РОССИЯ БУНИНА: МИФ, МОДЕЛЬ, РЕАЛЬНОСТЬ?

В статье на материале бунинского творчества («Жизнь Арсеньева») ставится методологическая проблема соотношения художественной и исторической реальности. Автор статьи аргументирует, что Россия Бунина является не только лишь «художественной», но и особой реальностью, представляя собой попытку изображения русской жизни во всей ее полноте, насколько это возможно в литературном произведении.

В связи с возникновением в последние десятилетия новых подходов в области гуманитарных наук, а также общим переосмыслением роли и места русской литературы первой волны эмиграции, возникло несколько проблем, имеющих теоретический – и даже методологический – характер. Одна из них состоит в том, насколько тот образ России (и Государства Российского), который мы как читатели видим в этой литературе, отвечает, так сказать, реальности? В пределах данной работы я сосредоточусь именно на проблеме изображении России Буниным.

Сразу же внесу уточнение: речь в дальнейшем пойдет не о том образе страны, который – под значительным воздействием ближайшего «культурного» окружения писателя – мы можем увидеть в «Деревне» и «Суходоле», а о том, что возникает со страниц позднего бунинского шедевра – «Жизни Арсеньева».

Живущая в биографическом мире Ивана Бунина Варвара Пащенко, в отличие от Лики, вовсе не желала скоропостижно – «в неделю» [1, 287] умирать от воспаления легких, больше всего заботясь при этом, чтобы от героя «скрывали <…> смерть возможно дольше», а, напротив того, не только оставила Бунина, но еще и самым прозаическим образом вышла замуж. Означает ли это, что в «Жизни Арсеньева» – с известной мужской позиции – Бунин изображает (в этом повороте сюжета) желаемое им, трансформируя несколько обидную для него «реальность»? Можно сколько угодно отличать «прототипов» от действующих в романе лиц, основываясь на словах биографического автора – писателя Ивана Алексеевича Бунина [12] («Не могу я правды писать. Выдумал я и мою героиню» [1, 329]), но проблема, тем не менее, все-таки имеется.

Сам Бунин признавал, разумеется, что в его романе «и впрямь есть много автобиографического» [1, 329], но протестовал, что произведение «обсуждалось не как “Жизнь Арсеньева”, а как жизнь Бунина» [1, 329]. Конечно, следует согласиться с писателем: дело художественной критики не в том состоит, чтобы видеть в героях реальных исторических лиц. Хорошо, но… образ России? Его тоже «выдумал», как и своих героев, Бунин? Например, насколько соотносится с реальностью гордость за Россию, звучащая в словах Ростовцева?

«Гордость чем? Тем, конечно, что мы, Ростовцевы, русские, подлинные русские, что мы живем той совсем особой, простой, с виду скромной жизнью, которая и есть настоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть (курсив мой. – И.Е.), ибо ведь скромна-то она только с виду, а на деле обильна, как нигде, есть законное порождение исконного духа России, а Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире. Да и одному ли Ростовцеву присуща была эта гордость? Впоследствии я увидал, что очень и очень многим, а теперь вижу и другое: то, что она была тогда даже некоторым знамением времени, чувствовалась в ту пору особенно и не только в одном нашем городе» [1, 62]. «Присуща была» – в прошедшем времени, «впоследствии… увидал» – в более близком настоящему, «теперь вижу» – уже в настоящем. При всех оговорках, повествователь уверенно завершает 4 главку второй книги следующими словами: «А что до гордости Россией и всем русским (курсив мой. – И.Е.), то ее было <…> даже в излишестве. И не один Ростовцев мог гордо побледнеть тогда, повторяя восклицание Никитина: “Это ты, моя Русь державная!” – или говоря про Скобелева, про Черняева, про Царя-освободителя, слушая в соборе из громовых уст златовласого и златоризного диакона поминовение “благочестивейшего, самодержавнейшего, великого Государя нашего Александра Александровича”, – почти с ужасом прозревая вдруг, над каким действительно необъятным царством всяческих стран, племен, народов, над какими несметными богатствами земли и силами жизни, “мирного и благоденственного жития”, высится русская корона» [1, 64]. Как нам относиться к этим словам? Это бунинская «модель» тогдашней России? Бунинский «миф»? Или же все-таки реальность?

Модель – разумеется, насколько всякое художественное произведение моделирует реальность. Миф – конечно, и миф тоже как что-то не ограниченное лишь временем царствования Александра Александровича, но и передающее вечную сущность России, вопреки горестным бунинским же сетованиям, что России уже больше нет (ср.: «И была в эти легендарные времена, в этой навсегда погибшей России весна» [1, 149]). Но насколько это реальность? Здесь не обойтись обычными словесными этикетками, будто бы «закрывающими» проблему. Например, что перед нами не «художественное произведение» лишь, но и поэтическая реальность. Кто будет спорить с такого рода обозначением? Однако, может быть, эти [13] слова – «поэтическая реальность» – являются каким-то ограничением, сужением реальности подлинной?

А что такое подлинная реальность? Историческая? Тогда кто знает эту историческую реальность? Историки? Но так ли это? Как будто после открытий в области гуманитаристики 60-70 гг. прошлого века (в основном французских исследователей) любой методологически вменяемый ученый должен согласиться: то, что ранее называлось «историей», есть, прежде всего (а можно и употребить слово «лишь»), повествование об истории. Иными словами, тексты самих историков вовсе не передают «саму» историческую реальность, но только представляют собой связное повествование («рассказ») о ней. Повествование, выстроенное в соответствии с теми или иными позициями нарратора («историка»).

Насколько, например, изображение войны 1812 года (в частности, почти полное «бездействие» Кутузова), известное нам по толстовской эпопее, близко (или далеко) от исторической реальности? Если до тех открытий, о которых я упомянул выше, можно было бы указывать на «исторические» неточности у Толстого, то сегодня мы уже не имеем права полагать, будто бы историки, изучающие Отечественную войну, передают нам «саму» реальность, а Толстой – лишь ее «художественный образ». Нет, и у Толстого, и у историков – рассказы об исторической реальности, но организованы эти рассказы по разным принципам. Например, если и «ошибается» в тех или иных деталях Толстой, но сам дух войны – как он понимался именно русским народом – писатель передает вернее, нежели те, кто «работает с документами».

Однако дело усложняется еще тем, что и историческая реальность – также лишь только часть подлинной реальности. А сама реальность в ее целом?

В бунинском романе в ряду других полемических по отношению к «социальной направленности» бунинского (и не только) окружения фрагментов есть и такой: «Ужасна жизнь! Но точно ли “ужасна”? Может, она что-то совершенно другое, чем “ужас”? Вот я на днях сунул пятак <…> босяку и наивно воскликнул: “Это все-таки ужасно, что вы так живете! ” – и нужно было видеть, с какой неожиданной дерзостью, твердостью и злобой на мою глупость хрипло крикнул он мне в ответ: “Ровно ничего ужасного, молодой человек!” <…> На Московской я заходил в извозчичью чайную, сидел в ее говоре, тесноте и парном тепле, смотрел на мясистые, алые лица, на рыжие бороды, на ржавый шелушащийся поднос, на котором стояли передо мной два белых чайника с мокрыми веревочками, привязанными к их крышечками и ручкам… Наблюдение народного быта? Ошибаетесь – только вот этого подноса, этой мокрой веревочки!» [1, 234-235]. «Жизнь Арсеньева» замечательна именно тем, что в романе сопрягается державная гордость за Россию, свое незаместимое место в ее истории (ср.: «<…> в этот вечер впервые коснулось меня сознание, что я русский и живу в России, а не просто в Каменке, в таком-то уезде, в такой-то волости, и я вдруг почувствовал эту Россию, почувствовал ее прошлое и настоящее, [14] ее дикие, страшные и все же чем-то пленяющие особенности и свое кровное родство с ней… [1, 57]) и детали – «поднос», «веревочки», которые, быть может, и являются символами, чудными знаками подлинной реальности – более подлинной, чем быстропроходящие «веяния» той или иной исторической эпохи.

Вот рассказчик Арсеньев замечает: «<…> купил дорогое кавалерийское седло, которое было так восхитительно своей скрипящей и пахучей кожей, что, едучи с ним ночью домой, я не мог заснуть от радости, что оно лежит возле меня» [1, 199]. Как нам интерпретировать эту фразу? Как только отражение его впечатлительности, лишь эстетизацию реальности? Однако в самом начале второй книги, пытаясь передать свое чувство России как родины, он же формулирует: « <…> что я почувствовал тогда? В ощущенье России и того, что она моя родина? В ощущенье связи с былым, далеким, общим, всегда расширяющим нашу душу, наше личное существование, напоминающим нашу причастность к этому общему?» [1, 56]. Поэтому и кавалерийское седло не только лишь принадлежность «предметного мира», входящего в кругозор героя, но и точно такой же символ и знак родины.

Во всей полноте реальность как таковую дано знать только Богу. Человек же – в воспоминаниях ли, в «автобиографических» ли повествованиях, в любовных ли письмах, в «учебниках» ли истории, в произведениях ли самых различных жанров – передает уж как может – какую-то грань этой реальности.

Бунину в «Жизни Арсеньева» удалось передать «симфоническую картину» России (Ф. Степун). Удалось «отчасти», да, ну а кто дерзнет претендовать на то, что он способен картину России передать не «отчасти»? Полагаю, что этого вполне, более чем достаточно. Будем же Бунину благодарны и за это.

В бунинском романе – насколько это вообще возможно в художественном произведении – предстает Россия в ее целом, где подчеркиваемая внешняя неустроенность (например: «В быту дома я нашел переход уже к грубой бедности – замазанные глиной трещины печей, полы для тепла постланы мужицкими попонами» [1, 285]) не только не скрывается, но полемически – благодаря временной дистанции – поэтизируется и художественно эстетизируется. Дело здесь не в том, что Бунин, так сказать, привносит в эту прозаическую Россию его времени, в мир, который «в реальности» вовсе не поэтичен и социально напряжен – как художник – поэзию извне. Дело в том, что этот мир – родной для Бунина, что переживается им с особой остротой, может быть, еще и потому, что сам он оказался на чужбине. И именно поэтому, что эта реальность России для него – родная, Бунин может увидеть и показать красоту и поэзию, ощутить счастье – в этой родной для себя реальности. Увидеть, показать и передать его нам – как читателям.

1. Бунин И.А. Собр. соч. В 9 т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1966.

Работа выполнена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), проект № 15-04-00212.

Творческое наследие И.А. Бунина в контексте современных гуманитарных исследований. Елец: Елецкий государственный университет им. И.А. Бунина, 2015. — 491 с. С. 12-15.

P.S.
Сборник был издан к одноименной международной научной конференции, которая проходила в Елецком университете 21-23 октября 2015 г. В своем пленарном докладе на этой представительной конференции (обратите внимание на объем сборника), разумеется, я не ограничился публикуемым текстом, рассуждая и о «Деревне», и о «Суходоле». В интервью местному телевидению отвечал, почему именно от пагубной «привычки» советско-постсоветского литературоведения (и преподавания литературы) концентрироваться именно на «Деревне» и «Суходоле», вполне отвечающим установкам революционно-демократической мифологии, давным-давно пора переходить к поздним бунинским шедеврам, таким как «Жизнь Арсеньева». Увы, как вижу, в новостной блок о конференции этот материал не вошёл. Кстати, книга, которую я демонстрирую коллегам — в конце этого новостного ролика, как раз «Постсоветские мифологии» )))

P.P.S. Елец, октябрь 2015. Бунинский музей. Именно в этом доме жил гимназист Иван Бунин.

P.P.P.S. А это сугубо для иностранных участников нашей конференции, которым я обещал рассказать кое-что о Ельце, чего нет в путеводителях. Смотреть следует ЗДЕСЬ. Там замечательные комментарии, хочу обратить внимание. ))

P.P.P.P.S. А это — итоговые «Вести» (региональные, Липецкая обл):

Репортаж о 145-летем юбилее И.А. Бунина (и мои рассуждения в «Вестях» об этом см. в «Событиях недели») c 26.40 минуты выпуска, либо же кликнув на «видео» слева от текста.