни­ем «в выс­шею сте­пень ор­де­на», ни­как не от­ра­зи­лись на ду­хов­ном со­сто­я­нии Пье­ра: «Жизнь его меж­ду тем шла по–преж­не­му, с те­ми же ув­ле­че­ни­я­ми и рас­пу­щен­но­с­тью».

Ав­тор­ской во­лей в цен­т­ре «ма­сон­ско­го» днев­ни­ка ге­роя по­ме­ще­но из­ве­с­тие о вос­со­е­ди­не­нии с Элен. Об­ра­тим вни­ма­ние, что «сво­бод­ные ка­мен­щи­ки» не­по­сред­ст­вен­но при­ча­ст­ны к это­му лож­но­му со­еди­не­нию. Так, «один из ме­нее дру­гих ува­жа­е­мых им бра­ть­ев–ма­со­нов <...> на­ве­дя раз­го­вор на су­п­ру­же­с­кие от­но­ше­ния Пье­ра, в ви­де брат­ско­го со­ве­та вы­ска­зал ему мысль о том, что стро­гость к же­не не­спра­вед­ли­ва и что Пьер от­сту­па­ет от пер­вых пра­вил ма­со­на, не про­щая ка­ю­щу­ю­ся». В дан­ном слу­чае про­ще­ние опи­сы­ва­ет­ся не как про­яв­ле­ние хри­с­ти­ан­ско­го ми­ло­сер­дия, но как од­но из «пер­вых пра­вил ма­сон­ст­ва». Ме­ха­ни­че­с­кое, чи­с­то рас­су­доч­ное на­ло­же­ние от­вле­чен­но­го «пра­ви­ла» на кон­крет­ную жиз­нен­ную си­ту­а­цию, в ко­то­рой на­хо­дит­ся Пьер, фор­маль­но и безбла­го­дат­но, а по­то­му и лож­но. «Ка­ет­ся» Элен при­твор­но, что и чув­ст­ву­ет ге­рой, под­чи­ня­ясь пра­ви­лу: со­еди­не­ние с же­ной — это «за­го­вор про­тив не­го».

Та­кой же фор­маль­ный и без­бла­го­дат­ный ха­рак­тер име­ет в тол­сто­вском ро­ма­не и ма­сон­ский ор­ден в це­лом. Ес­ли при при­еме в ло­жу Пьер «не при­зна­вал ни­ка­ких зна­комств; во всех этих лю­дях он ви­дел толь­ко бра­ть­ев», то, «за­вяз­нув» уже в ма­сон­ст­ве, он «под­раз­де­ля­ет» бра­ть­ев «на че­ты­ре раз­ря­да» (и са­мо на­ли­чие этих раз­ря­дов, раз­но­на­прав­лен­ность их це­лей уже сви­де­тель­ст­ву­ет об от­сут­ст­вии под­лин­но­го еди­но­го брат­ст­ва и об от­сут­ст­вии брат­ских от­но­ше­ний вну­т­ри ор­де­на). К то­му же «все бра­тья, чле­ны лож, бы­ли Пье­ру зна­ко­мые в жиз­ни лю­ди, и ему труд­но бы­ло ви­деть в них толь­ко бра­ть­ев по ка­мен­щи­че­ст­ву, а не кня­зя Б. и Ива­на Ва­си­ль­е­ви­ча Д., ко­то­рых он знал в жиз­ни боль­шей ча­с­тью как сла­бых и ни­чтож­ных лю­дей». При­чем, в «сво­бод­ное брат­ст­во», ог­ра­ни­чен­ное эли­тар­ным кру­гом лиц, вхо­дят «лю­ди <...> ни во что не ве­ру­ю­щие <...> по­сту­пав­шие в ма­сон­ст­во толь­ко для сбли­же­ния с мо­ло­ды­ми, бо­га­ты­ми и силь­ны­ми по свя­зям и знат­но­с­ти бра­ть­я­ми, ко­то­рых весь­ма мно­го бы­ло в ло­же». По­это­му ма­сон­ское «брат­ст­во» по сво­ей без­бла­го­дат­ной сущ­но­с­ти ма­ло чем от­ли­ча­ет­ся от дру­го­го «кру­га»: са­ло­на Ан­ны Пав­лов­ны Ше­рер, ли­бо в це­лом от «выс­ше­го об­ще­ст­ва», ко­то­рое, «со­еди­ня­ясь вме­с­те при дво­ре и на боль­ших ба­лах, под­раз­де­ля­лось на не­сколь­ко круж­ков, име­ю­щих каж­дый свой от­те­нок». Та­ким об­ра­зом, ма­сон­ский ор­ден и яв­ля­ет­ся в ро­ма­не од­ним из та­ко­го ро­да «круж­ков», пар­тий, ог­ра­ни­чи­ва­ю­щих его чле­нов от еди­но­го и об­ще­го со­бор­но­го еди­не­ния — без «раз­ря­дов» и «гра­ду­сов».

Имен­но та­кое един­ст­во ма­ни­фе­с­ти­ру­ет­ся в ро­ма­не по­ня­ти­ем ми­ра. Су­ще­ст­вен­но, что идея со­бор­но­го «ми­ра» пред­по­ла­га­ет любовь к ближ­не­му, а не от­вле­чен­ную рас­су­доч­ную лю­бовь к че­ло­ве­че­ст­ву во­об­ще (во вре­мя при­ема Пье­ра в ма­сон­скую ло­жу чет­вер­той сту­пе­нью хра­ма Со­ло­мо­на, со­от­вет­ст­ву­ю­щей чет­вер­­той до­б­ро­де­те­ли «ищу­ще­го», на­зы­ва­ет­ся «лю­бовь к че­ло­ве­че­ст­ву»).

В од­ной из луч­ших, на наш взгляд, ра­бот, ин­тер­пре­ти­ру­ю­щих тол­сто­вский ро­ман, где в ла­тент­ном ви­де мож­но ус­мо­т­реть близ­кую нам про­бле­ма­ти­ку (этим про­дик­то­ва­на ча­с­то­та ее упо­ми­на­ния в по­сле­ду­ю­щем из­ло­же­нии) за­ме­че­но, что Пьер «об­рел вну­т­рен­нюю сво­бо­ду, толь­ко ли­шив­шись сво­бо­ды внеш­ней»[4]. Од­на­ко за­ме­тим и то, что по­сле воз­вра­ще­ния Пье­ру внеш­ней сво­бо­ды (ос­во­бож­де­ни­ем из пле­на) об­ре­тен­ная им в пле­ну сво­бо­да вну­т­рен­няя (хри­с­ти­ан­ская) от­нюдь не ис­чез­ла:

Ра­до­ст­ное чув­ст­во сво­бо­ды — той пол­ной, не­отъ­ем­ле­мой, при­су­щей че­ло­ве­ку сво­бо­ды, со­зна­ние ко­то­рой он в пер­вый раз ис­пы­тал на пер­вом при­ва­ле, при вы­хо­де из Моск­вы, на­пол­ня­ло ду­шу Пье­ра во вре­мя его вы­здо­ров­ле­ния. Он удив­лял­ся то­му, что эта вну­т­рен­няя сво­бо­да, не­за­ви­си­мая от внеш­них об­сто­я­тельств, те­перь как буд­то с из­лиш­ком, с рос­ко­шью об­став­ля­лась и внеш­ней сво­бо­дой.

Мож­но об­ра­тить вни­ма­ние и на рез­кое не­со­впа­де­ние юри­ди­че­с­ко­го (пра­во­во­го) и ду­хов­но–хри­с­ти­ан­ско­го по­ни­ма­ния сво­бо­ды. Юри­ди­че­с­кая фор­му­ли­ров­ка «ли­ше­ние сво­бо­ды» как нель­зя луч­ше при­ме­ни­ма к Пье­ру по­сле его аре­с­та; внеш­ние ог­ра­ни­че­ния, свя­зан­ные с та­ким по­ни­ма­ни­ем («пой­ма­ли, по­са­ди­ли в ба­ла­ган, заго­ро­жен­ный до­с­ка­ми»), ав­то­ром кон­тра­ст­но со­по­с­тав­ле­ны с пра­во­слав­ным (не­юри­ди­че­с­ким, сверх­за­кон­ным, бла­го­дат­ным) не­по­сред­ст­вен­ным чув­ст­вом ге­роя: «<...> в пле­ну дер­жат <...> мою бес­смерт­ную ду­шу! Ха, ха, ха!..»

Не­об­хо­ди­мо уточ­нить, как нам ка­жет­ся, мысль С. Г. Бо­ча­ро­ва об «ог­ра­ни­че­нии кру­го­зо­ра»[5] Пье­ра в пле­ну. Ис­сле­до­ва­тель, же­лая ак­цен­ти­ро­вать не­о­кон­ча­тель­ность упо­доб­ле­ния Пье­ра Ка­ра­та­е­ву (что са­мо по се­бе со­вер­шен­но спра­вед­ли­во), пре­иму­ще­ст­вен­но со­по­с­тав­ля­ет Пье­ра в пле­ну и Пье­ра в фи­на­ле ро­ма­на. Од­на­ко сле­ду­ет за­ме­тить, что из­ну­т­ри со­зна­ния ге­роя (впро­чем, ду­ма­ет­ся, и ав­то­ра то­же) не­воз­мож­но счесть «ог­ра­ни­че­ни­ем» то из­ме­не­ние иерар­хии да­ле­ко­го и близ­ко­го, за ко­то­рым, ко­неч­но, оп­по­зи­ция даль­не­му и лю­бовь к ближ­не­му.

Уже по­сле сво­е­го ос­во­бож­де­ния и вы­здо­ров­ле­ния Пьер при­хо­дит к мыс­ли, что «он не мог иметь це­ли, по­то­му что он те­перь имел ве­ру…» Та­ким об­ра­зом, и ате­изм (««Я должен <...> сказать, я не верю, не… верю в Бога», — с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду».) и ма­сон­ст­во Пье­ра сбли­жа­ют­ся тем, что ра­нее ге­рой оче­вид­но не имел дей­ст­ви­тель­ной ве­ры. Не слу­чай­но ав­тор про­дол­жа­ет эту фра­зу сво­е­го ро­да «рас­ши­ф­ров­кой» по­след­них слов: » <...> не ве­ру в ка­кие–ни­будь пра­ви­ла (вспом­ним здесь на­по­ми­на­ние ма­со­на, вхо­дя­ще­го в «за­го­вор» про­тив Пье­ра, о ма­сон­ских пра­ви­лах. — И. Е.), или сло­ва, или мыс­ли, но ве­ру в жи­во­го, все­гда ощу­ща­е­мо­го Бо­га».

Ве­ра в жи­во­го Бо­га, к ко­то­рой при­хо­дит Пьер — это и есть тре­тий и по­след­ний этап его ду­хов­ных ис­ка­ний — по­сле ате­и­с­ти­че­с­ко­го и ма­сон­ско­го. Имен­но на за­вер­шен­ность, итог пу­ти ге­роя ука­зы­ва­ет под­черк­ну­тое ав­то­ром «от­сут­ст­вие це­ли», воз­мож­ное лишь в том слу­чае, ес­ли цель жиз­ни уже об­ре­те­на:

Преж­де он ис­кал Его (Бо­га. — И. Е.) в це­лях, ко­то­рые он ста­вил себе. Это ис­ка­ние це­ли бы­ло толь­ко ис­ка­ние Бо­га; и вдруг он уз­нал в сво­ем пле­ну не сло­ва­ми, не рас­суж­де­ни­я­ми, но не­по­сред­ст­вен­ным чув­ст­вом то, что ему дав­но уже го­во­ри­ла ня­нюш­ка: что Бог вот Он, тут, вез­де. Он в пле­ну уз­нал, что Бог в Ка­рата­е­ве бо­лее ве­лик, бес­ко­не­чен и не­по­сти­жим, чем в при­зна­ва­е­мом ма­со­на­ми Ар­хи­тек­то­не все­лен­ной.

Ду­хов­ное про­зре­ние, ко­то­рое ис­пы­ты­ва­ет здесь Пьер, — «не рас­суж­де­ни­я­ми, но не­по­сред­ст­вен­ным чув­ст­вом», од­но­вре­мен­но уко­ре­ня­ет его в оп­ре­де­лен­ной ду­хов­ной тра­ди­ции — пра­во­слав­ной; в рус­ском ва­ри­ан­те этой тра­ди­ции за­ча­с­тую мож­но за­ме­тить как раз от­те­нок не­ко­то­ро­го не­до­ве­рия к сло­вам и рас­суж­де­ни­ям, ото­рван­ным от не­по­сред­ст­вен­но­го чув­ст­ва, ко­то­рое впол­не мо­жет быть не вер­ба­ли­зо­ва­но, но, тем не ме­нее, яс­но вы­ра­же­но. Од­но­вре­мен­но, как из­ве­ст­но[6], это осо­бен­ность и по­эти­ки тол­сто­вско­го ро­ма­на: вспом­ним хо­тя бы явив­шу­ю­ся к уми­ра­ю­ще­му кня­зю Андрею княж­ну Ма­рью, ко­то­рая «по­чув­ст­во­ва­ла, что сло­ва­ми нель­зя ни спро­сить, ни от­ве­тить. Ли­цо и гла­за На­та­ши долж­ны бы­ли ска­зать все яс­нее и глуб­же».

За­ме­тим тут же, что в при­ве­ден­ном на­ми вы­ше фраг­мен­те им­пли­цит­но со­дер­жит­ся как раз идея пра­во­слав­ной со­бор­но­с­ти. Ока­зы­ва­ет­ся, что Пье­ру не Ка­ра­та­ев «от­крыл» вер­ное по­ни­ма­ние Бо­га (по­доб­но то­му, как ра­нее имен­но сло­ва­ми и рас­суж­де­ни­я­ми пы­тал­ся до­стиг­нуть это­го «бла­го­де­тель» Ио­сиф Алек­се­е­вич, по­гру­жен­ный в ми­с­ти­че­с­кие тай­ны). Ведь, хо­тя ге­рой и ува­жал «бла­го­де­те­ля», од­на­ко «серд­це его не ле­жа­ло к ми­с­ти­че­с­кой сто­ро­не ма­сон­ст­ва». Те­перь же Пьер смог «вдруг» уз­нать (при­чем, сло­во «вдруг» ука­зы­ва­ет на мгно­вен­ность ду­хов­но­го «от­кро­ве­ния», свя­зан­ную с осо­бен­но­с­тя­ми пра­во­слав­но­го со­зна­ния, ко­то­рых мы кос­ну­лись в 3–й гла­ве ра­бо­ты[7]) то­го Бо­га, Лик Ко­то­ро­го от­ра­жа­ет­ся в лич­но­с­ти Ка­ра­та­е­ва. Упо­ми­на­ние о ня­нюш­ке в этом же кон­тек­с­те сви­де­тель­ст­ву­ет о ве­ли­кой пра­во­слав­ной тра­ди­ции, ко­то­рая все­гда бы­ла от­кры­та для Пье­ра («ему дав­но уж го­во­ри­ла ня­нюш­ка»), но его соб­ст­вен­ная ду­ша — до нрав­ст­вен­но­го пе­ре­ло­ма — бы­ла за­кры­та для этой ве­ры.

Ав­тор­ской во­лей Пье­ру нуж­но бы­ло ду­хов­но «уме­реть» («в ду­ше его как буд­то вдруг вы­дер­ну­та бы­ла та пру­жи­на, на ко­то­рой все дер­жа­лось и пред­став­ля­лось жи­вым, и все за­ва­ли­лось в ку­чу бес­смыс­лен­но­го со­ра. В нем, хо­тя он и не от­да­вал се­бе от­че­та, унич­то­жи­лась ве­ра и в бла­го­ус­т­рой­ст­во ми­ра, и в че­ло­ве­че­с­кую, и в свою ду­шу, и в Бо­га <...> Он чув­ст­во­вал, что воз­вра­тить­ся к ве­ре в жизнь — не в его вла­с­ти») — уже по­сле ма­сон­ских изы­с­ка­ний, яв­ля­ю­щих­ся ис­ку­ше­ни­ем (от­сю­да и оп­ре­де­ле­ние — «пред­став­ля­лось жи­вым»). Од­на­ко эта смерть нуж­на для то­го, что­бы за­тем — не сво­ею ин­ди­ви­ду­аль­ной во­лею и вла­с­тью, но по­сред­ст­вом Ближ­не­го прак­ти­че­с­ки мгно­вен­но (в пре­де­лах той же гла­вы ро­ма­на) «вос­крес­нуть»: «чувствовал, что преж­де раз­ру­шен­ный мир те­перь с но­вой кра­со­той, на ка­ких–то но­вых и не­зыб­ле­мых ос­но­вах, воз­двиг­ся в его ду­ше». Об­ра­тим вни­ма­ние и на то, что ком­по­зи­ци­он­но это­му вос­кре­ше­нию пред­ше­ст­ву­ет при­во­ди­мая ав­то­ром пра­во­слав­ная мо­лит­ва Пла­то­на Ка­ра­та­е­ва об об­щем — собор­ном — спа­се­нии: «Гос­по­ди, Ии­сус Хри­с­тос, Ни­ко­ла–угод­ник, Фро­ла и Ла­в­ра, Гос­по­ди Ии­сус Хри­с­тос — по­ми­луй и спа­си нас! — за­клю­чил он…»

За­ме­тим, что в по­сле­ду­ю­щем за мо­лит­вой ди­а­ло­ге ге­ро­ев экс­пли­ци­ру­ет­ся соб­ст­вен­но пра­во­слав­ное вре­мя­и­с­чис­ле­ние: Фро­ла и Ла­в­ра — «ло­ша­ди­ный пра­зд­ник». Та­ким об­ра­зом, «не­зыб­ле­мые ос­но­вы», но­вые для Пье­ра, воз­дви­га­ют­ся со­глас­но впол­не тра­ди­ци­он­ной — пра­во­слав­ной — си­с­те­мы ко­ор­ди­нат. Мож­но об­ра­тить вни­ма­ние и на бо­лее близ­кий, не­по­сред­ст­вен­ный кон­текст, со­глас­но ко­то­ро­му ка­за­ки, вы­зво­лив­шие Пье­ра, по­яв­ля­ют­ся имен­но на ко­нях. В не­боль­шой по объ­е­му 11–й гла­ве тре­ть­ей ча­с­ти, ко­то­раяза­вер­ша­ет­ся со­об­ще­ни­ем «в чис­ле от­би­тых Де­ни­со­вым и Доло­хо­вым рус­ских плен­ных был Пьер Бе­зу­хов», сло­во ло­шадь (в един­ст­вен­ном и мно­же­ст­вен­ном чис­ле) встре­ча­ет­ся 14 раз: ка­жет­ся, та­кая гу­с­то­та упо­ми­на­ния уни­каль­на в этом ро­ма­не.

По­это­му пра­виль­нее го­во­рить не об «ог­ра­ни­че­нии кру­го­зо­ра» Пье­ра, а об из­ме­не­нии кру­го­зо­ра ге­роя и уг­луб­ле­нии ду­хов­но­го ви­де­ния. По край­ней ме­ре, убеж­де­ние ге­роя в том, что «в Ка­ра­та­е­ве Бог бо­лее ве­лик, бес­ко­не­чен и не­по­сти­жим…» вряд ли сви­де­тель­ст­ву­ет о ка­ком–ли­бо «ог­ра­ни­че­нии». На­про­тив, Пьер от­кры­ва­ет без­гра­нич­ность Дру­го­го, вся­ко­го Дру­го­го, пря­мо объ­яс­ня­е­мую тем, что в лич­но­с­ти Дру­го­го «не­по­сред­ст­вен­ным чув­ст­вом» он уга­ды­ва­ет при­сут­ст­вие Бо­га. Лю­бо­пыт­но, что в со­вет­ских из­да­ни­ях «Вой­ны и ми­ра» де­х­ри­с­ти­а­ни­зи­ро­ван­ная ор­фо­гра­фия со­вер­шен­но ис­ка­жа­ет тол­сто­вскую мысль: ма­сон­ский Ар­хи­тек­тон пе­ре­да­ет­ся про­пис­ной бук­вой, тем са­мым при­об­ре­тая от­сут­ст­ву­ю­щие в кано­ни­че­с­ком тек­с­те ка­че­ст­ва ве­ли­чия и бес­ко­неч­но­с­ти, по­сколь­ку Бог, ко­то­рый «в Ка­ра­та­е­ве», пи­шет­ся со строч­ной бук­вы, тем са­мым слов­но до­сти­га­ет­ся не­кое «ог­ра­ни­че­ние» Бо­га по от­но­ше­нию к это­му Ар­хи­тек­то­ну. Та­ко­го ро­да гра­фи­че­с­кое пе­ре­дер­ги­ва­ние со­вер­шен­но оче­вид­ным об­ра­зом на­ру­ша­ет ка­но­ни­че­с­кую автор­скую ие­рар­хию двух раз­лич­ных ду­хов­ных ори­ен­ти­ров, со­по­с­тав­ля­е­мых Пье­ром.

Мы не мо­жем впол­не со­гла­сить­ся с С. Г. Бо­ча­ро­вым и в том, что «Пьер чет­вер­той ча­с­ти ро­ма­на <...> от­ка­зал­ся от сво­е­го лю­би­мо­го и важ­ней­ше­го для не­го все­гда за­ня­тия в жиз­ни — от бес­по­кой­но­го раз­мы­ш­ле­ния, от ана­ли­за», то есть от­ка­зал­ся от «жиз­ни со­зна­тель­ной», бу­ду­чи весь по­гло­щен «жиз­нью не­по­сред­ст­вен­ной»[8]. В уже при­ве­ден­ном на­ми тол­сто­вском фраг­мен­те яс­но при­сут­ст­ву­ет в ге­рое «жизнь со­зна­тель­ная», од­на­ко дей­ст­ви­тель­но ис­че­за­ет му­чив­шее его ра­нее по­сто­ян­ное бес­по­кой­ст­во и не­до­воль­ст­во су­щим. Это ис­чез­но­ве­ние го­во­рит не об от­ка­зе от «жиз­ни со­зна­тель­ной», но об уко­ре­нен­но­с­ти в том со­бор­ном ми­ре лю­дей, ко­то­рый ок­ру­жа­ет Пье­ра, под­дер­жи­вая его ду­хов­ное спо­кой­ст­вие и его же «уча­с­тие к лю­дям». По мне­нию ис­сле­до­ва­те­ля, «этот Пьер да­же чем–то нам не­при­ятен в срав­не­нии с преж­ним»[9], од­на­ко та­кая чи­та­тель­ская ре­цеп­ция яв­но вы­хо­дит за пре­де­лы ав­тор­ско­го за­мыс­ла, ре­а­ли­зо­ван­но­го в тек­с­те про­из­ве­де­ния. Вспом­ним хо­тя бы, что ге­рой «те­перь <...> умел слу­шать так, что лю­ди охот­но вы­ска­зы­ва­ли ему свои са­мые за­ду­шев­ные тай­ны»; «княж­на ско­ро по­чув­ст­во­ва­ла, что она его лю­бит»; в плен­ном ита­ль­ян­це Пьер «вы­зы­вал… луч­шие сто­ро­ны его ду­ши и лю­бо­вал­ся ими». Кста­ти, ус­та­ми то­го же ита­ль­ян­ца ав­тор — с иной сто­ро­ны — ма­ни­фе­с­ти­ру­ет ту же те­му уко­ре­нен­но­с­ти но­во­го Пье­ра в глу­бин­ной тра­ди­ции рус­ско­го пра­во­слав­но­го хри­с­ти­ан­ст­ва: «Еже­ли все рус­ские хо­тя не­мно­го по­хо­жи на вас, — го­во­рил он Пье­ру, — c’est un sacrilège que de faire la guerre à un peuple comme le vôtre. Вы, по­ст­ра­дав­шие столь­ко от фран­цу­зов, вы да­же зло­бы не име­е­те про­тив них».

Сле­ду­ет иметь в ви­ду, ин­тер­пре­ти­руя кар­ди­наль­ное из­ме­не­ние ие­рар­хии близ­ко­го и да­ле­ко­го у Пье­ра чет­вер­то­го то­ма, что «не умел ви­деть преж­де ве­ли­ко­го, не­по­сти­жи­мо­го и бес­ко­неч­но­го» герой не толь­ко «во всем близ­ком, по­нят­ном», но и в даль­нем, вы­хо­дя­щем за пре­де­лы его не­по­сред­ст­вен­но­го кру­го­зо­ра — «ни в чем». По­сколь­ку в дан­ном кон­тек­с­те ве­ли­кое, не­по­сти­жи­мое и бес­ко­неч­ное — это ат­ри­бу­ты Бо­га, то «уви­деть» Его «в ту­ма­не да­ли», «че­рез зри­тель­ную тру­бу» оз­на­ча­ло бы под­дать­ся от­вле­чен­но­му «ум­ст­во­ва­нию» (ср.: «он во­ору­жал­ся ум­ст­вен­ной зри­тель­ной тру­бой и смо­т­рел в даль»), со­вер­шен­но по­ры­ва­ю­ще­му с «не­по­сред­ст­вен­ным чув­ст­вом»; та­кой акт означал бы и раз­рыв ге­роя с со­бор­ным «ми­ром».

Этот раз­рыв и осо­зна­ет­ся в из­быт­ке ав­тор­ско­го ви­де­ния (но не в ма­лом кру­го­зо­ре ге­роя!) как ре­аль­ная уг­ро­за в эпи­ло­ге ро­ма­на. Об­ре­тен­ная уже Пье­ром жи­вая ве­ра в жи­во­го Бо­га, Ко­то­рый ве­лик, бес­ко­не­чен и не­по­сти­жим во вся­ком Дру­гом, но уви­деть Кото­ро­го в ближ­нем воз­мож­но, лишь вы­звав лю­бо­вью в нем «луч­шие сто­ро­ны его ду­ши», ес­ли рас­сма­т­ри­вать ро­ман в хри­с­ти­ан­ском кон­тек­с­те по­ни­ма­ния, сме­ня­ет­ся в эпи­ло­ге не но­вым (чет­вер­тым) эта­пом ду­хов­но­го пу­ти Пье­ра (ко­то­рый, впро­чем, лишь на­ме­чен как воз­мож­ность, но не ре­а­ли­зо­ван в ху­до­же­ст­вен­ном це­лом про­из­ве­де­ния), а ис­ку­ше­ни­ем ге­роя. Ука­жем хо­тя бы на яв­ную ав­тор­скую ос­т­ра­нен­ность от ис­ка­ний Пьера Безухова в эпи­ло­ге:

Это бы­ло про­дол­же­ние его са­мо­доволь­ных рас­суж­де­ний об его ус­пе­хе в Пе­тер­бур­ге. Ему ка­за­лось в эту ми­ну­ту, что он был при­зван дать но­вое на­прав­ле­ние все­му рус­ско­му об­ще­ст­ву и все­му ми­ру.

Ес­ли для ма­лень­ко­го Ни­ко­лень­ки убеж­де­ние «все уз­на­ют, все по­лю­бят ме­ня, все вос­хи­тят­ся мной» яв­ля­ет­ся дей­ст­ви­тель­но но­вым (и, ве­ро­ят­но, по­это­му не­об­хо­ди­мым и по­зи­тив­ным) эта­пом его раз­ви­тия, то для Пье­ра это одо­ле­ва­ю­щее его ис­ку­ше­ние все­лен­ско­го при­зва­ния «дать но­вое на­прав­ле­ние все­му рус­ско­му об­ще­ст­ву» яв­ля­ет­ся толь­ко по­вто­ре­ни­ем, не­твор­че­с­ким уд­во­е­ни­ем уже прой­ден­но­го им ра­нее эта­па ду­хов­но­го пу­ти, а по­это­му вряд ли мож­но счи­тать его пло­до­твор­ным. От­сю­да и ед­ва за­мет­ная ав­тор­ская иро­ния, вы­ра­зив­ша­я­ся в вы­де­лен­ных на­ми фра­зах. Мо­жет быть, не слу­чай­но об­раз та­ко­го Пье­ра, ка­ким он пред­став­лен в эпи­ло­ге, за­вер­ша­ет­ся ав­то­ром оди­но­че­ст­вом ге­роя. На­та­ша, бе­се­ду­ю­щая с ним, по­про­щав­шись, ос­тав­ля­ет Пье­ра од­но­го, от­прав­ля­ясь к ре­бен­ку: «Ну, про­щай! — И она по­ш­ла из ком­на­ты».

Тог­да как дру­го­го ге­роя — Ни­ко­лая Рос­то­ва — ав­тор за­вер­ша­ет со­вер­шен­но ина­че:

«Бо­же мой! что с на­ми бу­дет, ес­ли она (гра­фи­ня Ма­рья. — И. Е.) ум­рет, как это мне ка­жет­ся, ког­да у нее та­кое ли­цо», — по­ду­мал он, и став пе­ред об­ра­зом, он стал чи­тать ве­чер­ние мо­лит­вы.

Ка­жет­ся, это — мо­лит­вен­ное — ав­тор­ское за­вер­ше­ние ге­роя не бы­ло в пол­ной ме­ре осо­зна­но ис­сле­до­ва­те­ля­ми, ви­дя­щи­ми в Рос­то­ве — по­доб­но са­мой кня­ги­не Марье — лишь то, что Ни­ко­лай «слиш­ком мно­го при­пи­сы­ва­ет важ­но­с­ти <...> де­лам». Мы же ви­дим за­бо­ту о ближ­нем, про­яв­ля­ю­щу­ю­ся не толь­ко в де­лах, но и в мо­лит­вах ге­роя.

Пьер, ка­ким он яв­ля­ет­ся в за­вер­ша­ю­щей (но до­эпи­ло­го­вой) ча­с­ти ро­ма­на, уз­рев Бо­га «тут, вез­де», во­круг се­бя, на во­прос «за­чем» име­ет уже от­вет, ко­то­рый он «вы­учил­ся ви­деть»: «за­тем, что есть Бог, тот Бог, без во­ли Ко­то­ро­го не спа­дет во­лос с го­ло­вы че­ло­ве­ка». Важ­но под­черк­нуть, что этот от­вет Пье­ра уже зву­чал ра­нее в ро­ма­не — в пись­ме княж­ны Ма­рьи. Бук­валь­ным по­вто­ре­ни­ем этой ре­че­вой де­та­ли, вос­хо­дя­щей к еван­гель­ско­му ис­точ­ни­ку, под­чер­ки­ва­ет­ся как ду­хов­ное еди­не­ние ге­ро­ев, так и — ши­ре — та об­щая хри­с­ти­ан­ская ме­ра, ко­то­рая за­да­на ав­то­ром в каче­ст­ве адек­ват­ной си­с­те­мы ко­ор­ди­нат и экс­пли­ци­ро­ва­на им в тек­с­те про­из­ве­де­ния: «Для нас, с дан­ной нам Хри­с­том ме­рой хо­ро­ше­го и дур­но­го, нет не­из­ме­ри­мо­го».

Мы уже дваж­ды от­ме­ти­ли осо­бую зна­чи­мость для это­го ро­ма­на мо­ти­ва мо­лит­вы. Про­дол­жим на­ши на­блю­де­ния для оп­ре­де­ле­ния ме­с­та это­го мо­ти­ва в по­эти­ке про­из­ве­де­ния и его сю­жет­но­го значе­ния.

С. Г. Бо­ча­ров спра­вед­ли­во за­ме­ча­ет: «Но­вое со­бор­ное по­ня­тие — ми­ром — по­яв­ля­ет­ся на стра­ни­цах кни­ги вме­с­те с на­ча­лом вой­ны. Оно яв­ля­ет­ся <...> зна­ком но­вой по­ло­жи­тель­ной ре­аль­но­с­ти, ко­то­рая вы­яв­ля­ет­ся в си­ту­а­ции на­род­ной вой­ны; это уже не чи­с­тая умо­зри­тель­ная идея, как бы­ло преж­де в ма­сон­ском рас­суж­де­нии Пье­ра»[10]. Од­на­ко с про­дол­же­ни­ем этой мыс­ли ис­сле­до­ва­те­ля, пы­та­ю­ще­го­ся сфор­му­ли­ро­вать объ­ем по­ня­тия, обо­зна­ча­е­мо­го сло­вом «мир», мы со­гла­сить­ся не мо­жем. По мне­нию С. Г. Бо­ча­ро­ва, это «но­вое со­бор­ное по­ня­тие» пред­став­ля­ет со­бой «дей­ст­ви­тель­ное зем­ное един­ст­во лю­дей»[11], тог­да как в со­бор­ной мо­лит­ве, в ко­то­рой уча­ст­ву­ет На­та­ша Рос­то­ва, про­ис­хо­дит как раз то со­пря­же­ние не­бес­но­го и зем­но­го, то со­бор­ное еди­не­ние в еди­ной мо­лит­ве, ко­то­рое так ха­рак­тер­но для пра­во­слав­но­го бо­го­слу­же­ния, во мно­гом оп­ре­де­ля­ю­ще­го и строй пра­во­слав­ной менталь­но­с­ти.

Идея со­бор­но­го со­пря­же­ния так же не­о­тож­де­ст­ви­ма лишь с зем­ным (об­щин­ным) еди­не­ни­ем, как она не­сво­ди­ма к спе­ку­ля­тив­но­му рас­су­доч­но­му по­ня­тию. Ос­нов­ной не­до­ста­ток за­ме­ча­тель­ной кни­ги С. Г. Бо­ча­ро­ва и ви­дит­ся нам в не­вер­ном по­ни­ма­нии са­мой идеи пра­во­слав­ной со­бор­но­с­ти — как она от­ра­зи­лась в тол­сто­вском ро­ма­не. Имен­но идея со­бор­но­с­ти со­пря­га­ет и тем са­мым сни­ма­ет те «про­ти­во­ре­чия» Тол­сто­го, ко­то­рые ус­ма­т­ри­ва­ет в его книге ис­сле­до­ва­тель[12]. В пра­во­слав­ном ти­пе куль­ту­ры нет раз­де­ле­ния на уча­­щую и учи­мую часть об­ще­ст­ва, нет про­ти­во­ре­чия и меж­ду лич­но­с­тью и со­бор­ным ми­ром: «Ми­ром Гос­по­ду по­мо­лим­ся». ««Ми­ром, — все вме­с­те, без раз­ли­чия со­сло­вий, без враж­ды, а со­еди­нен­ные брат­ской лю­бо­вью — бу­дем мо­лить­ся», — ду­ма­ла На­та­ша». Ко­неч­но, та­ко­го ро­да един­ст­во мо­ля­щих­ся лю­дей не­воз­мож­но счи­тать лишь зем­ным: мо­лит­ва как раз и со­би­ра­ет их в но­вом ка­че­ст­ве, оза­ря­ет это един­ст­во осо­бым ду­хов­ным све­том, ко­то­рый ис­хо­дит из не­зри­мо­го цен­т­ра со­бор­но­го еди­не­ния (ко­то­рое, за­ме­тим, в дан­ном слу­чае нель­зя счи­тать «простым» и «па­т­ри­ар­халь­ным»: в церк­ви Ра­зу­мов­ских, где про­ис­хо­дит мо­лит­ва, «бы­ла вся знать мос­ков­ская»).

В дру­гом ме­с­те — и на дру­гом уров­не тек­с­та — со­бор­ная идея при­от­кры­ва­ет­ся ав­то­ром в изо­б­ра­же­нии не­лов­ко­го же­с­та:

Ба­г­ра­ти­он ок­лик­нул офи­це­ра, и Ту­шин, роб­ким и не­лов­ким дви­же­ни­ем, сов­сем не так как са­лю­ту­ют во­ен­ные, а так, как бла­го­слов­ля­ют свя­щен­ни­ки, при­ло­жив три паль­ца к ко­зырь­ку, по­до­шел к ге­не­ра­лу.

Тем са­мым не­за­мет­ный Ту­шин слов­но бла­го­слов­ля­ет свое­го ко­ман­ду­ю­ще­го. Мы ви­дим, та­ким об­ра­зом, не толь­ко един­ст­во «без раз­ли­чия со­сло­вий», но и без раз­ли­чия «уче­ни­ков» и «учи­те­лей», «ве­до­мых» и «ве­ду­щих».

С. Г. Бо­ча­ров аб­со­лют­но прав, фор­му­ли­руя: «Мир, ко­то­рый воз­ник в ос­во­бо­ди­тель­ной вой­не — ши­ро­кое един­ст­во лю­дей, боль­шая об­щи­на — рус­ская на­ция, объ­е­ди­ня­ет­ся с пред­став­ле­ни­ем о ре­аль­ном па­т­ри­ар­халь­ном «ми­ре» — об­щи­не»[13]. Од­на­ко сле­ду­ет, на наш взгляд, сде­лать су­ще­ст­вен­ное до­пол­не­ние к дан­ной фор­мулировке: это не толь­ко во­ю­ю­щий с про­тив­ни­ком «мир», но и «мир», со­бор­но мо­ля­щий­ся об одо­ле­нии вра­га и спа­се­нии России. Тог­да как имен­но эта — пра­во­слав­но–ду­хов­ная сто­ро­на тол­сто­в­ско­го «ми­ра» — со­вер­шен­но не рас­кры­та в ис­сле­до­ва­тель­ской лите­ра­ту­ре.

Меж­ду тем, по­ми­мо вто­рой со­бор­ной мо­лит­вы, к изо­б­ра­же­нию ко­то­рой в тол­сто­вском ро­ма­не мы об­ра­тим­ся ни­же, мож­но ука­зать на зна­ме­ни­тый сим­во­ли­че­с­кий об­раз из сна Пье­ра:

Гло­бус этот был жи­вой, ко­леб­лю­щий­ся шар, не име­ю­щий раз­ме­ров. Вся по­верх­ность ша­ра со­сто­я­ла из ка­пель, плот­но сжа­тых меж­ду со­бой. И кап­ли эти все дви­га­лись, пе­ре­ме­ща­лись и то сли­вались из не­сколь­ких в од­ну, то из од­ной раз­де­ля­лись на мно­гие. Каж­дая кап­ля стре­ми­лась раз­де­лить­ся, за­хва­тить на­и­боль­шее про­ст­ран­ст­во, но дру­гие, стре­мясь к то­му же, сжи­ма­ли ее, ино­гда унич­то­жа­ли, ино­гда сли­ва­лись с нею.

— Вот жизнь, — ска­зал ста­ри­чок учи­тель.

«Как это про­сто и яс­но, — по­ду­мал Пьер. — Как я мог не знать это­го преж­де».

Пе­ред на­ми, ко­неч­но, иде­аль­ная мо­дель «ми­ра»–об­щи­ны, не зна­ю­ще­го тра­ги­че­с­кой ан­ти­но­мии лич­ность/мир. На это ука­зы­ва­ет как пря­мое срав­не­ние Ка­ра­та­е­ва с од­ной из ка­пель ша­ра («Вот он, Ка­ра­та­ев, вот раз­лил­ся и ис­чез»; зна­ме­ни­тая круг­лость, ко­то­рую за­ме­ча­ет ра­нее Пьер в этом ге­рое, уже го­то­вит чи­та­те­ля к это­му упо­доб­ле­нию), так и оп­ре­де­ле­ние ша­ра как гло­бу­са — то есть в бук­валь­ном смыс­ле мо­де­ли «ми­ра».

Имен­но этот об­раз (ко­то­рый, к со­жа­ле­нию, не был рас­смо­т­рен С. Г. Бо­ча­ро­вым в его ра­бо­те), во–пер­вых, слов­но оп­ро­вер­га­ет кли­ши­ро­ван­ное пред­став­ле­ние боль­шин­ст­ва ис­сле­до­ва­те­лей о «спе­ци­фи­че­с­кой ог­ра­ни­чен­но­с­ти» ми­ра–об­щи­ны (гло­бус ха­рак­те­ри­зу­ет­ся ав­то­ром как «ко­леб­лю­щий­ся шар, не име­ю­щий раз­ме­ров»); во–вто­рых, — и это глав­ное — поз­во­ля­ет с уве­рен­но­с­тью го­во­рить о не­вер­ном тол­ко­ва­нии со­бор­но­го ми­ра лишь как зем­но­го един­ст­ва. Мы ви­дим и здесь со­пря­же­ние зем­но­го и не­бес­но­го, лич­но­с­ти и ми­ра, че­ло­ве­ка и Бо­га; со­пря­же­ние «не­по­сред­ст­вен­ной» и «со­зна­тель­ной» жиз­ни. Од­на­ко это со­пря­же­ние об­ра­зу­ет­ся и за­мы­ка­ет­ся ду­хов­ным цен­т­ром это­го ша­ра, глу­бин­ной свя­зью со­бор­но­с­ти и хри­с­то­цен­т­риз­ма:

В се­ре­ди­не Бог, и каж­дая кап­ля стре­мит­ся рас­ши­рить­ся, что­бы в наибольших раз­ме­рах от­ра­жать Его. И рас­тет, сли­ва­ет­ся, и сжи­ма­ет­ся, и уничто­жа­ет­ся на по­верх­но­с­ти, ухо­дит в глу­би­ну и опять всплы­ва­ет.

Без рас­смо­т­ре­ния это­го об­ра­за в струк­ту­ре це­ло­го не до кон­ца яс­но, что «Бог в Ка­ра­та­е­ве бо­лее ве­лик, бес­ко­не­чен и не­по­сти­жим, чем в при­зна­ва­е­мом ма­со­на­ми Ар­хи­тек­то­не все­лен­ной» имен­но по­то­му, что лич­ность Пла­то­на Ка­ра­та­е­ва «в на­и­боль­ших раз­ме­рах» от­ра­зи­ла Лик Бо­га.

Од­но­вре­мен­но сле­ду­ет за­ме­тить, что идея со­бор­но­с­ти, во­пло­тив­ша­я­ся в тек­с­те тол­сто­вско­го ро­ма­на, слов­но бы кон­цен­т­ри­ру­ет­ся в об­ра­зе это­го ша­ра — как в фо­ку­се, из ко­то­ро­го во все сто­ро­ны тек­с­та рас­хо­дят­ся лу­чи[14], про­яс­ня­ю­щие и ос­ве­ща­ю­щие мно­гие за­га­доч­ные для чи­та­те­ля ро­ман­ные си­ту­а­ции.

Ге­рои–»кап­ли» в пре­де­лах сво­е­го ма­ло­го кру­го­зо­ра мо­гут не за­ду­мы­вать­ся над об­щим со­бор­ным «за­да­ни­ем» и да­же — в си­лу сво­е­го не­зна­ния — от­ча­ян­но со­про­тив­лять­ся ему. Так, вну­т­рен­няя речь про­иг­ры­ва­ю­ще­го в кар­ты До­ло­хо­ву Ни­ко­лая Рос­то­ва и уми­ра­ю­щей ма­лень­кой кня­ги­ни тек­с­ту­аль­но прак­ти­че­с­ки сов­па­дают в вы­ра­же­нии это­го не­по­ни­ма­ния при­чин и смыс­ла по­стиг­шей их тра­ге­дии: «Я ни­ко­му зла не де­ла­ла, за что же я стра­даю?»; «Я ни­че­го не сде­лал дур­но­го. Раз­ве я убил ко­го–ни­будь, ос­кор­бил, по­же­лал зла? За что же та­кое ужас­ное не­сча­с­тье?». Од­на­ко за внеш­ней бес­смыс­лен­но­с­тью этих со­бы­тий и не­мо­ти­ви­ро­ван­но­с­тью стра­да­ний пер­со­на­жей та­ит­ся все–та­ки не толь­ко их ху­до­же­ст­вен­ная функ­ция, но и оп­ре­де­лен­ная ду­хов­ная пер­спек­ти­ва, уга­дать ко­то­рую пы­та­ют­ся как ге­рои (на­при­мер, княж­на Ма­рья: «Вот про­шло с тех пор пять лет и я <...> уже на­чи­наю по­ни­мать, для че­го ей нуж­но бы­ло уме­реть и ка­ким об­ра­зом эта смерть бы­ла толь­ко вы­ра­же­ни­ем бес­ко­неч­ной бла­го­сти Твор­ца»), так и ав­тор, хо­тя и «ор­га­ни­зо­вав­ший» эти тек­с­то­вые эпи­зо­ды в со­от­вет­ст­вии со сво­ей ху­до­же­ст­вен­ной за­да­чей, но тво­ря­щий все–та­ки в пре­де­лах пра­во­слав­но­го ти­па куль­ту­ры, ар­хе­тип ко­то­рой про­яв­ля­ет­ся и в по­ст­ро­е­нии ху­до­же­ст­вен­но­го тек­с­та.

Вспом­ним хо­тя бы, что в тек­с­те ро­ма­на ря­дом по­став­ле­ны реп­ли­ка ня­ни Са­виш­ны, ожи­да­ю­щей ис­хо­да ро­дов ма­лень­кой кня­ги­ни — «Бог по­ми­лу­ет, ни­ка­кие до­хту­ра не нуж­ны, — го­во­ри­ла она», — и слов­но бы от­вет на эту реп­ли­ку:

Вдруг по­рыв ве­т­ра на­лег на од­ну из вы­став­лен­ных рам ком­на­ты (по во­ле кня­зя все­гда с жа­во­рон­ка­ми вы­став­ля­лись по од­ной ра­ме в каж­дой ком­на­те) и, от­бив пло­хо за­дви­ну­тую за­движ­ку, за­тре­пал штоф­ной гар­ди­ной и, пах­нув хо­ло­дом, сне­гом, за­дул све­чу. Княж­на Ма­рья вздрог­ну­ла.

Ко­неч­но, ин­тер­пре­ти­ро­вать этот фраг­мент мож­но су­гу­бо «ма­те­ри­а­ли­с­ти­че­с­ки» — све­дя объ­яс­не­ние к пред­ло­же­нию в скоб­ках, то есть к «во­ле кня­зя» как при­чи­не, по ко­то­рой «по­рыв ве­т­ра <...> за­дул све­чу», од­на­ко вер­нее, на наш взгляд, все–та­ки ус­мо­т­реть в та­кой «при­чи­не» слиш­ком по­верх­но­ст­ное объ­яс­не­ние, уви­дев в этом зна­ме­нии не во­лю кня­зя, а иную во­лю.

В сле­ду­ю­щей гла­ве князь Ан­д­рей, це­лу­ю­щий уже уми­ра­ю­щую, но еще не зна­ю­щую об этом ма­лень­кую кня­ги­ню, про­из­но­сит ра­нее не­воз­мож­ные для не­го сло­ва: «Ду­шень­ка моя! — ска­зал он сло­во, ко­то­рое ни­ког­да не го­во­рил ей. — Бог ми­ло­ст­лив…» Во вре­мя от­пе­ва­ния тот же ге­рой «по­чув­ст­во­вал, что в ду­ше его ото­рва­лось что–то (мы ви­дим, как «сло­во, ко­то­рое ни­ког­да не го­во­рил» кня­ги­не ге­рой и сло­во, оп­ре­де­ля­ю­щее са­мо­го ге­роя, со­пря­га­ют­ся ав­то­ром. — И. Е.), что он ви­но­ват в ви­не, ко­то­рую ему не по­пра­вить и не за­быть». Мож­но ска­зать, что ге­рои вкла­ды­ва­ют в хри­с­ти­ан­скую фор­му­лу «Бог ми­ло­ст­лив» свое соб­ст­вен­ное со­дер­жа­ние (пред­по­ла­га­е­мое вы­здо­ров­ле­ние ма­лень­кой кня­ги­ни), од­на­ко же по про­ше­ст­вии пя­ти лет княж­не Ма­рье уже яс­нее ви­дит­ся со­вер­шен­но дру­гое объ­яс­не­ние со­дер­жа­ния ми­ло­с­ти Бо­жи­ей — по от­но­ше­нию к ма­лень­кой кня­ги­не.

Точ­но так же и чи­та­тель, со­пе­ре­жи­ва­ю­щий про­иг­ры­шу Ни­ко­лая Рос­то­ва, за­тем по­ни­ма­ет, что этот про­иг­рыш, еще бо­лее ослож­нив­ший фи­нан­со­вые де­ла ста­ро­го гра­фа, яв­ля­ет­ся од­ним из не­зри­мых зве­нь­ев пред­на­чер­тан­но­го со­еди­не­ния ге­роя и княж­ны Ма­рьи.

Пе­рей­дем к рас­смо­т­ре­нию вто­рой со­бор­ной мо­лит­вы, опи­сы­ва­е­мой ав­то­ром пе­ред Бо­ро­дин­ским сра­же­ни­ем.

Не слу­чай­но в этом эпи­зо­де изо­б­ра­жа­ет­ся сам мо­мент пе­ре­ло­ма в хо­де вой­ны[15], или же то, что пред­ше­ст­ву­ет та­ко­му пе­ре­лому (а, мо­жет быть, и яв­ля­ет­ся его пря­мой при­чи­ной):

— Вон они!.. Не­сут, идут… Вон они… сей­час вой­дут… — по­слы­ша­лись вдруг го­ло­са, и офи­це­ры, сол­да­ты и опол­чен­цы по­бе­жа­ли впе­ред по до­ро­ге.

Из–под го­ры от Бо­ро­ди­на под­ни­ма­лось цер­ков­ное ше­ст­вие. Впе­ре­ди всех по пыль­ной до­ро­ге строй­но шла пе­хо­та с сня­ты­ми ки­ве­ра­ми и ру­жь­я­ми, опу­щен­ны­ми кни­зу. По­за­ди пе­хо­ты слы­ша­лось цер­ков­ное пе­ние.

Об­го­няя Пье­ра, без ша­пок бе­жа­ли на­вст­ре­чу иду­щим сол­да­ты и опол­чен­цы.

— Ма­туш­ку не­сут! За­ступ­ни­цу!.. Ивер­скую!..

— Смо­лен­скую ма­туш­ку, — по­пра­вил дру­гой.

Опол­чен­цы — и те, ко­то­рые бы­ли в де­рев­не, и те, ко­то­рые ра­бо­та­ли на ба­та­рее, — по­бро­сав ло­па­ты, по­бе­жа­ли на­вст­ре­чу цер­ков­но­му ше­ст­вию. За ба­та­ль­о­ном, шед­шим по пыль­ной до­ро­ге, шли в ри­зах свя­щен­ни­ки, один ста­ри­чок в кло­бу­ке с при­чтом и пев­чи­ми. За ни­ми сол­да­ты и офи­це­ры не­сли боль­шую, с чер­ным ли­ком в ок­ла­де, ико­ну. Это бы­ла ико­на, вы­ве­зен­ная из Смо­лен­ска и с то­го вре­ме­ни во­зи­мая за ар­ми­ей. За ико­ной, кру­гом ее, впе­ре­ди ее, со всех сто­рон шли, бе­жа­ли и кла­ня­лись в зем­лю с об­на­жен­ны­ми го­ло­ва­ми тол­пы во­ен­ных.

Взой­дя на го­ру, ико­на ос­та­но­ви­лась…

Преж­де все­го, об­ра­тим вни­ма­ние на то, что «тол­пы во­ен­ных» бе­гут и кла­ня­ют­ся в зем­лю «за ико­ной, кру­гом ее, впе­ре­ди ее, со всех сто­рон». Ико­на об­ра­зу­ет во­круг се­бя та­ко­го же ро­да «жи­вой, ко­леб­лю­щий­ся шар, не име­ю­щий раз­ме­ров», ко­то­рый явил­ся позд­нее в сно­ви­де­нии Пье­ру.

Су­ще­ст­вен­но так­же, что ав­тор ри­су­ет вос­хож­де­ние цер­ков­но­го ше­ст­вия: при­чем, ес­ли вна­ча­ле ико­ну «не­сут», то за­тем, до­стиг­нув вер­ши­ны это­го вос­хож­де­ния, ико­на уже об­ре­та­ет в ав­тор­ском по­ве­ст­во­ва­нии при­су­щий пра­во­слав­но­му со­зна­нию он­то­ло­ги­че­с­кий ста­тус: «Взой­дя на го­ру, ико­на ос­та­но­ви­лась» (за­тем «ико­на тро­ну­лась даль­ше…»).

Ико­на здесь не обо­зна­ча­ет Бо­го­ма­терь, но имен­но яв­ля­ет­ся ею. Преж­де чем стать фак­том ав­тор­ско­го (и чи­та­тель­ско­го) со­зна­ния, он­то­ло­ги­за­ция ико­ны, свой­ст­вен­ная пра­во­слав­ной мен­таль­но­с­ти, уже при­сут­ст­ву­ет в со­зна­нии ге­ро­ев: «Ма­туш­ку не­сут! Заступ­ни­цу…» (а не ико­но­пис­ное изо­б­ра­же­ние Бо­го­ма­те­ри). Сов­ме­ще­ние точ­ки зре­ния ге­ро­ев и ав­тор­ско­го ви­де­ния — факт зна­ме­на­тельный: тем са­мым и ав­тор слов­но всту­па­ет в об­щий со­бор­ный круг. Он уже не «пе­ре­да­ет» чи­та­те­лям идею со­бор­но­с­ти, но при­ни­ма­ет ее на рав­ных со сво­и­ми ге­ро­я­ми. Ука­зы­ва­ет­ся, в ча­ст­но­с­ти, что «дер­жав­шие на по­ло­тен­цах ико­ну лю­ди пе­ре­ме­ни­лись»: лю­ди уже слов­но под­дер­жи­ва­ют взо­шед­шую на го­ру «Ма­туш­ку» и «За­ступни­цу».

Са­мо сло­во «со­бор­не», вы­де­лен­ное кур­си­вом, как из­ве­ст­но, не­по­сред­ст­вен­но зву­чит в тол­сто­вском ро­ма­не. Его за­пом­нил, но «не по­ни­мал» Пе­тя Рос­тов, бу­ду­чи одер­жим в это вре­мя же­ла­ни­ем «уви­дать дол­жен­ст­ву­ю­ще­го прой­ти на­зад го­су­да­ря». В этот мо­мент не­по­ни­ма­ния ге­рой ни­чем не вы­де­ля­ет­ся из тол­пы:

Пе­тя, сам се­бя не по­мня, стис­нув зу­бы и звер­ски вы­ка­тив гла­за, бро­сил­ся впе­ред, ра­бо­тая лок­тя­ми и кри­ча «ура!», как буд­то го­тов был и се­бя и всех убить в эту ми­ну­ту, но с бо­ков его лез­ли точ­но та­кие же звер­ские ли­ца с та­ки­ми же кри­ка­ми «ура!».

Не­про­свет­лен­ность и ду­хов­ная рас­сре­до­то­чен­ность кри­ча­щих «звер­ских лиц» рез­ко кон­тра­с­ти­ру­ет с опи­сы­ва­е­мым мо­леб­ном, зву­ча­щим в ка­кой–то со­вер­шен­но осо­бен­ной, аб­со­лют­ной ти­ши­не, ко­то­рой под­чер­ки­ва­ет­ся осо­бая «тор­же­ст­вен­ность <...> ми­ну­ты» и осо­бая ду­хов­ная со­сре­до­то­чен­ность со­бор­но­го «ми­ра»: «слы­ша­лись вздо­хи и уда­ры кре­с­тов по гру­дям». Имен­но в этот еди­ный со­бор­ный круг и вхо­дит Ку­ту­зов, при­чем для та­ко­го вхо­да круг=шар дол­жен рас­крыть се­бя для ге­роя как для од­ной из «ка­пель»: «Тол­па, ок­ру­жив­шая ико­ну, вдруг рас­кры­лась…» И толь­ко по­сле этой ак­цен­ту­а­ции ав­то­ра го­во­рит­ся, что «Ку­ту­зов во­шел сво­ей ны­ря­ю­щей (вновь «вод­ный» мо­тив, на­по­ми­на­ю­щий о со­сто­я­щем из ка­пель ша­ре–гло­бу­се. — И. Е.), рас­ка­чи­ва­ю­щей­ся по­ход­кой в круг и ос­та­но­вил­ся по­за­ди свя­щен­ни­ка».

Мож­но за­ме­тить и дру­гой па­рал­ле­лизм: «<...> один ста­ри­чок в кло­бу­ке с при­чтом и пев­чи­ми» во сне Пье­ра уга­ды­ва­ет­ся в ином обра­зе. Это «крот­кий ста­ри­чок учи­тель», ко­то­рый и по­ка­зы­ва­ет гло­бус ге­рою.

Рез­ко от­ли­ча­ют­ся цен­но­ст­ные ус­та­нов­ки двух пол­ко­вод­цев, ко­то­рые, по точ­но­му за­ме­ча­нию С. Г. Бо­ча­ро­ва, «что–то боль­шее, чем «пер­со­на­жи»: фи­гу­ры бо­лее обоб­щен­ные, поч­ти что оли­це­тво­ре­ние ми­ро­вых сил»[16]. Для На­по­ле­о­на пред­сто­я­щее сра­же­ние — это чи­с­то ин­тел­лек­ту­аль­ный, рас­су­доч­ный по­еди­нок, не слу­чай­но срав­ни­ва­е­мый с шах­мат­ной пар­ти­ей: «шах­ма­ты по­став­ле­ны, иг­ра нач­нет­ся за­в­т­ра»; «Иг­ра на­ча­лась». Лю­ди, уча­ст­ни­ки сра­же­ния, при по­доб­ной ус­та­нов­ке — пе­ре­став­ля­е­мые фи­гу­ры, обез­ду­шен­ные су­ще­ст­ва. От­сю­да и ка­жу­ще­е­ся «лиш­ним» в тек­с­те двой­ное по­вто­ре­ние од­ной и той же фра­зы, упо­доб­ля­ю­щее че­ло­ве­че­с­кое те­ло — ма­ши­не: «Notre corps est une machine à vivre». Вспом­ним и вы­ска­зан­ное ра­нее суж­де­ние На­по­ле­о­на, яр­ко ха­рак­те­ри­зу­ю­щее его цен­но­ст­ный кру­го­зор: «<...> боль­шое ко­ли­че­ст­во мо­на­с­ты­рей и церк­вей есть все­гда при­знак от­ста­ло­с­ти на­ро­да».

Ина­че изо­б­ра­жа­ет­ся Ку­ту­зов:

Ког­да кон­чил­ся мо­ле­бен, Ку­ту­зов по­до­шел к ико­не, тя­же­ло опу­с­тил­ся на ко­ле­на, кла­ня­ясь в зем­лю, и дол­го пы­тал­ся и не мог встать от тя­же­с­ти и сла­бо­с­ти. На­ко­нец он встал и с дет­ским на­ив­ным вы­тя­ги­ва­ни­ем губ при­ло­жил­ся к ико­не и опять по­кло­нил­ся, до­тро­нув­шись ру­кой до земли.

Мы ви­дим здесь уже от­ме­чен­ное вы­ше со­еди­не­ние не­бес­но­го и зем­но­го в мо­леб­не о спа­се­нии Рос­сии, к ко­то­ро­му при­об­ща­ют­ся все — «ге­не­ра­ли­тет» («ге­не­ра­ли­тет по­сле­до­вал его при­ме­ру»), «офи­це­ры», «сол­да­ты и опол­чен­цы» («с взвол­но­ван­ны­ми ли­ца­ми по­лез­ли сол­да­ты и опол­чен­цы»). Та­ким об­ра­зом, это — со­бор­ное един­ст­во; здесь, как в мыс­лях На­та­ши, «все вме­с­те без раз­ли­чия со­сло­вий»; точ­нее, эти раз­ли­чия от­хо­дят на вто­рой план изо­б­раже­ния как ма­ло­су­ще­ст­вен­ные, не оп­ре­де­ля­ю­щие су­ти это­го един­ст­ва. Пе­ние ус­тав­ших дьяч­ков — «Спа­си от бед ра­бы твоя, Бо­горо­ди­це» — ста­но­вит­ся в по­эти­ке это­го про­из­ве­де­ния, ак­ту­а­ли­зи­ру­ю­ще­го пра­во­слав­ный код рус­ской ду­хов­но­с­ти, бо­лее мо­гу­ще­ст­вен­ным за­ло­гом одо­ле­ния вра­же­с­кой си­лы, не­же­ли чи­с­то во­ен­ные ин­тел­лек­ту­аль­ные за­го­тов­ки и «ис­кус­ные ма­не­в­ры».

По той же при­чи­не Ку­ту­зов, по­лу­чив из­ве­с­тие об ухо­де На­по­ле­о­на из Моск­вы, «мах­нув ру­кой на То­ля, по­вер­нул­ся в про­тив­ную сто­ро­ну, к крас­но­му уг­лу из­бы, чер­нев­ше­му от об­ра­зов:

— Гос­по­ди, Со­зда­тель мой! Внял ты мо­лит­ве на­шей (то есть со­бор­ной мо­лит­ве. — И. Е.)… — дро­жа­щим го­ло­сом ска­зал он, сло­жив ру­ки. — Спа­се­на Рос­сия. Бла­го­да­рю Те­бя, Гос­по­ди! — И он за­пла­кал.

При­чем, от­ме­ча­е­мое кня­зем Ан­д­ре­ем «от­сут­ст­вие все­го лич­но­го» в Ку­ту­зо­ве про­яв­ля­ет­ся и в этой бла­го­дар­но­с­ти Бо­гу за ре­аль­ное осу­ще­ств­ле­ние мо­лит­вы: эта бла­го­дар­ность не есть по­это­му толь­ко его ин­ди­ви­ду­аль­ное «мне­ние».

Для Пье­ра Пла­тон Ка­ра­та­ев стал «оли­це­тво­ре­ни­ем все­го рус­ско­го, до­б­ро­го и кру­г­ло­го». Но не­что близ­кое ка­ра­та­ев­ской ус­та­нов­ке «не на­шим умом, а Бо­жи­им су­дом» мож­но за­ме­тить в ха­рак­те­ри­с­ти­ке Ку­ту­зо­ва кня­зем Ан­д­ре­ем: «Он по­ни­ма­ет, что есть что–то силь­нее и зна­чи­тель­нее его во­ли <...>. А глав­ное… по­че­му ве­ришь ему, — это то, что он рус­ский». Пла­тон Ка­ра­та­ев и Ку­ту­зов пред­став­ля­ют со­бой в тол­сто­вском ро­ма­не как бы раз­ные ипо­с­та­си од­но­го и то­го же рус­ско­го ли­ца.

По за­ме­ча­нию тол­сто­вско­го по­ве­ст­во­ва­те­ля — с его по­зи­ции «все­зна­ния» в «фи­ло­соф­ских» ча­с­тях ро­ма­на — под Бо­ро­ди­ным рус­ски­ми бы­ла одер­жа­на «по­бе­да нрав­ст­вен­ная, та, ко­то­рая убеж­да­ет про­тив­ни­ка в нрав­ст­вен­ном пре­вос­ход­ст­ве сво­е­го вра­га».

Не будем по­дроб­но ос­та­нав­ли­вать­ся на оче­вид­ном в тол­сто­вском ро­ма­не про­ти­во­по­с­тав­ле­нии двух ти­пов куль­тур, рус­ской и фран­цуз­ской, ба­зи­ру­ю­щих­ся на раз­лич­ных ос­но­ва­ни­ях. На­пом­ним толь­ко «бес­соз­на­тель­ное чув­ст­во» Пье­ра, ко­то­рый за­ме­ча­ет, что над Моск­вой, срав­ни­ва­е­мой с «ра­зо­рен­ным гнез­дом», «ус­та­но­вил­ся свой, сов­сем дру­гой, но твер­дый фран­цуз­ский по­ря­док», при ко­то­ром ге­рой «чув­ст­во­вал се­бя ни­чтож­ной щеп­кой, по­пав­шей в ко­ле­са не­из­ве­ст­ной ему, но пра­виль­но дей­ст­ву­ю­щей ма­ши­ны». В дру­гом ме­с­те: «По­ря­док <...> уби­вал его — Пье­ра, ли­шал его жиз­ни, все­го, унич­то­жал его». Тем са­мым на­по­ле­о­новское упо­доб­ле­ние те­ла — ма­ши­не про­дол­же­но на но­вом уров­не ос­мыс­ле­ния.

По­ря­док, ос­но­вы­ва­ю­щий­ся на ме­ха­ни­с­ти­че­с­кой, внеш­ней, но от­то­го и чет­кой, «пра­виль­ной» це­ле­со­об­раз­но­с­ти, пред­по­ла­га­ет ато­мар­ность от­дель­но­го ин­ди­ви­да и про­ти­во­сто­ит пра­во­слав­ной идее со­бор­но­с­ти лю­дей как идея внеш­не­го по от­но­ше­нию к че­ло­ве­че­с­кой лич­но­с­ти без­бла­го­дат­но­го за­ко­на. Имен­но по­это­му, ког­да князь Ан­д­рей «вспом­нил о сво­ей за­ко­но­да­тель­ной ра­бо­те, о том, как он оза­бо­чен­но пе­ре­во­дил на рус­ский язык ста­тьи рим­ско­го и фран­цуз­ско­го сво­да <...> ему ста­ло со­ве­ст­но за се­бя».

По­том он жи­во пред­ста­вил се­бе Бо­гу­ча­ро­во, <...> вспом­нил му­жи­ков, Дро­на–ста­ро­сту, и, при­ло­жив к ним пра­ва лиц, ко­то­рое он рас­пре­де­лял по па­ра­гра­фам, ему ста­ло уди­ви­тель­но, как он мог так дол­го за­ни­мать­ся та­кой пра­зд­ной ра­бо­той.

Ко­неч­но, де­ло не в том, «луч­ше» кре­с­ть­ян­ская (хри­с­ти­ан­ская) об­щи­на это­го го­то­вя­ще­го­ся для нее «твер­до­го по­ряд­ка», ли­бо «ху­же» его: со­бор­ный «мир» в ро­ма­не не­раз­ло­жим «по па­ра­гра­фам» — и эта его со­про­тив­ля­е­мость внеш­ним «раз­ря­дам» и яв­ля­ет­ся од­ной из са­мых су­ще­ст­вен­ных осо­бен­но­с­тей тол­сто­вской поэти­ки.

Кар­ди­наль­ный пе­ре­лом в вой­не, свя­зан­ный с тем, что Бог «внял <...> мо­лит­ве на­шей», ха­рак­те­ри­зу­ет не толь­ко рус­ский «мир» в его це­лом, но и его со­став­ля­ю­щие: это од­но из важ­ней­ших про­яв­ле­ний со­пря­же­ния об­ще­го и лич­но­го. Вы­ше мы уже от­ме­ча­ли за­вер­ше­ние об­ра­за Пье­ра ав­то­ром. Об­ра­тим­ся к ду­хов­но­му пе­ре­ло­му, ко­то­рый про­изо­шел с лю­би­мой ге­роиней Тол­сто­го — На­та­шей Рос­то­вой.

По­сле кри­зи­са, свя­зан­но­го с Ана­то­лем, На­та­ша «та­я­ла»; го­во­ри­ли уже о «бе­зу­с­пеш­ном ме­ди­цин­ском ле­че­нии»; од­на­ко же по­сле при­ез­да Аг­ра­фе­ны Ива­нов­ны Бе­ло­вой, с ко­то­рой На­та­ша го­ве­ла «не так, как го­ве­ли обык­но­вен­но в до­ме Рос­то­вых <...> а <...> всю не­де­лю, не про­пу­с­кая ни од­ной ве­чер­ни, обед­ни или за­ут­ре­ни», бо­лезнь на­всег­да от­сту­па­ет. Гра­фи­ня, на­де­яв­ша­я­ся, что «мо­лит­ва по­мо­жет ей (На­та­ше. — И. Е.) боль­ше ле­карств», ока­зы­ва­ется пра­ва:

…пе­ред ико­ной Бо­жи­ей ма­те­ри <...> но­вое для На­та­ши чув­ст­во сми­ре­ния пе­ред ве­ли­ким, не­по­сти­жи­мым, ох­ва­ты­ва­ло ее, ког­да она <...> гля­дя на чер­ный лик Бо­жи­ей ма­те­ри, ос­ве­щен­ный и све­ча­ми, го­рев­ши­ми пе­ред ним, и све­том ут­ра, па­дав­шим из ок­на, слу­ша­ла зву­ки служ­бы… На­до толь­ко ве­рить и от­да­вать­ся Бо­гу, ко­то­рый в эти ми­ну­ты — она чув­ст­во­ва­ла — уп­рав­лял ее ду­шою.

На­пом­ним, что чув­ст­ву­ет На­та­ша все­гда вер­но[17].

Мож­но за­ме­тить, что по­ка­я­ние ге­ро­и­ни («Мо­лит­вы, ко­то­рым она боль­ше все­го от­да­ва­лась, бы­ли мо­лит­вы рас­ка­я­ния») про­ис­хо­дит в со­от­вет­ст­вии с пра­во­слав­ным го­до­вым цик­лом: Бе­ло­ва при­еха­ла в Моск­ву по­кло­нить­ся мос­ков­ским угод­ни­кам «в кон­це Пе­т­ров­ско­го по­ста». Ав­тор иро­ни­че­с­ки опи­сы­ва­ет док­то­ра, жи­ву­ще­го в ином рит­ме, а по­то­му по­ла­га­ю­ще­го, что «очень, очень ей (На­та­ше. — И. Е.) в поль­зу по­след­нее ле­кар­ст­во. Она очень по­све­же­ла». Тог­да как в ро­ман­ной дей­ст­ви­тель­но­с­ти «по­све­же­ла» На­та­ша, бу­ду­чи под­го­тов­ле­на мо­лит­ва­ми и по­стом к на­ступ­ле­нию «бла­жен­но­го вос­кре­се­нья», — и ожи­ва­ю­щая в со­от­вет­ст­вии с этим об­щим для пра­во­слав­ных пра­зд­ни­ком:

На­та­ша ис­пы­ты­ва­ла но­вое для нее чув­ст­во воз­мож­но­с­ти ис­прав­ле­ния се­бя от сво­их по­ро­ков и воз­мож­но­с­ти но­вой, чи­с­той жиз­ни и сча­с­тия.

В про­дол­же­ние всей не­де­ли, в ко­то­рую она ве­ла эту жизнь, чув­ст­во это рос­ло с каж­дым днем. И сча­с­тье при­об­щить­ся или со­об­щить­ся, как, ра­до­ст­но иг­рая этим сло­вом, го­во­ри­ла ей Аг­ра­фе­на Ива­нов­на, пред­став­ля­лось ей столь ве­ли­ким, что ей ка­за­лось, что она не до­жи­вет до это­го бла­жен­но­го вос­кре­се­нья.

Но сча­ст­ли­вый день на­сту­пил, и ког­да На­та­ша в это па­мят­ное для нее вос­кре­се­нье, в бе­лом ки­сей­ном пла­тье (как сим­во­ле ре­аль­но на­сту­пив­шей ду­хов­ной чи­с­то­ты — по­сле то­го как, го­вея, На­та­ша оде­ва­лась «в са­мое дур­ное свое пла­тье и ста­рень­кую ман­ти­лью». — И. Е.), вер­ну­лась от при­ча­с­тия, она в пер­вый раз по­сле мно­гих ме­ся­цев по­чув­ст­во­ва­ла се­бя спо­кой­ной и не тя­го­тя­щей­ся жиз­нью, ко­то­рая пред­сто­я­ла ей.

В тек­с­те ро­ма­на име­ет­ся и пря­мое, не­по­сред­ст­вен­ное осу­ще­ств­ле­ние мо­лит­вы Ни­ко­лая Рос­то­ва:

«Как она (княж­на Ма­рья. — И. Е.) мо­ли­лась! — вспо­мнил он. — Вид­но бы­ло, что вся ду­ша ее бы­ла в мо­лит­ве. Да, это та мо­лит­ва, ко­то­рая сдви­га­ет го­ры, и я уве­рен, что мо­лит­ва ее бу­дет ис­пол­не­на. От­че­го я не мо­люсь о том, что мне нуж­но? — вспом­нил он. — Что мне нуж­но? Сво­бо­ды, раз­вяз­ки с Со­ней. Она прав­ду го­во­ри­ла, — вспом­нил он сло­ва гу­бер­на­тор­ши, — кро­ме не­сча­с­тья, ни­че­го не бу­дет из то­го, что я же­нюсь на ней. Пу­та­ни­ца, го­ре maman… де­ла… пу­та­ни­ца, страш­ная пу­та­ни­ца! Да я и не люб­лю ее. Да, не так люб­лю, как на­до. Бо­же мой! Вы­ве­ди ме­ня из это­го ужас­но­го, без­вы­ход­но­го по­ло­же­ния! — на­чал он вдруг мо­лить­ся <...> Нет… я не о пу­с­тя­ках мо­люсь те­перь», — ска­зал он, ста­вя в угол труб­ку и, сло­жив ру­ки, ста­но­вясь пе­ред об­ра­зом. И, уми­лен­ный вос­по­ми­на­ни­ем о княж­не Ма­рье, он на­чал мо­лить­ся так, как он дав­но не мо­лил­ся. Сле­зы у не­го бы­ли на гла­зах и в гор­ле, ког­да в дверь во­шел Ла­в­руш­ка с ка­ки­ми–то бу­ма­га­ми.

Те­перь рас­смо­т­рим изо­б­ра­же­ние ав­то­ром ис­пол­не­ния мо­лит­вы:

…он ос­та­но­вил­ся по­сре­ди ком­на­ты с от­кры­тым ртом и ос­та­но­вив­ши­ми­ся гла­за­ми. То, о чем он толь­ко что мо­лил­ся, с уве­рен­но­с­тью, что Бог ис­пол­нит его мо­лит­ву, бы­ло ис­пол­не­но; но Ни­ко­лай был удив­лен этим так, как буд­то это бы­ло что–то не­о­бык­но­вен­ное, и как буд­то он ни­ког­да не ожи­дал это­го, и как буд­то имен­но то, что это так бы­с­т­ро со­вер­ши­лось, до­ка­зы­ва­ло то, что это про­ис­хо­ди­ло не от Бо­га, Ко­то­ро­го он про­сил, а от обык­но­вен­ной слу­чай­но­с­ти.

С. Г. Бо­ча­ров по­ла­га­ет, что «Бог, ис­пол­нив­ший мо­лит­ву Рос­то­ва, — это deus ex machina, древ­ний «бог из ма­ши­ны». Лег­кость, с ко­то­рой осу­ще­ст­ви­лось же­ла­ние, да­же обид­но, так что не ве­рит­ся в чу­до и по­до­зре­ва­ет­ся про­стая слу­чай­ность»[18], сле­дуя в сво­ей ин­тер­пре­та­ции это­го эпи­зо­да за В. Б. Шклов­ским, ус­ма­т­ри­вав­шим здесь «лож­ное чу­до»[19]. Од­на­ко мож­но за­ме­тить, что ис­сле­до­ва­те­ли тем са­мым ста­но­вят­ся пол­но­стью на точ­ку зре­ния ге­роя — но по­сле его мо­лит­вен­но­го ду­хов­но­го со­сто­я­ния. Трой­ная кор­рек­ти­ру­ю­щая ре­мар­ка по­ве­ст­во­ва­те­ля («как буд­то») при этом со­вер­шен­но иг­но­ри­ру­ет­ся. Меж­ду тем, во вре­мя са­мой мо­лит­вы Ни­ко­лай при­бли­жа­ет­ся к об­ре­те­нию бо­гат­ст­ва «ду­хов­ных да­ров», ко­то­рых «не имел», но имен­но «по­то­му он так вы­со­ко це­нил» их в княж­не Ма­рье. Не слу­чай­но на­чи­на­ет мо­лить­ся ге­рой, «уми­лен­ный вос­по­ми­на­ни­ем о ней», при­чем имен­но во вре­мя его мо­лит­вы ав­тор­ской во­лей вво­дит­ся вос­по­ми­на­ние и о мо­лит­ве княж­ны Марьи, «ко­то­рая сдви­га­ет го­ры» (ве­ро­ят­но, deus ex machina к та­кой мо­лит­ве не име­ет от­но­ше­ния). Для че­ло­ве­ка че­с­ти, ка­ким яв­ля­ет­ся Ни­ко­лай Рос­тов, имен­но ос­во­бож­де­ние от дан­но­го Со­не сло­ва, воз­мож­ное толь­ко как ре­зуль­тат ее соб­ст­вен­но­го от­ре­че­ния, яв­ля­ет­ся един­ст­вен­ным вы­хо­дом из са­мой кри­зис­ной си­ту­а­ции в его жиз­ни: сло­во, дан­ное ей, и пред­став­ля­ет со­бой те «го­ры», ко­то­рые «сдви­га­ет» мо­лит­ва.

Од­на­ко мо­лит­вен­ное со­сто­я­ние, по­сто­ян­но при­су­щее княж­не Ма­рье, лишь в ми­ну­ты на­и­выс­ше­го на­пря­же­ния ду­хов­ных сил — имен­но во вре­мя этой мо­лит­вы — мо­жет быть до­стиг­ну­то Ни­ко­ла­ем: на­пря­же­ние ве­ры, пе­ре­хо­дя­щее в «уве­рен­ность, что Бог ис­пол­нит его мо­лит­ву», — это то ду­хов­ное оза­ре­ние, ко­то­рое вре­мен­но урав­ни­ва­ет Ни­ко­лая с княж­ной Ма­рь­ей (ср. тек­с­ту­аль­ное под­тверж­де­ние раз­де­лен­но­го во вре­ме­ни, но об­ще­го по су­ти еди­не­ния ге­ро­ев: «я уве­рен, что мо­лит­ва ее бу­дет ис­пол­не­на»). Не слу­чай­но упо­ми­на­ние о стра­хе, ко­то­рый по­се­ща­ет ге­роя (от­важ­но­го в бо­ях че­ло­ве­ка) как при пер­вом из­ве­с­тии об ис­пол­не­нии мо­лит­вы, так и при мыс­ли о со­еди­не­нии в бу­ду­щей су­п­ру­же­с­кой жиз­ни с об­ла­да­ю­щей ду­хов­ны­ми да­ра­ми княж­ной Ма­рь­ей: «Ему толь­ко ста­но­ви­лось жут­ко»; «ему де­ла­лось жут­ко»; «ду­мать о княж­не Ма­рье бы­ло труд­но и не­мно­го страш­но».

Не­воз­мож­ность для ге­роя удер­жать­ся на той вы­со­те ве­ры, кото­рая бы­ла ему да­ро­ва­на во вре­мя мо­лит­вы, и при­во­дит к по­яв­ле­нию со­мне­ний; то­го трой­но­го «как буд­то», ко­то­рое и при­ни­ма­ют ис­сле­до­ва­те­ли за вы­ра­же­ние «иро­нии» Тол­сто­го[20]. Этот не­проана­ли­зи­ро­ван­ный до сих пор ряд со­мне­ний, на­чи­на­ю­щих­ся сло­ва­ми «как буд­то», на­ру­ша­ю­щий преж­нюю мо­лит­вен­ную «уве­рен­ность» (ве­ру) Ни­ко­лая Рос­то­ва, и яв­ля­ет­ся «бал­ла­с­том» на пути об­ре­те­ния ге­ро­ем тех «ду­хов­ных да­ров», к ко­то­рым он на­де­ет­ся при­бли­зить­ся в се­мей­ном со­ю­зе с княж­ной Ма­рь­ей.

Об­ра­тим вни­ма­ние и на то не­ма­ло­важ­ное об­сто­я­тель­ст­во, что хо­тя в пись­ме Со­ни дей­ст­ви­тель­но име­ет­ся бес­соз­на­тель­ный рас­чет и ин­три­га, как пра­виль­но за­ме­ча­ет В. Б. Шклов­ский[21], од­на­ко на­пи­са­но оно «из Тро­и­цы» — ду­хов­но­го цен­т­ра рус­ско­го пра­во­сла­вия. «Объ­яс­не­ние» же тол­сто­вско­го по­ве­ст­во­ва­те­ля, «чем оно (пись­мо. — И. Е.) бы­ло вы­зва­но», че­му по­свя­ще­на от­дель­ная гла­ва ро­ма­на, — это слов­но раз­рос­ши­е­ся, раз­бух­шие скоб­ки — в столь же ма­те­ри­а­ли­с­ти­че­с­ком «объ­яс­не­нии» по­гас­шей све­чи во вре­мя ро­дов ма­лень­кой кня­ги­ни.

Со­ня дей­ст­ви­тель­но на­де­ет­ся на ком­би­на­цию об­сто­я­тельств, ко­то­рые от­ме­нят дан­ную ей в пись­ме Ни­ко­лаю «пол­ную сво­бо­ду», од­на­ко мо­лит­ва Ни­ко­лая, с од­ной сто­ро­ны, и са­мо свя­тое про­ст­ран­ст­во Тро­иц­кой ла­в­ры, где «бы­ло на­пи­са­но» пись­мо, с дру­гой сто­ро­ны, со­пря­га­ясь в от­вер­же­нии вся­ких ин­триг и го­ло­вных рас­че­тов, при­во­дят к то­му, что гла­ва, на пер­вый взгляд, при­зван­ная раз­вен­чать «чу­до» и «объ­яс­нить» про­за­и­че­с­кий ме­ха­низм по­яв­ле­ния пись­ма Со­ни, на­чи­на­ет­ся с уве­рен­ной кон­ста­тации по­ве­ст­во­ва­те­ля: «Пись­мо Со­ни к Ни­ко­лаю, быв­шее осу­ществ­ле­ни­ем его мо­лит­вы…» — хо­тя это ре­аль­но свер­шив­ше­е­ся «осуще­ств­ле­ние» и до­стиг­ну­то, как по­ка­зы­ва­ет ав­тор, во­пре­ки субъ­ек­тивно­му же­ла­нию са­мой Со­ни. Фи­наль­ное за­вер­ше­ние об­ра­за Нико­лая мо­лит­вен­ной сце­ной так­же не поз­во­ля­ет го­во­рить об иро­нич­но­с­ти ав­то­ра к это­му мо­ти­ву: он один из на­и­бо­лее важ­ных в во­пло­ще­нии со­бор­ной идеи, про­ни­зы­ва­ю­щей ро­ман в це­лом и име­ю­щей по­это­му су­ще­ст­вен­ное сю­жет­ное зна­че­ние.

Князь Ан­д­рей, иро­ни­че­с­ки от­но­ся­щий­ся на про­тя­же­нии все­го ро­ма­на к свой­ст­вен­ной княж­не Ма­рье «чи­с­той ду­хов­ной вну­т­рен­ней ра­бо­те», ко­то­рая впос­лед­ст­вии «вдруг» пре­об­ра­зит и ли­цо ее, «вы­сту­пив на­ру­жу», тем не ме­нее, за­вер­шен ав­то­ром имен­но как хри­с­ти­а­нин.

Еще во вре­мя пер­во­го ра­не­ния ге­роя мож­но за­ме­тить та­ин­ст­вен­ную связь меж­ду его жиз­нью и бла­го­сло­ве­ни­ем об­ра­зом, ко­то­рое со­вер­ша­ет княж­на Ма­рья:

«<...> Я бла­го­слов­лю те­бя об­ра­зом, и ты обе­щай мне, что ни­ког­да его не бу­дешь сни­мать <...> Про­тив тво­ей во­ли он спа­сет и по­ми­лу­ет те­бя и об­ра­тит те­бя к се­бе, по­то­му что в нем од­ном и ис­ти­на и ус­по­ко­е­ние», — ска­за­ла она дро­жа­щим от вол­не­ния го­ло­сом, с тор­же­ст­вен­ным же­с­том дер­жа в обе­их ру­ках пе­ред бра­том оваль­ный ста­рин­ный об­ра­зок Спа­си­те­ля с чер­ным ли­ком, в се­ре­б­ря­ной ри­зе, на се­ре­б­ря­ной це­поч­ке мел­кой ра­бо­ты.

Она пе­ре­кре­с­ти­лась, по­це­ло­ва­ла об­ра­зок и по­да­ла его Ан­д­рею. <...> Ан­д­рей <...> пе­ре­кре­с­тил­ся и по­це­ло­вал об­ра­зок.

Су­ще­ст­вен­но для по­эти­ки ро­ма­на, что об­ра­зок Спа­си­те­ля од­но­вре­мен­но уко­ре­ня­ет ге­роя и в ро­до­вой хри­с­ти­ан­ской тра­ди­ции: «Его еще отец мо­е­го от­ца, наш де­душ­ка но­сил во всех вой­нах».

Мож­но пред­по­ло­жить, что по­дроб­ное опи­са­ние этой де­та­ли худо­же­ст­вен­но­го ми­ра ро­ма­на, как и ее «соб­ст­вен­ной» ис­то­рии, да­ле­ко не слу­чай­ны: в пер­вый раз об­ра­зок спа­са­ет ге­роя от фи­зи­че­с­кой смер­ти; во вто­рой раз — от смер­ти ду­хов­ной, дей­ст­ви­тель­но, как и пред­ре­ка­ет княж­на Ма­рья, об­ра­тив кня­зя Ан­д­рея в жи­вую хри­с­ти­ан­скую ве­ру.

Рас­смо­т­рим эти эпи­зо­ды.

По­сле па­де­ния кня­зя Ан­д­рея под Ау­с­тер­ли­цем со зна­ме­нем в ру­ках он ста­но­вит­ся уже мерт­вым ге­ро­ем — как для На­по­ле­о­на (««Voilà une belle mort», — ска­зал На­по­ле­он, гля­дя на Бол­кон­ско­го»), так и для сво­е­го не­ве­ру­ю­ще­го в Бо­га от­ца:

Ста­рый князь не хо­тел на­де­ять­ся: он ре­шил, что князь Ан­д­рей убит, и, не­смо­т­ря на то, что он по­слал чи­нов­ни­ка в Ав­ст­рию ра­зы­с­ки­вать след сы­на, он за­ка­зал ему в Моск­ве па­мят­ник, ко­то­рый был на­ме­рен по­ста­вить в сво­ем са­ду, и всем го­во­рил, что его сын убит.

Да и сам князь Ан­д­рей чув­ст­ву­ет се­бя уми­ра­ю­щим (упо­ми­на­ет­ся «близ­кое ожи­да­ние смер­ти»). Од­на­ко сра­зу же за этим ожи­да­ни­ем ав­тор вновь вво­дит в текст имен­но ту де­таль, тот об­ра­зок, ко­то­рым бла­го­сло­ви­ла ге­роя княж­на Ма­рья:

Сол­да­ты, при­нес­шие кня­зя Ан­д­рея и сняв­шие с не­го по­пав­ший­ся им зо­ло­той об­ра­зок, на­ве­шен­ный на бра­та (а не про­сто «на не­го»: за этой словесной формулой, ко­неч­но, мер­ца­ет мо­тив хри­с­ти­ан­ской люб­ви. — И. Е.) княж­ною Ма­рь­ею <...> по­спе­ши­ли воз­вра­тить об­ра­зок.

Это воз­вра­ще­ние об­раз­ка уже оз­на­ча­ет и воз­вра­ще­ние кня­зя Ан­д­рея к жиз­ни, его фи­зи­че­с­кое спа­се­ние. Вспом­ним к то­му же, что княж­на Ма­рья — един­ст­вен­ная, кто «на­де­я­лась»:

Она мо­ли­лась за бра­та, как за жи­во­го (вновь мо­тив смер­ти как слов­но бы со­сто­яв­ше­еся, но не окон­ча­тель­но­е со­бы­тие, сов­па­да­ю­щее с от­ня­ти­ем об­раз­ка у кня­зя Ан­д­рея сол­да­та­ми. — И. Е.), и каж­дую ми­ну­ту жда­ла из­ве­с­тия о его воз­вра­ще­нии.

По­след­нее сло­во так­же от­нюдь не од­но­знач­но: его мож­но по­нять и та­ким об­ра­зом, что мо­лит­вен­ны­ми уси­ли­я­ми княж­ны Марьи и дан­ным ею с бла­го­сло­ве­ни­ем об­разком князь Ан­д­рей дей­ст­ви­тель­но воз­вра­ща­ет­ся из стра­ны мертвых.

За­ме­тим так­же, что в этом эпи­зо­де ро­ман­ной дей­ст­ви­тель­но­с­ти, точ­но так же, как и в слу­чае с ду­хов­ным кри­зи­сом, фи­зи­че­с­кой бо­лез­нью и вы­здо­ров­ле­ни­ем На­та­ши Рос­то­вой или Пье­ра Бе­зу­хо­ва («не­смо­т­ря на то, что док­то­ра ле­чи­ли его, пу­с­ка­ли кровь и да­ва­ли пить ле­кар­ст­ва, он все–та­ки вы­здо­ро­вел»), врач, на­хо­дя­щий­ся ря­дом с кня­зем Ан­д­ре­ем, но ори­ен­ти­ру­ю­щий­ся су­гу­бо на тело, а по­то­му и не при­зна­ю­щий ду­хов­но­го из­ме­ре­ния, оши­ба­ет­ся в глав­ном. Пер­вый том за­вер­ша­ет­ся ме­ди­цин­ской кон­ста­та­ци­ей смер­ти как са­мо­го ве­ро­ят­но­го ис­хо­да для кня­зя Ан­д­рея:

К ут­ру все меч­та­ния сме­ша­лись и сли­лись в ха­ос и мрак бес­па­мят­ст­ва и заб­ве­ния, ко­то­рые го­раз­до ве­ро­ят­нее, по мне­нию са­мо­го Лар­рея, вра­ча На­по­ле­о­но­ва (здесь мож­но уло­вить как раз скры­тую иро­нию ав­то­ра. — И. Е.), долж­ны бы­ли раз­ре­шить­ся смер­тью, чем вы­здо­ров­ле­ни­ем.

— C’est un sujet nerveu et bilieu, — ска­зал Лар­рей, — il n’en rechap­pera pas.

Князь Ан­д­рей, в чис­ле дру­гих без­на­деж­ных ра­не­ных, был сдан на по­пе­че­ние жи­те­лей.

Со­сто­яв­ше­е­ся за­тем воз­вра­ще­ние из мерт­вых яв­ля­ет­ся од­но­вре­мен­но и та­ким эта­пом пу­ти ге­роя, ко­то­рый име­ет впол­не оп­ре­де­лен­ный ду­хов­ный век­тор, за­вер­ша­ю­щий­ся хри­с­ти­ан­ским фи­на­лом его жиз­ни, как бы не раз­дра­жал этот фи­нал иных ис­сле­до­ва­те­лей, име­ю­щих вне­по­лож­ные это­му век­то­ру ак­си­о­ло­ги­че­с­кие ус­та­нов­ки:

Князь Ан­д­рей не ви­дал, кто и как на­дел его (об­ра­зок. — И. Е.) на­зад, но на гру­ди его сверх мун­ди­ра вдруг очу­тил­ся об­ра­зок. «Хо­ро­шо бы это бы­ло, — по­ду­мал князь Ан­д­рей, взгля­нув на этот об­ра­зок, ко­то­рый с та­ким чув­ст­вом и бла­го­го­ве­ни­ем на­ве­си­ла на не­го се­с­т­ра, — хо­ро­шо бы это бы­ло, еже­ли бы все бы­ло так яс­но и про­сто, как оно ка­жет­ся княж­не Ма­рье. Как хо­ро­шо бы бы­ло знать, где ис­кать по­мо­щи в этой жиз­ни и че­го ждать там, за гро­бом! Как бы сча­ст­лив и спо­ко­ен я был, еже­ли бы мог ска­зать те­перь: Гос­по­ди, по­ми­луй ме­ня!..»

Уже в этих мыс­лях ге­роя мож­но за­ме­тить го­ря­чее же­ла­ние уве­ро­вать в ми­лость Бо­жию, так кон­тра­с­ти­ру­ю­щую с его про­шлой цен­но­ст­ной ус­та­нов­кой. Од­на­ко не­воз­мож­ность для ге­роя в кон­це пер­во­го то­ма дей­ст­ви­тель­но «ска­зать те­перь: «Гос­по­ди, по­ми­луй ме­ня!»» (ча­с­ти­ца «бы», подчеркива­ю­щая эту не­воз­мож­ность, упо­треб­ле­на 6 раз) сви­де­тель­ст­ву­ет о том, что фи­зи­че­с­кое спа­се­ние (оче­вид­ное для ав­то­ра, но за­кры­тое для со­зна­ния ге­роя) еще не яв­ля­ет­ся в этой ча­с­ти пу­ти кня­зя Ан­д­рея спа­се­ни­ем духов­ным.

Но имен­но та­кое спа­се­ние за­вер­ша­ет ро­ман­ный путь кня­зя Анд­рея. Зна­ме­ни­тая сце­на с про­ще­ни­ем Ана­то­ля и чув­ст­вом хри­с­ти­ан­ской люб­ви к не­му мо­жет быть вер­но по­ня­та, ко­неч­но, толь­ко в еван­гель­ской си­с­те­ме ко­ор­ди­нат:

Князь Ан­д­рей вспом­нил все, и вос­тор­жен­ная жа­лость и лю­бовь к это­му че­ло­ве­ку на­пол­ни­ли его сча­ст­ли­вое серд­це <...> «Со­ст­ра­да­ние, любовь к бра­ть­ям, к лю­бя­щим, лю­бовь к не­на­ви­дя­щим нас, лю­бовь к вра­гам — да, та лю­бовь, ко­то­рую про­по­ве­до­вал Бог на зем­ле, ко­то­рой ме­ня учи­ла княж­на Ма­рья и ко­то­рой я не по­ни­мал…»

Вряд ли мож­но со­гла­сить­ся с С. Г. Бо­ча­ро­вым в том, что «ра­дость про­ще­ния Ана­то­лю, со­ст­ра­да­ние, жа­лость и да­же лю­бовь к вра­гам <...> эти чув­ст­ва, они не для жиз­ни…», что в дан­ном слу­чае «страсть к жиз­ни <...> под­ме­ня­ет­ся аб­ст­ракт­ной лю­бо­вью к вра­гу»[22]. В дан­ном эпи­зо­де тол­сто­вский ге­рой вхо­дит в пре­де­лы нрав­ст­вен­но­го по­ля хри­с­ти­ан­ских цен­но­с­тей, ко­то­рые как раз рез­ко от­ли­ча­ют­ся от аб­ст­ракт­ной люб­ви к че­ло­ве­че­ст­ву во­об­ще.

Ра­нее — в кон­це вто­ро­го то­ма — для кня­зя Ан­д­рея су­ще­ст­вовала не­пре­одо­ли­мая пре­гра­да меж­ду хри­с­ти­ан­ской нрав­ст­вен­но­с­тью, об­щей для всех (имен­но по­это­му для не­го в дан­ном слу­чае — аб­ст­ракт­ной), и его соб­ст­вен­ным, ча­ст­ным по­ступ­ком: «Я го­во­рил, что пад­шую жен­щи­ну на­до про­стить, но я не го­во­рил, что я мо­гу про­стить. Я не мо­гу», — но имен­но эта пре­гра­да и сни­ма­ет­ся в ав­тор­ском за­вер­ше­нии данно­го ге­роя. Лю­бовь к ближ­не­му сво­е­му как раз очень кон­крет­на: ближ­ним для кня­зя Ан­д­рея в дан­ном эпи­зо­де яв­ля­ет­ся имен­но его враг Ана­толь, по­те­ряв­ший но­гу. Жа­ле­ет и лю­бит его князь Ан­д­рей как хри­с­ти­а­нин, ко­то­рый ра­нее «не по­ни­мал» той люб­ви, «ко­то­рую про­по­ве­до­вал Бог на зем­ле», но в ре­ша­ю­щий, по­ро­го­вый мо­мент сво­ей жиз­ни он по­ни­ма­ет то глав­ное, че­го «не по­ни­мал» и по­сле Ау­с­тер­ли­ца, бу­ду­чи не­сча­ст­ным из–за не­воз­мож­но­с­ти ска­зать: «Гос­по­ди, по­ми­луй ме­ня!» Эта лю­бовь к ближ­не­му в та­кой же ме­ре не аб­ст­ракт­на, как бы­то­вое по­ве­де­ние Пла­то­на Ка­ра­та­е­ва, ко­то­рый «лю­бил и лю­бов­но жил со всем, с чем сво­ди­ла его жизнь, и в осо­бен­но­с­ти с че­ло­ве­ком — не с из­ве­ст­ным ка­ким–ни­будь че­ло­ве­ком, а с те­ми людь­ми, ко­то­рые бы­ли пе­ред его гла­за­ми».

Ав­тор­ское ука­за­ние на про­дол­жи­тель­ность бес­па­мят­ст­ва, в ко­то­ром на­хо­дил­ся князь Ан­д­рей, — «про­шло семь дней с то­го вре­ме­ни, как он оч­нул­ся» — име­ет са­к­раль­ное зна­че­ние: речь идет о со­тво­ре­нии но­во­го че­ло­ве­ка, од­на из пер­вых фраз ко­то­ро­го, сра­зу по­сле то­го, как он при­шел в се­бя, — это прось­ба «до­стать книгу»:

— Нель­зя ли до­стать кни­гу? — ска­зал он.

— Ка­кую кни­гу?

— Еван­ге­лие! У ме­ня нет.

В струк­ту­ре это­го ми­к­ро­ди­а­ло­га кня­зя Ан­д­рея с Ти­мо­хи­ным нет «лиш­них» реп­лик: во­про­сом Ти­мо­хи­на ав­тор показыва­ет не­по­ни­ма­ние прось­бы со­бе­сед­ни­ка, не ука­зы­ва­ю­ще­го на­зва­ние «кни­ги», од­ной из мно­гих, ко­то­рую не­об­хо­ди­мо «до­стать». Тог­да как для кня­зя Ан­д­рея, вы­нуж­ден­но­го уточ­нять свой во­прос, уже ре­ше­на про­бле­ма вы­бо­ра кни­ги — по той же при­чи­не, по ко­то­рой у Пье­ра Бе­зу­хо­ва ис­че­за­ет «ис­ка­ние це­ли». Ведь «у не­го (кня­зя Анд­рея. — И. Е.) бы­ло те­перь но­вое сча­с­тье и <...> это сча­с­тье име­ло что–то об­щее с Еван­ге­ли­ем. По­то­му–то он по­про­сил Еванге­лие».

Ис­крен­нее рас­ка­я­ние кня­зя Ан­д­рея так­же от­нюдь не «аб­страктно»:

И он жи­во пред­ста­вил се­бе На­та­шу не так, как он пред­став­лял се­бе ее преж­де, с од­ной ее пре­ле­с­тью, ра­до­ст­ной для себя; но в пер­вый раз пред­ста­вил се­бе ее ду­шу. И он по­нял ее чув­ст­во, ее стра­да­нья, стыд, рас­ка­я­нье. Он те­перь в пер­вый раз по­нял всю же­с­то­кость сво­е­го от­ка­за, ви­дел же­ст­кость сво­е­го раз­ры­ва с нею. «Ес­ли бы мне бы­ло воз­мож­но толь­ко еще один раз уви­деть ее. Один раз, гля­дя в эти гла­за, ска­зать…»

По су­ще­ст­ву, пе­ред на­ми та­ко­го ро­да моль­ба, ко­то­рая яв­ля­ет­ся мо­лит­вой ге­роя. Имен­но по­это­му она, по­доб­но мо­лит­ве Ни­ко­лая Рос­то­ва, ав­тор­ской во­лей чу­дес­ным об­ра­зом ис­пол­ня­ет­ся: Ког­да он оч­нул­ся, На­та­ша, та са­мая жи­вая На­та­ша, ко­то­рую изо всех лю­дей в ми­ре ему бо­лее все­го хо­те­лось лю­бить той но­вой, чи­с­той бо­же­с­кой лю­бо­вью, ко­то­рая бы­ла те­перь от­кры­та ему, сто­я­ла пе­ред ним на ко­ле­нях.

Та­ким об­ра­зом, лю­би­мых ге­ро­ев Тол­сто­го — Пье­ра Бе­зу­хо­ва и кня­зя Ан­д­рея, при всем рез­ком раз­ли­чии их ха­рак­те­ров, в из­быт­ке ав­тор­ско­го ви­де­ния сбли­жа­ет еди­ное на­прав­ле­ние их ду­хов­но­го пу­ти в сто­ро­ну об­ре­те­ния пра­во­слав­ной ве­ры. Мысль кня­зя Ан­д­рея, ко­то­рая «вы­плы­ва­ла» «с не­о­бык­но­вен­ной яс­но­с­тью и си­лой»: «Все лю­бить — лю­бить Бо­га во всех про­яв­ле­ни­ях», иде­аль­но со­пря­га­ет­ся с об­ра­зом ша­ра из сна Пье­ра и, тем са­мым, при­об­ща­ет кня­зя Ан­д­рея к со­бор­но­му единению — как мо­лит­ва при­обща­ет его к хри­с­ти­ан­ско­му «ми­ру» в це­лом.

Что же ка­са­ет­ся про­бле­мы уко­ре­нен­но­с­ти ро­ма­на в пра­во­слав­ной тра­ди­ции, то ука­жем еще на один мо­мент, на ко­то­рый, ка­жет­ся, не об­ра­ща­лось по­ка долж­но­го вни­ма­ния при ана­ли­зе это­го про­из­ве­де­ния. Мы име­ем в ви­ду про­бле­му не­ис­тин­ных, то есть не со­сто­яв­ших­ся в ито­ге се­мей­ных пар: Ни­ко­лая Рос­то­ва и Со­ни, кня­зя Ан­д­рея и На­та­ши. Мож­но за­ме­тить та­кую «стран­ность», как не­же­ла­ние этих бра­ков не толь­ко со сто­ро­ны лиц, счи­та­ю­щих их по раз­ным при­чи­нам не­вы­год­ны­ми или не­уме­ст­ны­ми (на­при­мер, ста­рой гра­фи­ни — в пер­вом слу­чае и стар­ше­го Бол­кон­ско­го — во вто­ром), но та­ин­ст­вен­ное бе­зот­чет­ное пред­чув­ст­вие не­сча­с­тья, ко­то­рое пред­став­ля­ет­ся со­вер­шен­но сю­жет­но не­мо­ти­ви­ро­ван­ным. Ста­рая гра­фи­ня, ка­за­лось бы, имев­шая все ос­но­ва­ния быть до­воль­ной пред­сто­я­щим за­му­же­ст­вом до­че­ри, «ду­ма­ла <...> о том, как что–то не­ес­те­ст­вен­ное и страш­ное есть в этом пред­сто­я­щем бра­ке На­та­ши с кня­зем Ан­д­ре­ем». Ни­ко­лаю «все ка­за­лось, что что–ни­будь не то в этом пред­по­ла­га­е­мом бра­ке». С дру­гой сто­ро­ны, в ми­ну­ту про­зре­ния Ни­ко­лай по­ни­ма­ет, что «кро­ме не­сча­с­тья, ни­че­го не бу­дет из то­го, что я же­нюсь на ней (Со­не. — И. Е.)». На­та­ша по­сле бра­ка Ни­ко­лая с княж­ной Ма­рь­ей за­ме­ча­ет: «Я ужас­но же­ла­ла преж­де, что­бы Nicolas женил­ся на ней; но я всегда как бы пред­чув­ст­во­ва­ла, что это­го не бу­дет».

В мно­го­чис­лен­ных ин­тер­пре­та­ци­ях, где со­по­с­тав­ля­ют­ся Со­ня и На­та­ша, упу­с­ка­ет­ся соб­ст­вен­но еван­гель­ский ар­хе­тип, про­сту­па­ю­щий и на этом уров­не тек­с­та ро­ма­на. Еван­гель­ская про­ек­ция откры­то ма­ни­фе­с­ти­ру­ет­ся ав­то­ром в эпи­ло­ге ро­ма­на сло­ва­ми На­та­ши, об­ра­щен­ны­ми к гра­фи­не Ма­рье: » <...> вот ты мно­го чи­та­ла Еван­ге­лие; там есть од­но ме­с­то пря­мо о Со­не <...> «Иму­ще­му даст­ся, а у не­иму­ще­го оты­мет­ся»». Воз­ра­же­ния княж­ны Ма­рьи по по­во­ду тол­ко­ва­ния этих слов Еван­ге­лия, а так­же ав­тор­ское ука­за­ние на то, что Со­ня «при­жи­лась <...> к до­му», поз­во­ля­ют пред­по­ло­жить, что этот «пу­с­то­ц­вет» яв­ля­ет­ся жен­ским ва­ри­ан­том «стар­ше­го бра­та» из из­ве­ст­ной еван­гель­ской прит­чи, тог­да как «пре­ступ­ная» На­та­ша, на­ме­ре­ва­ю­ща­я­ся бе­жать из до­ма, од­на­ко в ито­ге став­шая «при­мер­ной же­ной и ма­те­рью», яв­ля­ет­ся тол­сто­вским ана­ло­гом дру­го­го пер­со­на­жа этой прит­чи.

Ес­ли мы по­пы­та­ем­ся рас­смо­т­реть ав­тор­ское опи­са­ние куль­ми­на­ци­он­ных мо­мен­тов встреч кня­зя Ан­д­рея и На­та­ши, Со­ни и Ни­ко­лая Рос­то­ва, то об­на­ру­жим од­ну об­щую осо­бен­ность это­го опи­са­ния, за­став­ля­ю­щую вспом­нить еще од­ну оп­по­зи­цию ми­т­ро­по­ли­та Ила­ри­о­на: ав­тор­скую ак­цен­ту­а­цию лун­но­го све­та.

«Пу­та­ни­ца», ко­то­рая «вдруг под­ня­лась» в ду­ше кня­зя Ан­д­рея, про­ис­хо­дит во вре­мя лун­ной но­чи в От­рад­ном, ког­да лун­ный свет сво­ей «пре­ле­с­тью» и сво­и­ми ча­ра­ми слов­но со­еди­ня­ет об­ре­чен­ную на по­сле­ду­ю­щий рас­пад тол­сто­вскую па­ру:

Князь Ан­д­рей встал и по­до­шел к ок­ну, что­бы от­крыть его. Как толь­ко он от­во­рил став­ни, лун­ный свет, как буд­то он на­сто­ро­же у ок­на дав­но ждал это­го, во­рвал­ся в ком­на­ту <...> Все за­тих­ло и ока­ме­не­ло, как и лу­на и ее свет и те­ни. Князь Ан­д­рей то­же бо­ял­ся по­ше­ве­лить­ся.

На сло­ва На­та­ши — «Нет, ты по­смо­т­ри, что за лу­на! Ах, ка­кая пре­лесть! <...> Так бы вот се­ла на кор­точ­ки, вот так <...> — и по­ле­те­ла бы» — Со­ня от­ве­ча­ет: «Пол­но, ты упа­дешь», слов­но пред­ре­кая по­сле­ду­ю­щее «па­де­ние» ге­ро­и­ни и на­чи­ная удер­жи­вать ее от это­го «па­де­ния» уже здесь, в От­рад­ном: «По­слы­ша­лась борьба…»

В куль­ми­на­ци­он­ный мо­мент объ­яс­не­ния Ни­ко­лая Рос­то­ва с Соней под­чер­ки­ва­ет­ся все из­ме­ня­ю­щий до не­уз­на­ва­е­мо­с­ти, то есть по–сво­е­му ис­ка­жа­ю­щий ре­аль­ность, пе­ре­во­дя­щий ее в при­зрач­ное из­ме­ре­ние «яр­кий свет лу­ны». Со­ня «в лун­ном све­те близ­ко и да­ле­ко» (ха­рак­тер­но ис­чез­но­ве­ние ре­аль­ной пер­спек­тивы). «Кру­гом бы­ла все та же про­пи­тан­ная на­ск­возь лун­ным светом вол­шеб­ная рав­ни­на». Во вре­мя бешеной скач­ки по этой рав­ни­не ге­рои по­па­да­ют в не­кое при­зрач­ное ир­ре­аль­ное пространст­во:

«Где это мы едем? — по­ду­мал Ни­ко­лай. — По Ко­со­му лу­гу, долж­но быть. Но нет, это что–то но­вое, че­го я ни­ког­да не ви­дал. Это не Ко­сой луг и не Дем­ки­на го­ра, а это Бог зна­ет что та­кое! Это что–то но­вое и вол­шеб­ное».

Од­на­ко пе­ре­ме­ще­ние в «это но­вое» про­ис­хо­дит по­сред­ст­вом лево­го пу­ти:

«За­хар кри­чит, что­бы я взял на­ле­во; а за­чем на­ле­во? — ду­мал Ни­ко­лай. <...> Мы Бог зна­ет где едем и Бог зна­ет что с на­ми де­ла­ет­ся. <...> А еже­ли и в са­мом де­ле это Ме­лю­ков­ка, то еще стран­нее то, что мы еха­ли Бог зна­ет где и при­еха­ли в Ме­лю­ков­ку», — ду­мал Ни­ко­лай. <...> Ни­ко­лай <...> все вгля­ды­ва­ясь в этом стран­ном лун­ном све­те в Со­ню, оты­с­ки­вал при этом все пе­ре­ме­ня­ю­щем све­те <...> свою ту преж­нюю и те­пе­реш­нюю Со­ню…

В этой при­зрач­но­с­ти тот «здра­вый смысл по­сред­ст­вен­но­с­ти, ко­то­рый по­ка­зы­вал ему что долж­но (вы­де­ле­но ав­то­ром. — И. Е.)», слов­но бы по­ки­да­ет ге­роя. За­вер­ша­ет весь эпи­зод упо­ми­на­е­мый уже по­сле воз­вра­ще­ния ге­ро­ев в име­ние Рос­то­вых «мо­роз­ный лун­ный свет сквозь за­мерз­шие ок­на», на ко­то­рый «смо­т­ре­ла» Ната­ша.

Про­пи­тан­ные лун­ным све­том не­со­сто­яв­ши­е­ся се­мей­ные па­ры пы­та­ют­ся са­мо­воль­но уй­ти от пред­на­чер­тан­но­го им ис­тин­но­го со­еди­не­ния — На­та­ши и Пье­ра, княж­ны Ма­рьи и Ни­ко­лая Рос­то­ва. По мне­нию А. Ф. Ло­се­ва, на­ста­и­ва­ю­ще­го на гип­но­ти­че­с­ком дейст­вии све­та лу­ны, «этот свет дей­ст­ву­ет <...> как пас­сы гип­но­ти­зе­ра. Лун­ный свет есть гип­ноз… Вы пе­ре­хо­ди­те в гип­но­ти­че­с­кое состоя­ние»[23].

Рус­ская ре­ли­ги­оз­но–фи­ло­соф­ская мысль до­ста­точ­но оп­ре­де­лен­но ха­рак­те­ри­зо­ва­ла ми­фо­ло­гию лун­но­го све­та. По П. А. Фло­рен­ско­му, «в ночь лун­ную — раз­мы­ва­ет­ся оп­ре­де­лен­ность при­ро­ды… Все при­зра­ком го­то­во стать, на де­ле ко­лы­шет­ся фо­с­фо­рес­ци­ру­ю­щим об­ла­ком. Но вот–вот рас­тво­рит­ся в ни­что — и враж­деб­ная си­ла под­сте­ре­га­ет миг (ср. уже ци­ти­ро­ван­ную на­ми фра­зу из толсто­вско­го ро­ма­на: «<...> лун­ный свет, как буд­то он на­сто­ро­же у ок­на дав­но ждал это­го, во­рвал­ся…» — И. Е.), и вот–вот ядо­ви­тую ртут­ную стру­ею про­льет­ся в не­дра твои. Пол­ная лу­на вы­са­сы­вает душу»[24].

Для А. Ф. Ло­се­ва, про­дол­жа­ю­ще­го изы­с­ка­ния П. А. Фло­рен­ско­го, «лу­на — сов­ме­ще­ние пол­но­го око­че­не­ния и смер­ти с по­движ­но­с­тью, до­во­дя­щей до ис­ступ­ле­ния, до пля­с­ки… Хо­лод и смрад, обо­рот­ни­че­ст­во (свя­точ­ное ря­же­ние в раз­би­ра­е­мом на­ми эпи­зо­де яв­ля­ет­ся лишь «свет­лой» сто­ро­ной это­го лун­но­го обо­рот­ничест­ва. — И. Е.) и са­мо­ис­тя­за­ние, го­лу­бое и чер­ное, гип­ноз и жизнь, вихрь и ти­ши­на (вспом­ним со­че­та­ние бе­ше­ной скач­ки и не­по­движ­ной снеж­ной рав­ни­ны, «об­ли­той ме­сяч­ным си­я­ни­ем». — И. Е.), — все сли­лось в од­ну <...> гал­лю­ци­на­цию»[25]. При всем рез­ком сво­е­об­ра­зии по­зи­ции В. В. Ро­за­но­ва, в дан­ном слу­чае и он, ос­па­ри­вая хри­с­ти­ан­ские дог­ма­ты, тем не ме­нее, под­тверж­да­ет цен­но­ст­ную оп­по­зи­цию солн­ца и лу­ны, за­яв­лен­ную мит­ро­по­ли­том Ила­ри­о­ном: «Лу­на и ночь — уе­ди­нен­ны… Все это со­вер­шен­но об­рат­но го­ря­че­му сол­ныш­ку… Солн­це су­п­ру­же­ст­во… Лу­на — веч­ное «обе­ща­ние», гре­за, том­ле­ние, ожи­да­ние, на­деж­да: что–то со­вер­шен­но про­ти­во­по­лож­ное дей­ст­ви­тель­но­му»[26].

Рус­ская ху­до­же­ст­вен­ная ли­те­ра­ту­ра, ка­жет­ся, под­тверж­да­ет смыс­ло­вую ок­ра­шен­ность лун­но­го све­та, его не–ней­т­раль­ность, про­ти­во­по­лож­ность све­ту сол­неч­но­му, на­хо­дясь впол­не в рус­ле той же ду­хов­ной тра­ди­ции. Так, в «Ка­пи­тан­ской доч­ке» Гри­нев ви­дит, как «ме­сяц и звез­ды яр­ко си­я­ли, ос­ве­щая пло­щадь и ви­се­ли­цу». Из «Про­пу­щен­ной гла­вы»: «Вдруг лу­на вы­шла из об­ла­ков и оза­ри­ла зре­ли­ще ужас­ное»; «Яр­кая лу­на оза­ря­ла обе­зо­б­ра­жен­ные ли­ца не­сча­ст­ных (по­ве­шен­ных. — И. Е.)».

Про­дол­же­ние это­го про­ти­во­по­с­тав­ле­ния мы на­хо­дим и в рус­ской ли­те­ра­ту­ре ХХ ве­ка. До­ста­точ­но вспом­нить, на­при­мер, «жертв лу­ны» в фи­на­ле «Ма­с­те­ра и Мар­га­ри­ты», а так­же сло­вес­но за­фик­си­ро­ван­ный ри­ту­ал пе­ре­хо­да в ан­ти­ве­ру, свер­ша­е­мый при лун­ном све­те, в от­кры­ва­ю­щем ба­бе­лев­ский цикл «Ко­нар­мия» рас­ска­зе «Пе­ре­ход че­рез Збруч»[27]. Ко­неч­но, осо­бен­но­с­ти во­пло­ще­ния дан­ной се­ман­ти­ки в про­из­ве­де­ни­ях рус­ской ли­те­ра­ту­ры, ак­ту­а­ли­зи­ру­ю­щие пра­во­слав­ную тра­ди­цию, нуж­да­ют­ся в от­дель­ном са­мо­сто­я­тель­ном изу­че­нии.

За­кан­чи­вая рас­смо­т­ре­ние идеи со­бор­но­с­ти в ро­ма­не «Вой­на и мир», сле­ду­ет и в эпи­ло­ге про­из­ве­де­ния по­пы­тать­ся уло­вить тот же пра­во­слав­ный под­текст, что и в ос­нов­ной ча­с­ти ро­ма­на. При та­ком про­чте­нии про­яс­ня­ет­ся под­спуд­ная опас­ность той но­вой де­я­тель­но­с­ти Пье­ра, ко­то­рую «не одо­б­рил бы» Пла­тон Ка­ра­та­ев. Опас­ность эта от­нюдь не внеш­не­го по­ряд­ка. Тай­ное об­ще­ст­во, поте­ря сво­бо­ды, плен и дру­гие внеш­ние пе­ри­пе­тии жиз­ни ге­роя, ко­то­ры­ми так лю­бят опе­ри­ро­вать, ана­ли­зируя это про­из­ве­де­ние, ис­сле­до­ва­те­ли тол­сто­вско­го твор­че­ст­ва (как пра­ви­ло, с со­чув­ст­ви­ем от­но­ся­щи­е­ся к этой «про­грес­сив­ной» де­я­тель­но­с­ти), из­ве­ст­ные из за­мыс­ла «Де­ка­б­ри­с­тов», со­вер­шен­но не­кор­рект­ны как ар­гу­мен­ты пред­по­ла­га­е­мо­го про­дол­же­ния пу­ти Пье­ра: они на­хо­дят­ся за пре­де­ла­ми ро­ма­на как ху­до­же­ст­вен­но­го це­ло­го.

Об­ра­тим вни­ма­ние по­это­му на ре­аль­ное (ро­ман­ное) за­вер­ше­ние ге­роя в эпи­ло­ге. До опи­са­ния пе­тер­бург­ско­го «де­ла» ге­роя по­ве­ство­ва­тель счи­та­ет нуж­ным ука­зать на бла­го­же­ла­тель­ное со­су­щество­ва­ние в пре­де­лах еди­но­го лы­со­гор­ско­го до­ма «со­вер­шен­но раз­лич­ных ми­ров», ко­то­рые «сли­ва­лись в од­но гар­мо­ни­че­с­кое це­лое» (это по­след­ний в тек­с­те ро­ма­на от­блеск об­ра­за ша­ра как мо­де­ли жиз­ни). «Де­ло» Пье­ра с кня­зем Фе­до­ром, о ко­то­ром рас­ска­зы­ва­ет ге­рой в фи­на­ле, «ра­до­ст­ное, важ­ное со­бы­тие», чем для всех уча­ст­ни­ков «гар­мо­ни­че­с­ко­го це­ло­го» явил­ся при­езд Пье­ра, пре­вра­ща­ет в оже­с­то­чен­ный спор меж­ду близ­ки­ми людь­ми. При этом раз­го­вор Пье­ра и Ни­ко­лая, про­хо­див­ший в «не­при­ят­но враж­деб­ном то­не», пе­ре­хо­дит — во сне маль­чи­ка — в пря­мые во­ен­ные дей­ст­вия, име­ю­щие от­те­нок бра­то­убий­ст­вен­но­го сра­же­ния. Не слу­чай­но, ко­неч­но, и то, что воз­рож­да­ет­ся как мо­тив до­бы­ва­ния сла­вы («впе­ре­ди бы­ла сла­ва»), так и во­об­ще мо­тив ан­тич­но­го (до­хри­с­ти­ан­ско­го) про­ти­во­сто­я­ния (вспом­ним та­кие де­та­ли, как «плу­тар­хов­ские» ка­с­ки, Му­ций Сце­во­ла как об­ра­зец для под­ра­жа­ния и т. п.). Та­ким об­ра­зом, от­ступ­ле­ние Пье­ра от ка­ра­та­ев­ско­го при­ятия су­ще­го гро­зит пре­вра­ще­ни­ем уже об­ре­тен­но­го ми­ра в но­вую вой­ну, при­чем, по­ка еще по­тен­ци­аль­ное, сра­же­ние (ма­ни­фе­с­ти­ру­е­мое сло­вес­ной пе­ре­пал­кой и сном Ни­ко­лень­ки) уг­ро­жа­ет раз­ве­с­ти в раз­ные сто­ро­ны и столк­нуть, взо­рвать уже са­ми се­мьи, «ми­ры» ро­ма­на: по­род­нив­шие­ся к фи­на­лу бол­кон­скую и рос­тов­скую вет­ви рус­ско­го ро­да–на­ро­да. Пьер в сно­ви­де­нии Ни­ко­лень­ки ис­че­за­ет, пре­вра­ща­ясь в от­ца — тем са­мым в чи­с­том ви­де уга­ды­ва­ет­ся го­то­вя­ще­е­ся столк­но­ве­ние Бол­кон­ских и Рос­то­вых. Не слу­чай­на ре­мар­ка: «Ужас ох­ва­тил Ни­ко­лень­ку», — ведь в этом зло­ве­щем ви­де­нии ге­роя про­ро­че­с­ки рас­ка­лы­ва­ет­ся то со­бор­ное еди­не­ние, кото­рое и скреп­ля­ет со­бой тол­сто­вский мир, хо­тя этот рас­кол здесь толь­ко на­ме­чен как воз­мож­ность, не став­шая еще дей­ст­ви­тель­ным ро­ман­ным со­бы­ти­ем.

[1] Текст ци­ти­ру­ет­ся по из­да­нию: Тол­стой Л. Н. Собр. соч.: В 20 т. Т. 4–7. М., 1962–1963.

[2] Пан­чен­ко А. М. Рус­ская куль­ту­ра в ка­нун Пе­т­ров­ских ре­форм. Л., 1984. С. 202.

[3] См.: Ха­ли­зев В. Е., Кор­ми­лов С. И. Ро­ман Л. Н. Тол­сто­го «Вой­на и мир» М., 1983. С. 15–18.

[4] Бо­ча­ров С. Г. «Вой­на и мир» Л. Н. Тол­сто­го. М., 1978. С. 92.

[5] Бочаров С. Г. Указ. соч. С. 93.

[6] См., на­при­мер: Ха­ли­зев В. Е., Кор­ми­лов С. И. Указ. соч. С. 24–25.

[7] Про­дол­же­ние ана­ли­за эс­те­ти­че­с­ких функ­ций это­го мо­ти­ва см. в 6–й гла­ве.

[8] Бочаров С. Г. Указ. соч. С. 93.

[9] Там же. С. 94.

[10] Там же. С. 84.

[11] Там же.

[12] Ср.: «Это про­ти­во­ре­чие про­сто­го и слож­но­го, па­т­ри­ар­халь­но­с­ти и раз­ви­тия лич­но­с­ти, не­по­сред­ст­вен­ной жиз­ни и жиз­ни со­зна­тель­ной. Про­ти­во­ре­чие это в ито­ге «Вой­ны и ми­ра» так и не бу­дет за­мк­ну­то»; «Оно ос­та­нет­ся в кни­ге Тол­сто­го не за­мк­ну­то — про­ти­во­ре­чие ду­хов­но­го и про­сто­го, жиз­ни со­зна­тель­ной и не­по­сред­ст­вен­ной» (Там же. С. 91, 102).

[13] Там же. С. 91.

[14] Ср.: «Крат­ко­вре­мен­ные че­ло­ве­че­с­кие общ­но­с­ти <...> по­доб­ны кап­лям в сим­во­ли­че­с­ком ша­ре из сна Пье­ра. Они–то <...> и со­став­ля­ют в ро­ма­не жизнь с боль­шой бук­вы. <...> Не­ре­флек­тив­ная при­об­щен­ность лю­дей из на­ро­да к кол­лек­тив­но­му опы­ту и «са­мо­сто­я­ние» че­ло­ве­ка в слож­ном, уже не па­т­ри­ар­халь­ном ми­ре пред­ста­ют у Тол­сто­го как <...> вза­и­мо­до­пол­ня­ю­щие и рав­но­цен­ные на­ча­ла на­ци­о­наль­но­го бы­тия. Они со­став­ля­ют гра­ни еди­ной, не­рас­ще­пи­мой рус­ской жиз­ни и от­ме­че­ны глу­бо­ким вну­т­рен­ним род­ст­вом: глав­ным ге­ро­ям ро­ма­на и изо­б­ра­жен­ным в нем лю­дям из на­ро­да при­су­ща од­на и та же склон­ность к сво­бод­но­му, не­при­нуж­ден­но­му еди­не­нию» (Ха­ли­зев В. Е., Кор­ми­лов С. И. Указ. соч. С. 52–53).

[15] С. Г. Бочаров, уловивший этот художественный эффект, замечает: «<...> перед тем, как всем народом навалиться, миром молятся (выделено автором. — И. Е.) <...> солдаты и мужики–ополченцы, вместе и наравне (выделено автором. — И. Е.) с Кутузовым» (Бочаров С. Г. Указ. соч. С. 85).

[16] Бочаров С. Г. Указ. соч. С. 30.

[17] См.: Хализев В. Е., Кормилов С. И. Указ. соч. С. 22–25.

[18] Бочаров С. Г. Указ. соч. С. 83.

[19] Шкловский В. Б. Заметки о прозе русских классиков. М., 1955. С. 280.

[20] См.: Бочаров С. Г. Указ. соч. С. 82.

[21] Шкловский В. Б. Указ. соч. С. 279–280.

[22] Бочаров С. Г. Указ. соч. С. 75–76.

[23] Лосев А. Ф. Из ранних произведений. М., 1990. С. 438.

[24] Флоренский П. А. У водоразделов мысли. М., 1990. С. 18.

[25] Ло­сев А. Ф. Указ соч. С. 438–439.

[26] Ро­за­нов В. В. Уе­ди­нен­ное. М., 1990. С. 14–15.

[27] По­дроб­нее об этом см. в 9–й гла­ве на­шей ра­бо­ты.